Нибур Р.X. Христос и культура

ОГЛАВЛЕНИЕ

Глава II. Христос против культуры

2. Отрицание культуры у Льва Толстого

Мы отбросим попытку описать то, как мотив отрицания культуры в раннем христианстве развился в монашеское движение с его уходом от институтов и общественных организаций цивилизации - от семьи и государства, от школы и официальной церкви, от ремесла и торговли. Разумеется, по сути своей, многие формы монашества возникали и существовали на основе мировоззрения, весьма отличного от взглядов Тертуллиана или Первого послания Иоанна. Однако основное направление монашеского движения, как об этом, например, свидетельствует «Правило св. Бенедикта»4', продолжало традицию непримиримого христианства. Какой бы вклад ни внесло монашество в культуру в конечном итоге, включая также и признанную социализированную религию, то были вовсе не предполагавшиеся побочные результаты. Его усилия были направлены на достижение идеала христианской жизни вне цивилизации, на послушание законам Христа, стремление к совершенству, не имеющему ничего общего с теми целями, к которым стремятся люди, занимаясь политикой и экономикой, науками и искусством. Подобное разрешение проблемы Христа и культуры мы находим и в протестантском сектантстве - если использовать этот термин в его узком, социологическом значении. Из множества сект, возникших в XVI-XVII вв. в знак протеста против мирской церкви, как католической, так и протестантской, и стремившихся жить, подчиняясь авторитету одного Христа, сохранились в наши дни лишь очень немногие. В наиболее чистом виде отрицание культуры представлено у меннонитов, не только отвергающих всякое участие в политике, отказывающихся от военной службы, но и следующих своим собственным, отличным от других, обычаям и правилам экономической жизни и образования. «Общество друзей»5', никогда не отличавшееся такой радикальностью, представляет собой тип менее законченный, хотя можно отметить определенное его родство с меннонитами, особенно в связи с практикой братской любви и воздержанием от военной службы. Вообще говоря, в современных квакерах обнаруживается большая близость к христианам противоположного направления, а именно того, которое считает Христа представителем культуры80. Сотни других сект (некоторые из них совсем крошечные) и тысячи отдельных людей ощущают, что верность Христу вынуждает их оставить культуру и снять с себя всякую ответственность за этот мир. Мы встречаем их во все времена и во всех странах. В XIX и начале XX в.

53

они не привлекали к себе серьезного внимания, поскольку большинство христиан полагало, что был найден совершенно иной окончательный ответ на их искания. Но нашелся человек, который по-своему, в условиях своего времени и своей страны, но столь же последовательно и страстно, как Тертуллиан, провозгласил о занятой им наиболее радикальной позиции. То был Лев Толстой. Он достоин того, чтобы уделить ему в нашей книге особое внимание вследствие величия и драматизма, с которыми он отстаивал свои взгляды и в жизни, и в искусстве, а также вследствие мощи его воздействия на Запад и Восток, на христианский мир и за его пределами.
Великий внутренний кризис, пришедшийся на середину жизни Толстого, был разрешен им после долгих мучительных усилий, когда он признал евангельского Христа своим единственным несомненным авторитетом. Урожденный аристократ, получивший по наследству значительное состояние, прославленный собственными достижениями — как автор «Войны и мира» и «Анны Карениной», он вдруг почувствовал, что самой его жизни угрожает бессмысленность существования и мишурность всех ценностей, которые почитались его обществом. Он не смог бы вновь подняться от отчаяния к спокойствию, не смог бы выйти из состояния жизненного паралича к новой деятельности, когда бы не осознал ошибочность всех иных авторитетов и не признал учения Иисуса в качестве неодолимой истины, основанной на действительности81. Иисус Христос всегда был для Толстого великим законодателем, чьи заповеди находились в согласии с истинной природой человека и с требованиями неиспорченного разума. Главным в обращении Толстого было осознание того, что на самом деле Христос дал людям новый закон, и закон этот был основан на самой природе вещей. Описывая великую перемену в своей жизни, Толстой пишет: «Я понял учение Христа в его заповедях и вижу, что исполнение их дает блаженство и мне, и всем людям мира. Я понял, что исполнение этих заповедей есть воля того начала всего, от которого произошла и моя жизнь. Я понял... что только в исполнении ее единственная возможность спасения... И, поняв это, я понял и поверил, что Иисус не только Мессия, Христос, но что он точно и Спаситель мира. Я знаю, что выхода другого нет ни для меня, ни для всех тех, которые вместе со мной мучаются в этой жизни. Я знаю, что всем, и мне с ними вместе, нет другого спасения, как исполнять те заповеди Христа, которые дают высшее доступное моему пониманию благо всего человечества»82. Буквальность, с которой Толстой истолковывает новый закон, час-

54

тично основанный им на 5 главе Евангелия от Матфея, и суровость требований, предъявляемых им к себе, придали его обращению характер коренного поворота. В книжечке, названной им «В чем моя вера?», он рассказывает об истории своих попыток понять Новый Завет и об испытанном им чувстве освобождения, когда, он, наконец, открыл, что слова Иисуса нужно понимать буквально, опуская все позднейшие церковные прибавления. Тогда ему стало ясно, что Христовы заповеди есть утверждение Божьего вечного закона, что Христос упраздняет закон Моисея и пришел не для того, как склонна была утверждать церковь, чтобы укрепить старый закон или учить, что он есть второе лицо Троицы83. Толстой полагал, что верно толкует евангельский текст, когда предложил свести этот новый закон к пяти определенным заповедям. Первая заповедь была такова: «Будь в мире со всеми, не позволяй себе считать другого человека ничтожным или безумным (Мф. 5, 22). Если нарушен мир, то все силы употребляй на то, чтобы восстановить его... Мирись при малейшем раздоре, чтобы не потерять истинной жизни». Вторая: «Не смотри на красоту плотскую, как на потеху, вперед избегай этого соблазна (...), бери муж одну жену, и жена одного мужа, и не покидайте друг друга ни под каким предлогом». Вполне определенная и исполнимая третья заповедь гласит: «Другой соблазн - это клятвы, вводящие людей в грех. Знай вперед, что это зло и не давай никаких обетов». Четвертая заповедь разрушает «глупый и дурной» общественный порядок, в котором живут люди, потому что она просто, ясно и так, что это вполне исполнимо, говорит: «Никогда силой не противься злому, насилием не отвечай на насилие; бьют тебя терпи, отнимают - отдай, заставляют работать - работай, хотят взять у тебя то, что мы считаем своим, - отдавай». Последнюю заповедь, предписывающую любовь к врагу, Толстой понимал как «определенное, важное и исполнимое правило... не делать разницы между собственным народом и другими и не делать того, что вытекает из таких различий: не питать вражды кдругим народам, не начинать войны и не принимать в ней участия, не вооружаться для войны, но вести себя со всеми, к какой бы расе они ни принадлежали, так, как мы ведем себя со своим народом»84. По мысли Толстого, Христос утверждает Царствие Небесное посредством распространения этих пяти законов, но ключом ко всему для него, несомненно, был тот, в котором говорится о непротивлении злу.
Как и в других рассматриваемых нами примерах, относящихся к данному типу ответов, этим требованиям исполнения за-

55

поведей Иисуса Христа сопутствует всеохватное неприятие культурных институтов. Все они видятся Толстому покоящимися на сложном основании из заблуждений, среди которых учение о неизбежности зла в реальной жизни человека, вера в то, что жизнь управляется внешними законами, так что люди не могут достичь благодати своими усилиями, страх смерти, отождествление истинной жизни с личным существованием, но в первую голову применение насилия и вера в него. Толстой еще менее, чем Тертуллиан, склонен полагать, будто людская испорченность гнездится в самой природе человека: зло, с которым борется человек, коренится исключительно в его культуре. Более того, Толстой, кажется, не вполне осознавал, насколько глубоко и прочно входит культура в саму человеческую природу. Поэтому-то он и смог сосредоточить свою критику на сознательных представлениях, реальных институтах и фальшивых обычаях общества. Он не довольствуется тем, чтобы просто уйти от них и жить полумонашеской жизнью, но под знаменем закона Христа отправляется в крестовый поход против культуры.
Обвинение распространяется на все аспекты культуры. Хотя оплотом зла для Толстого являются государство, церковь, и система собственности, однако науки и искусства также осуждаются им. Не существует для Толстого и такого понятия, как благое правление. «Революционеры говорят: «Государственное устройство дурно тем-то и тем-то, нужно разрушить его и заменить таким-то и таким-то». Христианин говорит: «Я ничего не знаю про государственное устройство, про то, насколько оно хорошо или дурно, и не желаю разрушать его именно потому, что не знаю, хорошо ли оно или дурно, но по этой-то самой причине и не желаю поддерживать его... Все государственные обязанности противны христианской совести: клятва верности, налоги, судебные процедуры и военная служба»85. Государство и христианская вера просто несовместимы: государство основано на стремлении к власти, на насилии, в то время как любовь, смирение, всепрощение и непротивление, отличающие жизнь христианина, полностью удаляют ее от мероприятий и институтов политики. Христианство не просто делает государство бесполезным, а подрывает его основы и уничтожает изнутри. Толстой не принимает аргументации таких христиан, как апостол Павел, который утверждал, будто государство выполняет функцию посредника и обуздывает зло, поскольку для него государство есть главный преступник против жизни86. Против этого зла не существует никакой иной защиты, кроме полного неуча-

56

стия и ненасильственной борьбы за обращение всего человечества в миролюбивое, анархическое христианство.
Хотя церкви называют себя христианскими, они в равной степени далеко отстоят от христианства Иисуса. Толстой видит в них замкнутые на себя организации, утверждающие собственную непогрешимость, слуг государства, защитников режима насилия и привилегий, неравенства и собственности, затемнителей и фальсификаторов Евангелия. «Между церквами, как церквами, и христианством не только нет ничего общего, кроме имени, но это два совершенно противоположных и враждебных друг другу начала. Одно - гордость, насилие, самоутверждение, неподвижность и смерть; другое — смирение, покаяние, движение и жизнь»87 Как и в случае государства, реформа этих учреждений была бы бесполезной. Христос не был основателем церквей, и истинное понимание его учения заключается в том, что он желает не реформировать, но уничтожить и «церкви, и значение их»88. К критике церкви, так же, как и к критике государства, Толстой возвращается снова и снова. Церковь есть изобретение дьявола, ни один честный человек, верующий в Евангелие, не может оставаться священником или проповедником. Все церкви схожи между собой в том, что все они предали закон Христа. Взятые вместе, церковь и государство представляют собой воплощение насилия и обмана89.
Также непреклонен Толстой и в своей критике экономических институтов. Его попытки отречься от собственности, при сохранении некоторой ответственности за управление ею, стали частью его жизненной трагедии. Он считал, что основанием всякой собственности послужил грабеж, а утверждалась она с помощью насилия. Идя дальше христианских радикалов II в. и большинства монахов, Толстой выступает даже против разделения труда в народном хозяйстве, усматривая в нем средство, с помощью которого привилегированные люди, такие как художники, интеллектуалы и им подобные, присваивают плоды труда других людей, оправдывая себя убеждением в том, что они являются существами высшего порядка в сравнении с людьми труда или что их вклад в общество настолько велик, что компенсирует тот вред, который они причиняют обществу, перегружая простых тружеников своими притязаниями. Первое из этих положений опрокидывается христианским учением о равенстве всех людей; вклад же, вносимый в общество привилегированными людьми, тоже весьма сомнителен, если не открыто вредоносен. Поэтому Толстой побуждает интеллектуалов, а также помещиков и военных к тому, чтобы они перестали обма-

57

нывать себя, отказались от своих прав, преимуществ и наград и принялись изо всех сил зарабатывать на жизнь себе и другим физическим трудом. Следуя своим принципам, он пытался стать для себя и портным, и сапожником, а хотел бы стать еще и садовником, и поваром90.
Как и Тертуллиан, Толстой выступил против философии, против науки и искусства, которые его взрастили. Из них две первые, по его мнению, не только бесполезны (ибо они не в силах ответить на те вопросы, которые ставит перед собой человек относительно смысла и цели жизни), но еще и дурны, ибо основаны на лжи. Экспериментальные науки тратят огромные силы для утверждения учения, обращающего само это предприятие в ложь, а именно учения, согласно которому сами «материя и энергия существуют», в то же время ничего не делая для улучшения реальной жизни людей. «Я убежден, — пишет Толстой, — что через несколько веков история так называемой научной деятельности наших прославленных последних веков европейского человечества будет составлять неистощимый предмет смеха и жалости будущих поколений»91. Философия не ведет нас ни к чему иному, как только к признанию того, что все есть суета, но «то, что скрыто от мудрого и благоразумного, открыто ребенку». Обыкновенный крестьянин, который следует Нагорной проповеди, знает то, что не может понять великий и мудрый. «Особые таланты и умственная одаренность нужны не для познания и утверждения истины, но для изобретения и утверждения лжи»92. Однако художник Толстой не в силах таким же образом полностью разделаться и с искусством. По крайней мере, он проводит различие между искусством хорошим и дурным. К последнему он относит и свою предшествующую литературную деятельность, сделав исключение лишь для двух небольших рассказов. К этой же категории, по мнению Толстого, принадлежит все «изящное» искусство, предназначенное для привилегированных классов, даже «Гамлет» и Девятая симфония. Однако Толстой допускает искусство, искренне выражающее и передающее чувства, имеющее общечеловеческое значение, понятное всем людям и находящееся в согласии с христианским нравственным законом93. Поэтому начиная с этих пор Толстой посвящает время, остающееся у него от сочинения проповедей и трактатов о непротивлении и истинной религии, сочинению притч и рассказов вроде «Где любовь, там и Бог» и «Хозяин и работник».
Конечно, Лев Толстой не более соответствует типу, намеченному нами, чем всякая великая индивидуальность соответ-

58

ствует схеме. В его возвеличении любви и отвержении «похоти плоти, похоти очей и гордыни жизни» он походил на автора Первого послания Иоанна. Своими яростными нападками на общественные институты он схож с Тертуллианом. Подобно монахам, Толстой предпринимает уход в мир личной бедности. Но своим отношением к Иисусу Христу он отличается от них, поскольку присущее им почитание личности Иисуса у Толстого странным образом отсутствует. Закон, данный Христом, имеет для него куда большее значение, чем личность самого законодателя. Максим Горький отмечает, что, когда Толстой говорит о Христе, «ни энтузиазма, ни пафоса нет в словах его и ни единой искры сердечного огня»94. То же верно применительно к сочинениям Толстого. Более того, Толстой весьма мало понимает значение благодати Божией, явленной в Иисусе Христе, и исторической природы христианского откровения, психологической, моральной и духовной глубины как греха, так и спасения. Поэтому он оказывается еще большим законником, чем юрист Тертуллиан. Но в современной истории, в условиях современной культуры, чьим детищем он отчасти и был, Толстой являет нам беспримесный тип, воплощающий антикультурное христианство95.
Примеры такого рода легко было бы умножить. Описанные по порядку, они образовали бы отдельную внушительную группу, куда вошли бы представители восточной и западной ортодоксии (Catholics)6', ортодоксальные протестанты и представители протестантских сект, милленаристы и мистики, христиане античного мира, средневековья и Нового времени. Но единство их взглядов прослеживается и в общем для них признании исключительной власти Иисуса Христа, и в общем отрицании преобладающей культуры. Неважно, называет ли себя эта культура христианской или нет, ибо для них она всегда языческая и испорченная. Также не имеет большого значения и то, мыслят ли антикультурные христиане в мистических или апокалиптических категориях. Будучи апокалиптиками, они станут пророчествовать о скором конце старого общества и о приходе в историю нового божественного порядка. Как мистики они будут переживать и возвещать реальность вечного порядка, скрытого под иллюзорным обличьем времени и культуры. Важно здесь не то, как мыслят христиане Царство Божие — исторически или мистически; важно, убеждены ли они в его близости и руководятся ли они этим убеждением в жизни, или, быть может, они представляют его сравнительно удаленным во времени и пространстве и сравнительно немощным. Не имеют большого значения и различия между протестантами и католиками. Ха-

59

рактерные монашеские черты вновь проявляются у протестантских сектантов, а атаки лютеранина Кьеркегора на христианство эпохи культуры после Реформации отличает та же непримиримость, что и выпады Уиклифа против социальных верований средневековья. Как ни различны все эти люди и движения, на проблему Христа и культуры они дают узнаваемо общий ответ.

Ваш комментарий о книге
Обратно в раздел культурология