Нэш Р. Дикая природа и американский разум

ОГЛАВЛЕНИЕ

Глава IV. Американская дикая природа

Хотя американский пейзаж и не обладает многими чертами,
составляющими особую ценность пейзажа европейского,
ему присущи свои славные элементы,
неизвестные Европе...
наиболее отличительным и, возможно, наиболее впечатляющим
американским "пейзажем" является его дикая природа.
Томас Коул, 1836

Благодаря романтизму в Америке были созданы благоприятные предпосылки для положительного отношения к природе, факт же независимости стал причиной возникновения другого главного источника подобного энтузиазма. Все стали считать, что главной задачей Америки является оправдание ее недавно обретенной свободы. С этим связывалось не только создание процветающей экономики или стабильного правительства. Построение отличительной культуры считается признаком настоящей народности. Американцы хотели быть уникальными и достаточно ценными, чтобы превратиться из смущенных провинциалов в городах в уверенных в себе граждан. Трудности с этим возникли сразу же. Короткая история страны, слабые традиции и незначительные литературно-художественные достижения явно проигрывали с подобными ценностями Европы. Но, по крайней мере, в одном американцы могли указать на одну неповторимую свою черту - дикую природу, не имевшую аналогов в Старом Свете.
Ухватившись за это различие и подкрепив его теологическими и романтическими идеями о ценности природы, националисты стали утверждать, что природа является не помехой, а настоящим достоинством Америки. Разумеется, источником гордости американцев во многом продолжало оставаться покорение диких территорий, но к середине XIX cт. в них начали видеть культурный и моральный ресурс и основу национального самоуважения.
Сразу после обретения независимости, националисты начали исследовать значение дикой природы. Сперва они пренебрегли "природой вообще", предпочтя ей конкретные природные явления необычного характера или размера. Так, Филип Френо в поисках путей восхваления своей страны в 1780-е Миссиссиппи называл "принцем рек, в сравнении с которым Нил является всего лишь небольшой речушкой, а Дунай - лишь канавой". Томас Джефферсон в особенности восторгался "природным мостом" Вирджинии и такими местами, как ущелье, которое Потомак разрезает в Аллегхинских горах подле Гарпер Ферри (западная Вирджиния). В 1784 г. он заявил: "Этот пейзаж стоит того, чтобы ради него пересекли Атлантику". Итак, американская природа, если не культура, должна была привлечь внимание мира. Поняв, что природа является одним из немногих явлений, способных конкурировать с другими феноменами из Европы, американцы стали отстаивать свою природу от клеветы европейцев. "Примечания по Вирджинии" Джефферсона отчасти объяснялись желанием оградить Новый Свет от нападок французских ученых, касающихся того, что их природные объекты являются худшими по качеству и даже меньшими по масштабу. Он настаивал на том, что в отношении природы его страна не уступает никому, и в качестве доказательства указывал на недавно найденный скелет мамонта, утверждая, что его наследники, возможно, до сих пор бродят в глубине континента. Самюэль Уильямс, священник, интересующийся естественной историей, подобные идеи высказывал в своей истории Вермонта (1794): "Не следует считать, что американская природа является дефективной. Ее животные характеризуются энергией и размерами, превосходящими то, что было найдено в Европе".
Американцы, путешествющие по Старому Свету, прибегали к подобной тактике оправдывания своей страны. Летом 1784 г. Абигайл Адамс приехала к своему мужу, служившему представителем своей страны в Париже. В следующем году Адамсы переехали в Лондон. Несмотря на весь ее патриотизм, блеск и изысканность Европы подавили мисс Адамс. Почти отчаянно она стала искать способы утверждения своей веры в Америку. Должным направлением ей представилась природа, и в своем письме другу в Массачусете в 1786 г. она написала: "Не буду спорить, и с этим согласны все, что в Европе изящные искусства, мануфактура и сельское хозяйство достигли большей степени зрелости и совершенства". Но в некоторых отношениях, как ей казалось, Новый Свет имел свои преимущества - "знаете ли вы, что европейские птицы поют хуже наших? Их плоды также не такие сладкие,как наши, их цветы не такие прекрасные, как наши, их манеры не так чисты и их люди не так добродетельны". И все же Абигайл Адамс не была в этом уверена и она предупреждала своего друга: "Никому этого не рассказывай, иначе будут думать, что я что-то не понимаю и что у меня нет вкуса".
Такое отсутствие уверенности в природе, как основе национализма, объяснялось частично тем, что американцы понимали, что в других странах также имеются интересные птицы, плоды и цветы. Как бы ни хотел этого Френо, Дунай это не канава, и европейские животные не уступают по размерам и силе американским. И в Старом Свете существуют пейзажи, не уступающие видам, превозносимым Джефферсоном. Одной "природы" было недостаточно, нужно было найти аттрибут, присущий исключительно Новому Свету. И поиски эти привели в дикую природу. В начале XIX в. американские националисты стали понимать, что исключительность их природы состоит в ее дикости. В других странах можно было встретить дикий горный пик или участок с диким вереском, дикого же континента не было нигде. И если дикую природу считать посредником, с помощью которого Бог выражается наиболее ясно, то Америка обладает явным моральным преимуществом над Европой, где века цивилизации наложили на Его творения отпечаток искусственности. В силу той же самой логики, американцы стали полагать, что раз их дикая природа обладает такими эстетическими и вдохновляющими качествами, то им самим предначертано художественное и литературное величие.
После появления в 1804 г. поэмы Александра Уильсона "Лесники", многие в Америке иногда с уверенностью, иногда с тревогой, заговорили о том, что дикая природа вдохновляет великую культуру. Уильсон, орнитолог шотландского происхождения, указывал на то, что если "голый вереск и ручьи длиной в пол-мили могут вдохновить тысячи бардов британского острова", то американские "безграничные леса" должны стимулировать еще более великолепную поэзию. Однако, сетовал Уильямс, "дикое величие" Нового Света было все еще неиспользованным. Многие чувствовали, что это лишь вопрос времени. Достаточно, как говорил Дэниэль Брайан, стоять на "диком утесе Аллегани", чтобы начать "говорить восторженным языком вдохновения".
Де Витт Клинтон соглашался с тем, что его страна могла быть оптимистичной в отношении своих культурных перспектив. После обозрения художественных достижений других стран в своем обращении перед Американской Академией искусств, он риторически спросил: "Есть ли в мире страна более подходящая, чем наша, для развития воображения, претворения в жизнь творческих сил мышления и лелеяния взглядов на прекрасное, чудесное и возвышенное?" Мешая романтизм с национализмом Клинтон продолжал утверждать, что "здесь природа совершает свои операции на великолепном уровне". Американские горы, озера, реки, водопады и "безграничные леса" не имеют аналогов в мире. "Дикие, романтические и впечатляющие пейзажи, - заключил он, - создают соответствующее впечатление на воображение, вдохновляют все стороны души и мышления". Примеров подобных заявлений имеется множество. Любого, попытавшегося бы заявить о том, что "необязательно человек, живущий возле большой горы должен быть великим поэтом", тут же обвинили бы в неверности своей стране. Одним из проявлений подчеркивания американцами своих пейзажей была серия иллюстрированных "пейзажных альбомов", отражающих природный национализм. В 1820 г. было запланировано выпустить серию "Живописные виды Америки", где должны были быть изображены "наши величественные горы... беспримерные масштабы наших водопадов, дикая грандиозность наших западных лесов... непревзойденные любыми хвалеными пейзажами других стран". Вышло три выпуска этой серии, и поскольку романтический интерес к природе впоследствии только возрастал, то подобных попыток делалось еще очень много. В тексте Натаниэля П. Уиллиса к "американским пейзажам" утверждается, что "природа в Америке была создана более смелой рукой". Согласно Уиллису, американская природа представляет собой "буйную и масштабную возвышенность... совершенно непохожую на пейзажи других стран". Несколько лет спустя появилась "Домашняя книга пейзажей" со вступительным эссе "Пейзажи и дух". Ее автор Элиас Лиман Магун был уверен в том, что природа является источником божьего откровения: в последних параграфах он благодарит Бога "за то, что еще сохранились дикие места и природа... откуда наши мысли могут отправляться в бескрайнее путешествие". В таких местах, утверждал Магун, "развивались самый сильный патриотизм, интенсивная энергия и наиболее ценные мысли мира". Другим примером этой серии попыток были "Иллюстрированные пейзажи США". Как обычно, здесь имелось вступительное эссе, восхваляющее американский пейзаж, как "не менее дикий, романтический и красивый, чем в любой другой части мира". "И конечно же, - восклицает автор, - "свежие, как будто только что доставшиеся от Творца, являются, несомненно, несравнимыми".
Уверенные заявления приглушили те чувства, которые многие американцы чувствовали в отношении связи их страны с Европой. Несмотря на все свои надежды и официальные провозглашения, националисты все-таки могли скрыто считать Старый Свет меккой всего красивого, утонченного и творческого. Их проблема заключалась в том, что они были провинциалами, желавшими культурной независимости и все же неспособными оторвать своих глаз от европейского солнца или не отправиться за границу для обучения и вдохновения. Особенно трудно было пренебречь длинной историей Старого Света и его богатыми традициями, которые резко выделялись на фоне относительной "грубости" Америки. Никто не мог отрицать того, что когда открыли Новый Свет, Европа испытывала блестящий художественный ренессанс, основанный на двух тысячелетиях культурного развития.
Вашингтон Ирвинг дал этой дилемме провинциалов классическое выражение. Когда в 1815 г. он отправился в Старый Свет, он уже был известной литературной личностью и предметом гордости американцев. В Англии его охватили противоречивые чувства, и он выразил их в своей "Книге набросков" (1819-20). В качестве достоинств "своей страны" Ирвинг перечислял "чудеса природы", включая "ее долины, изобилующие диким плодородием..., ее безграничные равнины и дремучие леса". В заключении он говорил: "У американцев нет потребности в поиске величия и красот природных пейзажей за границей". Но в Европе, по мнению Ирвинга, было также много достойного похвалы: именно тех качеств, которые зависили от отсутствия той же самой дикости, которая прославили Америку. Особое впечатление на него произвели "накопленные сокровища веков", хроника прошлых достижений человека, отраженных в пейзаже. "Мне хотелось бродить, - говорил Ирвинг, - по местам прославленных достижений, ступать следами древних, слоняться вокруг разрушенного замка, размышлять на развалинах башни, короче говоря, отрешиться от реальности настоящего и затеряться в тени величия прошлого". Романтический темперамент, влекший его к дикой природе, заставил его также восторженно относиться и к истории Европы.
17 лет Ирвинг оставался за границей, и его соотечественники стали считать, что он "отвернулся" от Америки. Однако, патриотизм Ирвинга не исчез, и в глубине души он продолжал испытывать тягу к дикой природе. В 1832 г., перед своим отплытием в Америку, он писал своему брату о желании увидеть американский Запад, "попрежнему пребывающий в состоянии девственной дикости, где можно увидеть стада буффало, бродящих по прериям индейцев". Прибыв в Нью-Йорк, Ирвинг присоединился к партии комиссионеров, отправлявшихся к индейцам Канзаса и Оклахомы. Этот контакт с дикой природой для человека, только что прибывшего из Европы, обладал особым значением. Несколько недель, проведенных среди природы, убедили его в том, что мало что может быть полезнее для молодых людей, чем "жизнь в диком лесу среди прекрасной природы". Он добавлял: "Мы отправляем нашу молодежь за границу, где она становится праздной и изнеженной, мне кажется, что перед этим ей следовало бы побывать в наших прериях, где она смогла бы обрести мужество, простоту и самостоятельность, согласующуюся с нашими политическими институтами". Если этими словами Ирвинг и хотел оправдаться за свое долгое добровольное пребывание в Европе, как утверждали критики, контраст Старого и Нового Света на основе дикой природы был очень разительным. И все же Ирвинг пренебрег собственным советом и в 1842 г. опять пересек океан, чтобы задержаться в Европе еще на четыре года. Его поведение следует объяснить не лицемерием, а противоречивостью. Симпатии Ирвинга, как в случае со многими его современниками, не были однозначно на одной стороне. Цивилизованная утонченность Старого Света и дикость Нового Света были одинаково притягательными.
Противопоставить или возразить что-либо древности Европы, привлекшей Ирвинга, было разумеется нечего, и все же кое-кто пытался представить это в ином свете. К 1830-м гг. некоторые интеллектуальные патриоты ухватились за саму идею отсутствия американской истории - ее дикую природу, как ответ на притязания Европы и свои собственные сомнения. Например, во время своего путешествия на Запад в 1833 г. Чарльз Фенно Хоффман сказал, что он почитает "седой дуб" более, чем "загнивающую колонну". Эти символы Нового и Старого Света вызывали и более эмоциональный контраст: "Разве могут сравниться храмы, воздвигнутые римскими грабителями, башни, где укреплялись феодалы-угнетатели, разве могут сравниться кровавое происхождение первых или деспотические суеверия вторых, с древними лесами, в которых чувствуется божья рука, и где природа, в ее ненарушаемой неприкосновенности, веками откладывала свои плоды и цветы на Его алтарь!" Дикая природа, как считал Хоффман, заменила Америке историю. Более того, сравнивая грабителей, кровь, деспотизм и варварство с алтарями и святынями, он не оставлял никаких сомнений относительно своей убежденности в том, что американское наследие является более невинным и моральным. Не в состоянии повторить европейские замки и костелы, Хоффман просто заменил их на природу.
После Ирвинга и Хоффмана путешественники с романтическими вкусами часто выражали ту идею, что дикая природа Америки превосходит природу других стран. Немногие из них, вроде поэта Джоэля Т. Хэдли, действительно видели Альпы. Он, кстати, также заявлял о том, что Адирондак их превосходит. Другие, менее путешествовавшие, все же были удовлетворены тем, что "Альпы настолько известные своей историей, и которыми восхищаются все путешественники и поклонники горных ландшафтов, не сравнятся по дикости, величию, романтичности, живописности и красоте, которая окружает озеро Тахое". Иногда защита американской природы обретала очень страстный характер: "Фигу вашей итальянской природе!, - кричал один патриот, - в нашей стране природа царит в ее девственной красоте..., природа нашей страны предстает во всем ее пышном очаровании..., первозданная красота и сила здешней природы заставляет душу распуститься подобно цветку". Природа оказывалась козырем националистов.
В начале XIX в. настолько много усилий было затрачено на призывы к созданию национального стиля, что, повидимому, на актуальное его сотворение сил практически не осталось. Однако, постепенно американская литература и искусство стали обретать свою отличительную характерность. "Темы" Нового Света были сущностными, и дикая природа оправдывала чаяния американцев. Романтики наделили ее ценностью, тогда как националисты вещали о ее уникальности. Творческие натуры вскоре нашли применение природе в поэзии, прозе и живописи.
Уильям Каллен Брайант был одним из первых главных американских писателей, обратившихся к дикой природе. В его стихотворении "Танатопсис" (1811) он говорит о "бескрайних лесах, где течет Орегон". Четыре года спустя Брайант выявил свою полную приверженность романтическому духу, советуя тем, кто видел уже достаточно "печали, преступлений и тревог" цивилизованной жизни, "отправиться в эти дикие леса и посмотреть на природные логова". Он также чувствовал моральное и религиозное значение природы: "Лесной гимн" (1825) начинается со слов: "Рощи были первыми божьими храмами", и Брайант говорил о своем собственном намерении удалиться в "дикие леса", чтобы обрести там спокойствие и возможность поклоняться Богу. Гордясь тем, что в его стране имеются такие места, Брайант заявлял в стихотворении, прославляющем гору Монумент в Беркшире, что "те, кто хочет увидеть красивое и дикое, смешанное в гармонии на лике природы, должны взобраться на наши скалистые горы". В 1833 г. в "Прериях" он прославлял уже изолированность и необъятность Великих Равнин. Заключает свое стихотворение он выражением восторга, который чувствует, пребывая на природе в одиночестве. Сорок лет спустя его энтузиазм вовсе не ослабел. В 1872 г. он отредактировал и написал вступление к "Живописной Америке", альбому с пейзажами, и заявил о том, что "у нас самые дикие и красивые пейзажи во всем мире". Зачем путешествовать в Швейцарию, считал Брайант, если на американском Западе имеется множество диких гор.
Писатели-романисты также не остались в стороне. В романе Джеймса Кирка Полдинга "Лесной житель" (1818) описывается, как один пастушок оставил Гудзонскую Долину, отправившись в "западную глушь". Этот роман заставил американских писателей задуматься о литературном потенциале границы. Обращение к Западу, а не Европе, по мнению Полдинга должно было "дать новизну темы". Сперва Фенимор Купер не обратил на это внимания. Его первый роман "Предосторожность" (1820) был явным подражательством английскому жанру. На следующий год появился "Шпион", повествовавший о событиях американской революции, и общественность приняла его намного лучше. Но настоящим литературным героем страны Купер стал с выходом "Пионеров" (1823). Благодаря этому своему первому бестселлеру и четырем другим очень популярным романам о Кожаном чулке, написанным в последующие 18 лет, он воспользовался литературными возможностями дикой природы. Дикие леса и прерии, которые Купер знал и прекрасно изображал, были неотъемлемой частью этих романов. Романы о Кожаном чулке и другие "лесные" романы Роберта Монтгомери Бирда, Тимоти Флинта и Уильяма Симмса были явно американской прозой, так как они отмечены печатью уникальности американской среды.
С точки зрения зарождающегося американского восхищения природой, важным было то, что хотя Купер и был "заинтересован" в распространении цивилизации на запад, он не изображал природу, как досадное препятствие, которое следует победить и покорить. Вместо этого Купер хотел показать ценность природы, как явление, оказывающее моральное воздействие, источник красоты и место волнующих приключений. Нэтти Бампо, или Кожаный чулок, стал глашатаем романтических веяний, касающихся возвышенности и святости природы. Сам Нэтти является лучшим наглядным тому свидетельством, так как долгое пребывание среди лесов сделало его добрым и моральным человеком. В силу своего благородства, он и многие дикари были вынуждены отступать перед злом белых поселенцев. В "Пионерах" Нэтти перебирается из города в уединение леса и говорит, что городской житель не знает "насколько часто божья рука видна в данной природе". Он также критикует Европу, утверждая в "Прериях" (1827), что в отличие от девственного Нового Света, Старый Свет следовало бы назвать "изношенным, изнасилованным и святотатственным". И Нэтти и Купер верили в "честность лесов".
Купер косвенно облагораживал природу, осуждая тех, кто был нечувствительным к их этическим и эстетическим ценностям. Хотя его романы о Кожаном чулке описывали события, происходящие на границе, эксплуатация природы в них не одобряется. Пионеры, бездумно уничтожающие природу и ее существа, такие как Билли Кирби в "Пионерах", семья Измаэля Буша в "Прериях" и Харри Хэрри в "Убийце оленей" (1841), занимают на общественной шкале Купера самые нижние позиции. Кожаный чулок, с другой стороны, был идеальным пионером, так как он почитал дикую природу и пользовался ею с уважением. Его устами Купер выражает осуждение эксплуататоров: "Они бичуют своими топорами саму землю. Те горы и охотничьи земли, которые я видел, лишены своих даров Господа безо всяких угрызений совести со стороны тех, кто это совершил!" Конец Нэтти был уже близок. Он ушел за Миссиссиппи, но волна переселенцев настигала его. На своем смертном одре он сказал: "Насколько ухудшенной оказалась красота природы за два коротких поколения".
Хотя Купер и восхищался силой духа Нэтти, его собственное отношение было гораздо противоречивее. Влечением к природе и огорчением по поводу ее исчезновения его мысли не ограничивались. Купер знал, что цивилизация также обладает "правами", которые в итоге должны будут возобладать. Уничтожение природы было трагедией, но это была вынужденная трагедия, цивилизация была большим благом. Конечно, на пограничной стадии общество вряд ли будет иметь таких достойных людей, как Кожаный чулок и даже многие индейцы, но для Купера это была полуцивилизация. Со временем, как от считал, появятся утонченные джентльмены и леди, вроде капитана Миддлтона и Инез де Кераваллос из "Прерии", судьи Мармадьюк Тэмпла и Оливера Эффингема из "Пионеров", и можно подозревать, самого Купера. Это была элита, чье понимание красоты и закона возвысило человека над зверем. Даже Нэтти Бампо, несмотря на все его достоинства, недоставало общественного статуса, чтобы чувствовать себя на равных на таком уровне. Купер полагал, что ради такого общества стоило пожертвовать дикой природой. Выводов пионеров он достиг, не прибегая к их аргументации, и не осуждая дикую природу. Для Купера это было противопоставлением не добра злу и света тьме, а двух видов добра, при котором победителем выходит большее добро. Романы о Кожаном чулке заставили многих соотечественников Купера чувствовать себя и гордыми, и пристыженными в связи с покорением природы.
В 1833 г., когда были написаны "Пионеры" Купера, один молодой человек отказался от нестабильной карьеры портретиста и обратил свой значительный талант на изображение, как он сказал, "диких и великих черт природы: горных лесов, не знавших человека". В последующие несколько десятилетий Томас Коул привлекал широкое внимание, как человек, прославляющий природу Америки. Его пейзажи дополняли поэзию и прозу, явившись средством приучения американцев к великолепию родных ландшафтов. Но, как в случае с Купером, любовь Коула к природе временами омрачалась влечением к цивилизации. Коул - романтик-энтузиаст, пантеист и вдохновитель появления школы реки Гудзон, не был односторонним человеком. Он не только рисовал, но и писал, и в его письменных трудах раскрывается его душа, поглощенная диалогом с самой собою насчет преимуществ и "ограничений" американской природы.
Коул эмигрировал в США из Англии в 1818 г. в возрасте 17 лет и осел со своей семьей в Огайской Долине. Красота, которую он прочувствовал в лесах этого региона, глубоко его тронула и определила выбор его профессии. Надеясь перевести свои чувства в образы, Коул перебрался в Нью-Йорк и открыл для себя горы Кэтскилл. Три пейзажа, робко выставленные на выставке, привели поклонников искусства в восторг и поощрили Коула продолжить свое занятие. Следующие четыре года он путешествовал с блокнотом и тетрадью для скетчей по самым диким местам. Для него природа обрела как эстетическое, так и религиозное значение, и увиденное приводило его в романтическое исступление. Результатом кэтскиллского периода были такие картины, как "Восход на горе", "Пейзаж со стволами деревьев" и "Вид возле Тикондерога", драматические композиции, изображающие отрывистые утесы, темные ущелья и нависающие грозовые облака. Эти работы и "Северо-Западная бухта, озеро Виннепесоки, Н.Х." были непохожи на произведения в классической пейзажной традиции, так как в них не было каких либо следов человека и его трудов, или же они были уменьшены до муравьиных размеров. На этих полотнах доминировала дикая природа, и Купер с Брайантом присоединились к восхвалениям Коула, как человека, делавшего вклад в дело популяризации дикой природы и в американский национализм. Согласно одному из его друзей, Коул "старался воплотить то, что было характерным в удивительном величии и дикости горы, озера, леса и американской дикой природы".
Хотя в конце 1820 гг. Коул писал, что "на лоне дикой природы приятное встречается также часто, как и цветы" и заявлял о том, что он всегда из гор в город возвращается "с предчувствием зла", иногда он страшился диких мест. Грань между благоговением перед возвышенным и настоящим страхом была очень незначительной. Однажды в Кэтскиллс Коулу пришлось пережить бурную грозу. Сперва, как он пишет в журнале, он отдался стихии и объявил эту ситуацию "романтической". Но по мере усиления бури, его экстаз сменился на недобрые предчувствия. Когда же буря утихла, Коул с радостью увидел как "в долине внизу расположился домик, из которого спокойно курился голубой дымок". Осенью 1828 г. художник отправился в Белые Горы, где перед лицом дикой природы его охватили противоречивые чувства. В своем журнале он пишет: "Человек может стремиться к таким местам и находить удовольствие в их открытии, но на него находит мистический страх, который заставляет его побыстрее оттуда убраться. Величественные элементы природы слишком суровы, чтобы одинокий человек мог глядя на них быть счастливым". В более позднем, неопубликованном стихе "Духи дикой природы" говорится о том, что дикой природы для ободрения и воодушевления недостаточно, любовь и дружба также необходимы. Тяга к уединению в дикой природе и притягательность цивилизации разрывали Коула и его искусство в разные стороны.
В 1829 г. Коул обрел финансового покровителя, готового оплатить его путешествие за океан, но его американские поклонники, и возможно сам Коул, испытывали неуверенность и сомнения. Не станет ли его пребывание за границей причиной перемены его художественных вкусов? Его друг Брайант понимал это и в 1829 г. написал "Коулу, художнику, отбывающему в Европу". Смысл этого произведения заключался в том, что во время своего путешествия Коул должен стараться "сохранить яркими ранние, дикие образы". Коул оставался за границей, главным образом в Лондоне, Париже и Флоренции и, как подозревал Брайант, величие Европы не прошло для него незамеченным. Хотя он не колеблясь раскритиковал нынешних художников, старые мастера были вне всякой конкуренции. Как и Ирвинг, Коул особенно остро воспринял те осязаемые пласты, которые история и традиция наложили на европейские пейзажи. "Хотя американские пейзажи часто очень хороши, - утверждал он, - нам не хватает того, что заставляет нас так ценить пейзаж в Старом Свете. Просто природы недостаточно. Чтобы пейзаж выглядел законченным, он должен содержать человеческий интерес, фактор и действие". И все же Коул почти с отчаянием продолжал сопротивляться "этому ходу мыслей". В 1832 г. он написал из Флоренции о том, что полотно, которое он посылает домой, заставит его соотечественников "похвалить меня за то, что я не позабыл эти величественные пейзажи дикой природы..., сцены, чье удивительное величие не имеет себе равных в этой части Европы". И все же, в то же самое время он продолжал рисовать замки, акведуки и разрушенные храмы. Вернувшись в Америку, Коул продолжал исследовать эти противоречия. Свои мысли он изложил в "Эссе об американском пейзаже", зачитанном 16 мая 1835 г. перед Национальной Академией дизайна. Он сказал: "В цивилизованной Европе первозданные элементы природы уже давным давно уничтожены или изменены... На утесах, которых нельзя было убрать, высятся башни и все долины упорядочены плугом. Повсюду ландшафты свидетельствуют о пребывании человека и его "героических делах". "Время и гений наложили свой неизгладимый отпечаток" на пейзажи Старого Света. Это действительно прекрасно, но Коул тут же добавляет, что американцам тоже есть чем похвалиться. Америке не хватает прошлого, но "ее пейзажи своим великолепием превосходят европейские. Наиболее характерным и самым "впечатляющим в американском пейзаже является дикая природа". Тем самым это означало то, что в родном пейзаже следует искать следы не человека, а "Творца". Дикая природа представляла собрание его "неиспорченных, первозданных деяний, и на ее лоне человек погружается в созерцание вечных вещей". А спустя несколько недель Коул написал: "Американская природа нова для искусства, она не избита и не измусолена кистями художников, ее леса, озера и водопады девственны".
Как националист, Коул защищает дикую природу, но как провинциал, он придерживается другой точки зрения. В том же самом обращении, в котором он радуется в связи с отсутствием в его стране пашен и горных замков, он с гордостью предсказывает будущее, подобное европейскому: "Там, где бродит волк, будет сверкать плуг, на серой скале встанет храм и башня - в бездорожной глуши будут совершены великие дела". В подобном духе Коул говорил о том времени, когда дикие берега Гудзона покроются "храмами, башнями и куполами различной красоты и великолепия". Рейн, по его мнению, во многом уступал американскому Гудзону.
Коул, как и Купер, не мог полностью утвердить местную дикую природу. Как и предвидел Брайант, Европа затмевала "ранний дикий образ". Точнее, после посещения Европы, Коул стал идеализировать сочетание дикого с цивилизованным. Картина "Ярмо", изображающая вид на Коннектикутскую долину (1836), служит тому примером. Слева изображен суровый утес с разбросанными кучками деревьев, над которыми темнели грозовые облака, представляющие дикую природу. Справа же, вдоль дальней стороны реки, изображено сельское "благополучие". Аккуратные поля и рощи разделяют ухоженные долины и теплое солнышко согревает эту часть пейзажа приятным светом. В этом полотне воплощена идея, которую Торо считал аксиоматичной: оптимальной средой человека является сочетание дикой природы с цивилизацией. В своей работе из пяти картин "Ход империи" (1836) Коул представил эту идею по-другому. Здесь последовательно изображены дикая природа, уступающая место пасторальному обществу и затем - славной цивилизации. Но на четвертой картине новые дикари грабят великий город, и на пятой - дикая природа опять постепенно возвращается, восстанавливая тем самым цикл. Жизненность, по мнению Коула, исчезает по мере удаления общества от своих диких корней. Этим Коул хотел показать необходимость любовного отношения к природному наследию Америки.
Коул умер еще в зрелом возрасте в 1848 г., но к тому времени американская пейзажная живопись была уже совершенно готова к принятию американской дикой природы. В 1855 г. Ашур Б. Дюранд, вместе с Коулом "зачавший" школу реки Гудзон, призвал к "искусству дикой природы". "Не отправляйтесь за рубеж в поисках материала для упражнения ваших кистей, - писал он в "Карандаше", - так как дикое очарование нашей родной земли вполне заслуживает вашей глубочайшей любви". "Первозданная природа Америки, - продолжал Дюранд, - все еще избавленная от загрязнения цивилизацией, позволяет иметь репутацию оригинальности, которую везде ищут и не могут найти". В память же о Коуле Дюран нарисовал "Родственные души". На ней изображены художник и Уильям Каллен Брайант, обсуждающие красоты дикого горного ущелья.
В искусстве Фредерика Черча, ученика Коула, американская дикая природа стала изображаться с настоящим триумфом. Поворотным моментом в взглядах Черча, как художника, было его 8-ми дневное путешествие в 1856 г. в Катахдинский регион северного Мэна. Результатом этого путешествия стало создание "Захода солнца", изображающего озеро Мэн и окружающие его горы. На переднем плане - простая дорога и несколько овец являются единственным напоминанием о цивилизации. Четыре года спустя Черч нарисовал великолепные "Сумерки среди дикой природы", что во многом было олицетворением того, что американская среда является вдохновляющим фактором в искусстве. Все следы пасторальности исчезли, так как зритель "смотрит" с покрытого елями утеса на реку с виднеющимися вдали горами, похожими на Катахдинские. Сцена залита светом сияющего заката, навевающего мысль об апокалипсе, с которым также связывался и девственный континент.
Во второй половине XIX в. другое поколение пейзажистов перенесли свои палитры и тему национальной гордости через Миссисипи, дикая природа Запада смогла обеспечить их материалом и для первого и для второго. Спустя несколько лет после своего первого посещения реки Маунтэнс в 1858 г., Альберт Бирштадт стал изображать горы и каньоны этого региона на колосальных полотнах. Реагируя на общественную заинтересованность, Бирштадт изобразил все знаменитые места: Йосемит, Йеллоустоун и Гранд Каньон. Его преувеличенный, драматический стиль напрашивался на некоторую критику, но представлял искреннюю попытку передать его восхищение западным пейзажем.
Соперником Бирштадта в изображении дикой природы был Томас Моран. Он также, как и Бирштадт, использовал огромные полотна и яркие краски. Настоящий исследователь, Моран участвовал в Йеллоустоунской экспедиции Фердинанда Хэйдена (1871), и его искусство во многом помогло созданию национального парка. Моран много путешествовал по Западу, рисуя Тетонскую гряду Вайоминга (гора Моран носит его имя), Калифорнийскую Сьрру и гору Святой Крест в Колорадо. Когда в 1874 г. Конгресс приобрел за 10 тыс. долларов одну из картин Морана, чтобы вывесить ее в Сенатском вестибюле, американская дикая природа тем самым получила подтверждение того, что она является предметом национальной гордости. В одном из западных путешествий Морана в числе его спутников был Уильям Х. Джексон, первый пейзажный фотограф, талант которого вскоре полностью раскрылся, направляя внимание американцев к дикой природе, как к источнику национализма.