Нэш Р. Дикая природа и американский разум

ОГЛАВЛЕНИЕ

Глава V. Генри Торо. Философ

Из лесной пустоши
доносятся тонизирующие звуки,
укрепляющие человечество.
Генри Торо

23 апреля 1851 г. Генри Торо, легкий и сутулый, взошел на лекторскую трибуну Конкорд-лицея. "Я хочу, - начал он, - сказать слово в пользу дикой природы, абсолютной чистоты и свободы". Торо пообещал, что его утверждение будет категорическим в попытке ответить многочисленным поборникам цивилизации. "Дайте мне жить, где я живу, - провозгласил он, - с одной стороны город, с другой - дикие просторы. Каждый раз, когда я покидаю город, все больше и больше ухожу в дикие просторы". Заканчивая послание, в конце он сконцентрировал свою мысль в изречении: "В дикости находится сохранение мира".
Ничего подобного американцы еще не слышали. Предшествующие этому дискуссии велись главным образом с использованием романтических или националистических стереотипов. Учитывая важность вопроса, Торо отбросил их при попытке приблизиться к истине дикой природы. Работая в этом направлении, он четко обозначил результат, который другими различался слабо. В то же время он перекрыл иные каналы, по которым протекала значительная часть тогдашних размышлений о дикой природе.
Комплекс подходов к человеку, природе и Богу, известный как трансцендентализм, был одним из важных факторов, повлиявших на формирование идей Торо относительно дикой природы. В традициях идеалистов, таких как Платон и Кант, американские трансценденталисты утверждали существование действительности, высшей физической. Ядром трансцендентализма было убеждение в существовании адекватности или параллелизма между сферой духовной истины и нижней - материальных объектов. По этой причине объекты природы приобретают большое значение, потому что если правильно посмотреть, они отображают одухотворенность вселенной. Именно это побудило Ральфа Эмерсона провозгласить в своем манифесте 1836 г., что "... природа есть символ духа. ... Мир есть символичен".
Трансценденталисты имели четкую концепцию о месте человека во Вселенной, разделенном между объектом и сущностью. Его физическое существование приковывает его к материальной части, подобно всем объектам природы, но его душа дала ему ... подняться выше этого состояния. С помощью интуиции или воображения (как это понимает рационализм), человек может проникать в духовные истины. Таким же образом он может открыть свое собственное соответствие божественному бытию и оценить свое могущество для морального усовершенствования. Как подчеркивают трансценденталисты, каждый индивид имеет эту способность, но процесс самосознания настолько тяжел и деликатен, что редко используется. Подавляющее большинство было безучастным, но даже те, кто искал высшие истины, интуитивно находили их лишь разрушительные всплески. Однако Торо подчеркивает: "Человеку не под силу быть натуралистом для непосредственного созерцания природы..., он должен смотреть сквозь и через нее".
По способу осмысления человека и природы, трансцендентализм имел существенные привязки к американскому пониманию дикой природы. Доктрина пришла к кульминации и дала мощный подъем давнишним идеям, что существо выше божественного в мире природы. Отбрасывая допущения деистов о силе разума, трасценденталисты соглашались с ними в том, что природа была средой для религий. Они даже больше совпадали с английскими поэтами-романтиками, такими как Вильям Вордсворт, который верил в моральные "импульсы", излучаемые полями и лесами. Теоретически, трансценденталисты оставили мало места ранним идеям об аморальности дикой природы. Вместо того, дикая природа, как контраст городу, рассматривалась как среда, где духовные истины менее всего были искажены. Развивая эту мысль, Эмерсон писал: "В дикой природе я нахожу что-то более дорогое и натуральное, нежели в улицах или селах..., в лесах мы возвращаемся к вере и благоразумию".
Трансцендентальная концепция человека косвенно прибавилась к привлекательности дикой природы. Вместо оседания зла в каждом сердце, которое было постулатом кальвинизма, Эмерсон, Торо и их коллеги распознавали искру божественности. Под влиянием Кальвина пуритане боялись, что первичная греховность человеческой природы выйдет у него из под контроля, если ее оставить в вакууме дикой природы. Люди дегенерируют в животных, или еще хуже, сделав шаг в лес. Трансценденталисты, наоборот, не видели никакой опасности в дикой природе, поскольку верили в первоначальную доброту человека. В противоположность пуританским предположениям, они доказывали, что возможность достижения морального совершенства и познания Бога максимализируется с возвращением к дикой природе.
Другим фактором, который формировал отношение Торо к дикой природе, было его отношение к цивилизации. В середине столетия американская жизнь ускорила темп и приобрела материалистическую окраску, что побуждало Торо и многих его современников чувствовать себя неспокойными и незащищенными. Официальная вера в прогресс была сильна. Но идея, что технологическая цивилизация и наступление прогресса уничтожает старое, лучшие образцы жизни, не могла быть полностью отброшена. Механизированный стиль жизни казался границей простоты и хорошего вкуса. "Вещи в седле, - шутил Эмерсон, - и едут верхом на человечестве". Торо негодовал из-за невозможности приобрести тетрадь для записей, единственным, что могли предложить ему в Конкорде, были бухгалтерские книги для учета долларов и центов. В Гарварде, на ежегодном присуждении стипендий в 1837 г. он говорил про "коммерческий вирус", который инфицировал его эпоху. Развитие философии дикой природы Торо приобретает наибольший смысл при сопоставлении с чувством неудовлетворенности от своего общества.
Торо начал формировать свою концепцию значимости дикого от самонаблюдений. В 23 года, в 1841 г., он написал другу: "Я становлюсь все более диким каждый день, как будто ем сырое мясо, и моя прирученность - только перерыв в дикости". Несколько месяцев позже он признается в своем журнале, что "кажется, я имею очень дикую натуру, которая тянется ко всему дикому". Путешествуя на природе в Конкорде он восхищался, находя индейские наконечники стрел, дикие яблони и животных в лесной пустоши, таких, как рысь. Они были свидетелями, "что не все является садом и культивированными огородными посадками, что есть в Миддлсексе места, также примитивные, какими они были тысячу лет тому - маленькие оазисы дикой природы в пустыне нашей цивилизации". Для Торо наличие этой дикой природы имеет немалое значение. "Наша жизнь, - пишет он в своей первой книге в 1849 г., - требует освобождения (дикой природой), где сосна цветет и пронзительно кричит сойка". Когда Торо не мог найти достаточно дикого окружения возле Конкорда, он путешествовал к Майну и Канаде. Только нахождение на краю незаселенной и в большинстве необследованной дикой природы, которая простиралась до Хадсон-Бей, ободряло Торо. Сами только названия "Грейт Слейв Лейк" и "Эскимос" обнадеживали и веселили его. Раскрывая свою любовь к Конкорду, Торо отмечает, как он радовался, "когда открыл в океанах и дикой природе, в далеких краях материалы, из которых можно сделать миллион Конкордов. Еще до того, как я открою их, я потеряю себя".
В отличие от многих современников - романтиков, Торо не был доволен только провозглашением своей страсти к дикой природе. Он хотел понять ее ценность. Речь 1851 г. в Конкорд-лицее дала возможность защитить предложения, что "лес и дикая природа" заменяют "тонизирующие вещества и хину, которые ободряют мир". Торо базировал свои аргументы на идее, что дикая природа была источником силы, вдохновения. Торо считал, что по отношению к культуре или индивидуальности потерянный контакт людей с дикой природой делает их слабыми и глупыми.
Это было сложно объяснить лицею в тот апрельский день. Ища иллюстрации в истории литературы, Торо делает вывод, что "в литературе нас привлекает только дикое", что привлекало в Гамлете, Илиаде, Библии - "нецивилизованное, свободное и дикое мышление". Эти книги были "также дикими и естественными, как природа, таинственными и прекрасными, благовонными и плодородными, как плесень (грибок)". "Современные поэты и философы, - добавил Торо, - также получают выгоду, поддерживая контакт с дикой природой. Как неисчерпаемый оплодотворитель интеллекта, она не имеет себе равных".
Торо призывал аудиторию к знаниям древней истории. Империи возникали и падали пропорционально мощности своих диких корней. Для Торо не была бессмысленной сказка, что основателей Рима вскормила волчица. "Короче, - сказал он лицею в заключение, - все добрые вещи есть дикие и свободные".
Для Торо дикая природа была резервуаром неукротимости, жизненно необходимой для поддержания искры дикости в человеке. Неоднократно он обращается к "тонизирующему" эффекту дикой природы.
Как автор Торо знал ценность лесов. Используя свои путешествия в леса Майна, как удачный пример, он утверждал, что "не только ради силы, но и для красоты поэт должен время от времени путешествовать тропой лесоруба и индейской дорожкой, напиться из какого-то нового и более бодрящего фонтана Муз в каком-то потерянном уголке дикой природы". Для Торо дикая природа была исключительно важна благодаря эффекту воздействия на интеллект.
Многие из работ Торо только поверхностно затрагивают мир дикой природы. Наследуя выражение Эмерсона, что "вся природа - метафора человеческой мысли", он возвращается к нему неоднократно, как к метафорическому средству. Дикая природа предлагала необходимую свободу и одиночество. Поэтому дикая природа была наилучшим вариантом среды обитания, чтобы "поселиться, работать и пробиваться сквозь топь и грязь общественного порицания, предрассудков, традиций и иллюзий... через Париж и Лондон, через Нью-Йорк и Бостон... пока не услышишь и не почувствуешь твердой земли и скал того места, которое мы называем реальностью". Держа это в мыслях, Торо отыскал Уолден. "Я пошел в лес, - провозгласил он, - потому что я хотел жить расчетливо". И десятилетие после уолденской истории Торо все еще чувствовал необходимость время от времени "пойти куда-то в дикую местность, где б я имел лучшую возможность поиграть жизнью". Играть жизнью, в трактовке Торо, означало жить с наибольшей серьезностью.
Выдвинув свои идеи об целостности дикой природы, Торо не избежал сближения с националистическим способом защиты американской действительности. Некоторые из его утверждений были банальны: ("наше понимание полнее и шире, как наши равнины"), но он сумел перейти на иной уровень определения. Увязав первичную величественность с фактом, что Ромула и Рема вскормила волчица, Торо замечает, что Америка - это волчица сегодня. Эмигранты, что покинули цивилизованную Европу, приняли силу дикого нового мира и удерживали будущее в своих руках. Англия, например, была истощена, бесплодна и умирала, т.к. "в ней потух дикий человек". Америка, с другой стороны, имела этой дикости более, чем достаточно, и, как следует, несоизмеримый культурный потенциал. "Я верю, - писал Торо, - что Адам в раю не чувствовал себя так уютно, как житель лесной глубинки в Америке". Но с типичным предостережением он добавляет, что "остается только посмотреть, как поведет себя западный Адам в дикой природе".
Энтузиазм Торо не был безоблачным: какая-то давняя антипатия и страх таились даже в его мыслях. Встреча с лесами Майна привела к их переоценке. В 1846 г. Торо оставил Конкорд для первого из трех путешествий на северный Майн. Его ожидания были большими, поскольку он надеялся встретить первичную девственную Америку. Но контакт с реальной дикой природой Майна повлиял на него совсем по-другому, чем Конкорд. Вместо того, чтобы выйти из леса с углубленной оценкой свободы жизни, Торо почувствовал большое уважение к цивилизации и понял необходимость баланса.
Дикая жизнь Майна шокировала Торо. Он описал это, как "даже более зловещую и дикую, чем вы могли ожидать, глубокую и запутанную". Забираясь на гору Катадин, он был поражен ее контрастом с пейзажами Конкорда. Дикий ландшафт был "первобытным и ужасным", и вместо обычной экзальтации в присутствии природы, он почувствовал себя "более одиноким, чем можно себе представить". Казалось, что его силы были украдены.
Говоря о положении человека в дикой природе, он замечал: "Широкая, титаническая, нечеловеческая природа ухватила его в неудобный момент, поймала его одного, страется сбить его божественный настрой. Она не усмехается ему, как на равнине. Трансцендентальное убеждение в символическом значении натуральных объектов пошатнулось. Дикая природа казалась более подходящим местом для поганых идолов, чем для Бога. "Что это за Титан, что хочет владеть мной?, - близкий к истерике спрашивает Торо о горе Катадин, - кто мы? Где мы?" Индивидуальность как таковая исчезла. Это было грубым пробуждением для человека, который в другом настроении закричал: "Что делаем мы с человеком, который боится леса с его одинокостью и темнотой? Какое спасение ждет его?"
Майнский опыт также направил мысли Торо на первобытность и цивилизованное состояние человека. В молодости он видел добро практически безусловно на стороне первого. Колледжское эссе "Варварство и цивилизация" доказывало превосходство индейцев, поскольку они поддерживали постоянный контакт с образовательным и моральным влиянием природы. В своем журнале несколькими годами позже Торо восхваляет первобытность, т.к. она "стоит свободно и раскованно в природе, является ее жителем а не гостем". Но то, что он увидел в Майне, подняло вопрос о действительности этих примитивистских рассуждений. Индейцы оказались "зловещими неуклюжими особями", что "грубо и нерационально используют природу". Дикарь вряд ли был "дитем природы", как он допускал когда-то. Во вступлении к своему журналу за 1.07. 1852 г. Торо сконцентрировал свою критику на том, что "розы даром цвели, если бродил только дикий человек". Но в большинстве своем цивилизованные люди игнорировали эти вещи. Их глаза были прикованы к материальному выигрышу. "На одного, что приходит с карандашом для этюдов, приходится тысяча с топорами и ружьями" - замечал Торо. Урок, который он постиг, был таким: "дикари, как и цивилизованные нации, имеют свои высокие и низкие идеалы".
Проблема теперь была понятной: "Возможно ли свести вместе выносливость дикарей и интеллектуальность цивилизованного человека? Иначе говоря, могут ли люди жить, сохраняя все преимущества цивилизации, не страдая от недостатков". Для Торо ответ лежал в комбинации дикости и достижений культурной утонченности. Избытка любого из этих вариантов нужно избегать. Жизнеспособность, героизм и выносливость, что пришли из дикарства, должны уравновешиваться деликатностью, чуткостью и интеллектуальным, моральным ростом, присущим цивилизации. "Природный способ, - продолжал он, - быть в пропорции, как день и ночь, как зима и лето, мысль и опыт".
Идеальный человек занимает центральную позицию, притягивая и дикое, и блогородное. Торо использовал свою жизнь, как пример. В Уолдене он замечал, что "узнает в себе инстинкт, направленный на высшее, духовное понятие жизни и инстинкт, направленный на примитивное, грубое и первобытное". Эмерсон помог своему соседу из Конкорда, высказав идею: "В истории есть великий момент, когда дикарь просто перестает быть диким... Все хрошее в природе и мире сконцентрировано в этом моменте перехода, когда темные соки все еще мощно выходят из природы, но их вязкость и острота разбавлены этикой или человечностью". Торо расширил метафору на вопрос американского национализма. В отношении культуры Старый Свет был исчерпанным полем. Новый Свет - диким торфяником. Но это не было причиной самодовольства. Америка нуждалась, чтобы "немного песка Старого Света попало на ее богатые, но невспаханные луга" как условие культурного возвышения. Опять ответ лежит в сбалансированности дикого и культивированного.
Относительно себя самого Торо чувствовал, что живет чем-то похожим на пограничную жизнь. "Время от времени он искал дикую местность для подпитки, возможности исправить свой дикарский инстинкт, но, в то же время он знал, что не может оставаться там постоянно. Цивилизованный человек... должен в конце концов зачахнуть, как культивированное растение, корни которого попали в непеработанную массу торфа". Для оптимального существования, верит Торо, каждый должен чередовать дикую среду с цивилизацией, или, если нужно, выбирать для временного проживания "частично культивированную местность". Существенной потребностью было поддерживание контакта с обоими краями спектра.
Представляя философскую защиту дикости, Торо подал новую базу американской идеализации пастораля. Раньше большинство американцев уважали сельский, аграрный курс развития, как освобождение от дикарства и высокой цивилизации. Они стояли, так сказать, двумя ногами в центре спектра сред. Торо, с другой стороны, подошел к середине, широко ставя ноги. Он наслаждался крайностями, стоя ногами в каждой, веря в возможность выбора лучшего в обоих мирах. Деревня была серединой между полюсами. Согласно Торо, дикость и утонченность не были фатальными крайностями, а являлись равновлиятельными вкладами. С этой концепцией Торо вел интеллектуальную революцию, которая начинала придавать дикой жизни скорее привлекательные, чем отталкивающие качества.