Рат-Вег Иштван. Комедия Книги

ОГЛАВЛЕНИЕ

СОСЛАННАЯ БУКВА

Грегорио Лети, выдающийся итальянский историк XVII века, делал доклад в одном из римских литературных обществ. Доклад стал знаменит не благодаря особым научным достоинствам, а благодаря тому, что в нем не было буквы “р”. Он назывался: “La R sbandita” (“Изгнанная буква „Р"”). Вдохновленные примером, многие итальянские писатели принялись сочинять стихи и рассказы без буквы “р”, а немец Готтлоб Вильгельм Бурман решился издать целый сборник стихов под названием “Gedichte ohne Buchstaben R” (“Стихи без буквы „Р"”. Берлин, 1788). Но Лети не первый в истории литературы победитель драконов, заколовший окаянную букву, на которую он, по-видимому, гневался не без оснований. У него были предшественники еще в древности. Уроженец Гермиона греческий поэт Ласий, учитель Пиндара, написал гимн в честь Деметры, богини-покровительницы его родного города, и в нем не было ни одной буквы “с”. Наверное, не без причины Пиндар унаследовал от учителя ненависть к букве “с” и тоже написал без нее оду. Это произошло в VI—V веках до нашей эры. Почти тысячу лет “стряхнул” Крон со своих песочных часов, когда египтянин Трифиодор, воодушевленный примером предков, объявил войну уже не одной, а всем буквам. Он написал “Одиссею” в 24 песнях, из которых по очереди выбрасывал по одной букве; в первой не было буквы “альфа”, во второй — “бета” и т. д. На горе литературе поэма не сохранилась. Эта странная, так называемая липограмматическая игра проникала в поэзию и в более поздние времена. Десятки подобных произведений можно найти не только в латинской поэзии эпохи Возрождения, итальянской и французской лирике, но и испанская литература не знает в них недостатка: сам Лопе де Вега написал пять новелл, в порядке алфавита выкидывая из них по одной гласной — из первой “а”, из второй “е” и т. д. Хотя ценность подобных упражнений сравнима разве что с ценностью пшеничного зерна, на котором выгравирован “Отче наш”, или украшения, сделанного из черешневой косточки, и автор может рассчитывать лишь на признание, каким обычно одаривают искусных метателей перчинок сквозь отверстие ключа,— все же липограмматическое жонглерство прокралось и в нашу здравомыслящую литературу. У нас популярность приобрел весьма необычный вид противоборства с буквами: поэт объявлял войну гласным, оставляя в стихотворении только одну из них, а остальные изгонял. В большинстве случаев буквой, заслуживающей снисхождение, оказывалось “е”. Эту располагающую к милосердию букву особенно часто брал под свое крыло профессор из Дебрецена Янош Варьяш. Он написал множество стихотворений только с “е”. Одно из них Ференц Казинци оценил так высоко, что включил в сборник “Венгерские древности и диковинки” (Kazinczy F. Magyar regisegek es ritkasagok. Pest, 1808). Написанное Казинци предисловие объясняет смысл эксперимента Варьяша:

“Обилие “е” в венгерском языке писатель считал свидетельством против несправедливых утверждений, будто наш язык беден. Пламенная любовь к родине ввела эстета в заблуждение...”

Казинци придерживался, скорее, противоположного мнения. Вот отрывок из знаменитого произведения:

“Песнь новообращенного, которую сочинил неизвестный житель Дебрецена в состоянии души, познавшей монашество, истерзанной, но не изверившейся”.

Стержень мне — прегрешенье телес.
Ежель ересь, лень, грех не пресечь,
Мне презренье с бесчестьем терпеть,
Ей же ей, мне в геенне ввек тлеть.
Вемь: везде се веленье небес.

(Вемь — 1л. ед. ч. от старого глагола вести — знать)

Игра с буквой “е” стремительно распространялась по Венгрии. Литераторы писали друг другу письма, обходясь одной лишь этой гласной, студенты в коллегиях пытались разговаривать только словами с “е”. Бела Тот упоминает провинциального священника, чье расположение странствующие школяры могли завоевать, лишь “правильно” ответив на вопрос-липограмму. Если ответ удавался, преподобный отсылал странника на кухню со словами: “В печке тебе перепел с перцем”. Приходской священник из Эгерсалока Адам Орос, о котором еще пойдет речь, на спор прочитал целую проповедь на “е”. Конечно, и отдельные слова нужно было пересадить на сдобренную “е” почву. Появились необычные словари:

банкрот — делец без денег;
пуща — лес, где есть вепрь, медведь, тетерев и т. д.

В Венгрии пустила корни еще одна своеобразная разновидность липограмм. Ею увлекся Шамуэл Дярмати (Okoskodva tanito magyar nyelvemster. Kolozsvarott es Szebenben, 1794, 1, 119. old. (Наставление в венгерском языке. Коложвар и Себен, 1794, 1, с. 119)), пытаясь доказать гибкость венгерского языка, который, как он считал, играючи может обходиться без определенных артиклей: a, az, e, ez. В доказательство он сочинил соответствующее письмо. Однако тема его — тяжелые семейные обстоятельства — заставляет читателя с чувствительной душой забыть об отсутствии артиклей. Дярмати также пытался доказать, что венгерский язык прекрасно обходится без глаголов, и призывал “здравомыслящего читателя задуматься над тем, возможно ли писать таким образом на каком-либо другом из известных нам европейских языков?”. Он смастерил предлинный репортаж о русско-турецкой войне, действительно, без единого глагола. Я не буду приводить его здесь, потому что существует куда более знаменитое “безглагольное” произведение, в свое время вызвавшее сенсацию,— это повесть уже упоминавшегося Адама Ороса “Ида, или Могила в степи” (Beszely ige nelkiil, Orosz Adamtol. Harmadik kiadas. Eger, 1871 (Повесть без глаголов. Произведение Адама Ороса. 3-е изд. Эгер, 1871)). “Вот одинокая могила в безмолвной степи, вдалеке от людей, вдалеке от их заботливого попечения. Теперь это лишь изредка место отдохновения погруженного в думы пастыря, только от его слез влажна порой ее земля. Возле могилы липовый крест да замшелый, потемневший памятник, строгий и грустный, как и сама могила. Шатер над ней — тень от ивы. Рядом ручей, весь в белых барашках; на его холмистом берегу меж диких роз и лилий — унылые каменные развалины. В какие же воспоминания погружены эти места?” История, над которой проливал слезы пастух, довольно банальна и рассказывает о жене ревнивца Тиборца, Иде. Муж мучает и терзает несчастную женщину, а потом решает испытать ее. Следуя стародавнему рецепту, Тиборц придумывает, что едет в Пешт, но с дороги возвращается. Ида в это время грустит дома и в тоске поет песню (естественно, без глаголов). Тут из Трансильвании неожиданно приезжает ее старший брат, подкрадывается к дому и тайком вернувшийся муж. Увидев нежничающую пару, он решает, что они любовники, и застреливает Иду. Обнаружив ошибку, Тиборц понимает, что такому человеку больше нечего делать на этой земле, и другой пулей приканчивает себя самого. Вот монолог доведенной до отчаяния Иды, которая в отсутствие мужа оплакивает свою несчастную судьбу:

“О, сколь сладостно ощущение жизни, сколь сладостна жизнь, самый драгоценный из всех земных даров. Но если суров наш путь, если суровы и полны печали дни нашего пребывания на этой земле, то что же она, как не обманчивый источник, прельстительный для глаз, но дарующий влагу, горькую для губ! Жизнь прекрасна и она — величайший дар, но если вечные ее спутники огорчения и слезы, то что же она, как не тяжкий груз, безрадостное нищенство — сад без цветенья, счастье без блаженства, рай без Господа!”

терзания иды
Жизни моей изменница,
Доля моя окаянная,
Нет радостей бедной пленнице
В страхе и покаяниях.
Раб, в кандалы закованный,
Грязный и шелудивый,
В узилище замурованный,
Сколь меня счастливей.
Ему надежда — светило,
Будущего зерцало.
Ах, для меня лишь могила
Новой жизни начало.
Где же небес справедливость?
Божье ли разуменье,
Что родителей милость
Суд всему и решенье?
Что мне каменья и злато?
Что благородство предков?
Если в пышных палатах
Лишь слезы и стоны не редкость.
Счастлив на скалах сумрачных
В рубище ветхом отшельник.
Ибо покой — спутник дум его,
Все ему в утешенье.
Мне же всяк час отрава,
Ревности новы причуды,
Как в круговерти лавы,
Помощи нет ниоткуда.

“Окаянная доля”, как я уже упоминал, предрешила Идину смерть. Тиборц укокошил супругу. Затем он просит у лакея другой пистолет и направляет его на незнакомого мужчину. Тот рекомендуется: “Элек Эзвари, старший брат Иды”. “Тиборц про себя: — Элек Эзвари? — Элек Эзвари!.. Так что же это? Я проклят на небе, проклят на земле, проклят повсюду. А дальше?.. Ну нет, жизнь чудовищна, жизнь — это рок, проклятье... Ида! О, Ида! Прощенья мне, прощенья...” И второй выстрел пистолета обрывает жизнь Тиборца.

Сколько головоломной работы, сколько труда вложено в маленькую повесть, особенно в стихотворение. А какой успех: три издания за два года.

Ваш комментарий о книге
Обратно в раздел культурология