Ортега-и-Гассет Х. Идеи и верования

ОГЛАВЛЕНИЕ

Глава вторая. ВНУТРЕННИЕ МИРЫ

IV. Устройство внутренних миров

Больше всего мне хочется, чтобы самый несведущий читатель не заблудился
на тех опасных. дорогах, по которым я отправил его бродить. Именно поэтому я
по несколько раз повторяю одно и то же, поэтому задерживаюсь на поворотных
пунктах нашего пути.

Обычно называют реальностью или "внешним миром" вовсе не некую
свободную от всякой человеческой интерпретации первозданную реальность, но
то, что мы считаем реальностью, во что верим крепкой и устойчивой верой.
Все, что встречается в действительности сомнительного и недостаточного,
побуждает нас строить идеи. Эти идеи образуют "внутренние миры", в которых
мы живем, отлично зная, что они - наши измышления, что мы ими пользуемся,
как картой местности, по которой едем. Не подумайте, что наша реакция на
реальный мир сводится исключительно к конструированию научных или
философских идей. Мир знания - только один из немногих внутренних миров. С
ним соседствуют мир религиозный и мир поэтический, мир.sagesse[11], или
"жизненного опыта".
Речь идет именно о том, чтобы немного прояснить вопрос, почему и в
какой мере владеет человек этим множеством интимных миров, или, что одно и
то же, почему и в какой мере человек - существо религиозное, научное,
философское, поэт и мудрец или "светский человек", человек "благоразумный",
по определению Грасиана[12]. Потому-то я и предлагаю читателю прежде всего
призадуматься над тем, что все указанные миры, включая мир науки, имеют одну
общую черту с поэзией, а именно - все они плод фантазии. Так называемое
научное мышление не что иное, как точная фантазия. Более того, если
подумать, становится очевидным, что реальность никогда не бывает точной и
что точным может быть только фантастическое (точка в математике, атом,
понятие вообще, художественный персонаж). Итак, фантастическое противостоит
реальному; и действительно, все созданное нашими идеями противостоит в нас
тому, что мы ощущаем как саму реальность, как "внешний мир".
Поэтический мир представляет собой высшую степень фантастического, в
сравнении с ним мир науки кажется стоящим ближе к реальности. Отлично! Но
если мир науки кажется нам почти реальным в сравнении с поэтическим миром,
не следует упускать из виду, что он тоже фантастичен и в сравнении с
реальностью является не более чем фантасмагорией. Такое двойное наблюдение
позволяет нам заключить, что разные "внутренние миры" как бы вставлены в
реальный, или внешний, мир, вместе с которым они образуют некое огромное
сочленение. Я хочу сказать, что один из них, например мир религиозный или
мир науки, нам кажется стоящим ближе к реальности, на нем воздвигается мир
"sagesse", или непосредственного жизненного опыта, и уже вокруг него
располагается мир поэзии. Дело в том, что в каждом из этих миров мы живем со
своей определенной дозой "серьезности" или, если угодно, напротив, со своей
различной степенью иронии.
Заметив это, мы тотчас вспомним, что расположение внутренних миров не
всегда было одним и тем же. Известны эпохи, когда ближе к реальности для
человека стояла религия, а не наука. Был в греческой истории период, когда
"истиной" для греков являлся Гомер и, следовательно, то, что именуется
поэзией.
И тут возникает один важный вопрос. Я полагаю, что европейское сознание
до сих пор грешит легкомысленным отношением к множественности миров, что оно
никогда всерьез не утруждало себя выяснением отношений между мирами, равно
как и выяснением того, что же они такое. Науки - прекрасная вещь в своих
собственных границах, но, когда напрямик спрашиваешь, что же такое наука как
человеческое занятие по сравнению с философией, религией, мудростью и т. д.,
ответ получаешь самый туманный.
Очевидно, что все это: наука, философия, религия, поэзия - вещи,
которые человек делает, и, как все, что делается, они делаются им зачем-то и
для чего-то. Ну, это ладно, но тогда почему человек делает эти вещи
по-разному?
Если человек познает, если он занимается наукой или философией, то,
очевидно, потому, что с некоторых пор пребывает в сомнении по поводу важных
для него вещей и стремится обрести уверенность на этот счет. Присмотримся,
однако, внимательно к этой ситуации. Для начала отметим, что она не может
быть исходной ситуацией, поскольку пребывать в сомнении означает, что в один
прекрасный день человек в него впал. Но ведь нельзя начинать с сомнения.
Усомниться может только тот, кто раньше слепо веровал. Всякий акт познания
обусловливается предшествующей ситуацией. Верующего, не сомневающегося не
снедает беспокойная жажда познания. Познание рождается в сомнении, и
породившая его сила не исчезает. Заниматься наукой - это непрестанно
упражняться в сомнении насчет провозглашаемых истин. Эти истины - знание
только в той мере, в какой они противостоят сомнению. Их удел - вечный
поединок на ринге, вечная схватка со скептицизмом. Этот поединок на ринге
называется доказательством. Вместе с тем доказательство свидетельствует о
том, что уверенность, к которой стремится ученый или философ, - вещь
достаточно серьезная. Тот, кто верит, верит именно потому, что не он
выковывал уверенность. Верование - это уверенность, которую мы обрели
неведомо какими путями. Всякая вера дается нам, обретается нами. Ее
изначальный образец - вера "отцов и дедов". Но, познавая, мы как раз
утрачиваем дарованную уверенность, в которой пребывали до сих пор, и нам
нужно своими собственными силами снова сотворить себе верование. А это
неосуществимо, если человек не верит в то, что у него достанет на это сил.
Стоит только коснуться самых простых вещей, как становится очевидным,
что познание, этот особый вид человеческой деятельности, зависит от целого
ряда условий, поскольку человек никогда не начинает познавать ни с того ни с
сего, вдруг. И разве не точно так же обстоят дела со всеми великими видами
умственной работы человека - религией, поэзией и т. д.?
Однако, как ни странно, мыслители до сих пор не утруждали себя
уточнением этих условий. В сущности, они даже не пытались исследовать
взаимосвязь видов деятельности между собой. Насколько мне известно, только
Дильтей достаточно широко ставит вопрос и, определяя, что такое философия,
считает нужным одновременно сказать, что такое наука, религия и
литература[*Впрочем, делает он это неглубоко, не говоря уж о принципиальной
ошибке, речь о которой ниже]. Ведь ясно, что .у них есть нечто общее.
Сервантес и Шекспир дают нам представление о мире точно так же, как
Аристотель и Ньютон. Это же можно сказать и о религии.
Итак, описав разнообразие сфер интеллектуальной деятельности человека -
неопределенное выражение "интеллектуальная деятельность" все же дает нам
достаточно оснований для противопоставления его "практическому" действию, -
философы успокоились, решив, что дело сделано. Правда, некоторые добавляют к
перечисленным видам деятельности миф, смутно дифференцируя его с религией,
но суть дела не меняется.
Важно, однако, что все, включая Дильтея, считают эти виды деятельности
конститутивными моментами человеческого бытия, человеческой жизни. И
оказывается, что человеку присуща склонность к указанным видам деятельности
точно так же, как ему присуще иметь ноги, физиологические рефлексы, издавать
артикулированные звуки. Отсюда следует, что человек религиозен потому, что
он религиозен; разбирается в философии или математике потому, что ему
свойственно разбираться в философии и математике; сочиняет стихи потому, что
сочиняет; причем это "потому что" означает, что религия, знание и поэзия
суть способности человека, данные ему от века. И выходит, что человек всегда
- все это вместе взятое: верующий, философ, поэт, но, разумеется, в
различной мере и соотношении.
А коль скоро так считалось, то, конечно, признавалось следующее:
понятия "религия", "философия", "наука", "поэзия" могут быть сформулированы
только в связи с вполне конкретными, определенными человеческими делами,
свершенными в такое-то время в таком-то историческом месте. Например, -
укажем только на самые очевидные случаи - философия становится философией
только в Греции в V веке, наука обретает собственное лицо только в Европе в
начале XVII века. Но как только по поводу какого-то хронологически
установленного события складывается устойчивое представление, все
принимаются выискивать в любой исторической эпохе что-либо подобное или хотя
бы немного похожее - для того чтобы прийти к заключению: в данное время
человек тоже был верующим, ученым, поэтом и т. д.
Но стоило ли формировать пресловутое устойчивое представление, чтобы
потом лишать его какой бы то ни было определенности и прилагать к самым
несходным явлениям?
Мы изымаем из форм человеческой деятельности всякое конкретное
содержание. Например, религией мы считаем не только любое верование в любого
бога, каким бы он ни был, но и буддизм, хотя в нем никаких богов нет. Равным
образом мы называем знанием любое суждение о сущем, каким бы ни было то, о
чем судят, и каков бы ни был способ рассуждения; мы называем поэзией любое
доставляющее удовольствие словесное творение, сколь различными бы ни были
сами творения; мы с редким великодушием приписываем необузданное и
противоречивое разнообразие поэтических смыслов лишь нескончаемой череде
стилей, и ничему больше.
Так вот, по моему мнению, к этому укоренившемуся обыкновению следует
отнестись критически, и это по меньшей мере, а скорее всего, его надлежит
радикально пересмотреть. Но об этом другая моя работа.