Лосев А. История античной эстетики. Поздний эллинизм.

ОГЛАВЛЕНИЕ

Часть Вторая. КЛАССИЧЕСКИЙ ПЕРИОД ПОЗДНЕГО ЭЛЛИНИЗМА,
ИЛИ НЕОПЛАТОНИЗМ

II. ЭСТЕТИЧЕСКИЙ ХАРАКТЕР ФИЛОСОФИИ НЕОПЛАТОНИЗМА
И ЕЕ ИСТОРИЧЕСКОЕ РАЗДЕЛЕНИЕ

Однако, прежде чем перейти к историческим этапам развития неоплатонизма, необходимо усвоить еще одну идею, тоже не очень популярную среди исследователей, но без которой включение неоплатонизма в античную эстетику является предприятием не очень ясным и не очень необходимым. Речь идет о том, что вся приведенная у нас выше характеристика неоплатонизма, включая все его основные логические категории, исходит из представления о неоплатонизме не просто как о философской системе, но именно как об эстетике. В сущности говоря, это относится и ко всем другим периодам античной философии. Но в неоплатонизме это дает о себе знать с особенной силой.

§1. Символический характер неоплатонизма
1. Кратко об истории оценки неоплатонизма

В те столетия новоевропейской философии, которые прошли от Возрождения до немецкого идеализма, античный неоплатонизм понимался не только весьма плохо и недостаточно, но даже унизительно и вполне пренебрежительно. Ведь то были века в основном рационализма или эмпиризма. Рационализм процветал в континентальной Европе и исторически возглавлялся Декартом (1596-1650), эмпиризм же достигал своих главных успехов в островной Европе, то есть в Англии, и возглавлялся Фр. Бэконом (1561-1626). Эпоха Возрождения еще была полна неоплатоническими построениями, или, по крайней мере, развивала их отдельные важные области. Таковы Николай Кузанский (1401-1464), Марсилио Фичинс (1433-1499) и Джордано Бруно (1548-1600). Но начиная с XVII в. антично-средневековый, да заодно и возрожденческий неоплатонизм совершенно потерял всякий кредит, и те начальные элементы рационализма и эмпиризма, которые зародились в эпоху Возрождения, стали здесь расцветать в целые мощные школы или по крайней мере создавать вполне антинеоплатоническую проблематику. Правда, те полторы тысячи лет, когда процветал неоплатонизм, не могли исчезнуть сразу и навсегда. Этот неоплатонизм давал весьма заметную продукцию как на почве все того же новоевропейского рационализма, например у Мальбранша (1638-1715) и отчасти Лейбница (1646-1716), так и на почве эмпиризма Беркли (1685-1753) и кембриджского неоплатонизма (2-я половина XVII в.).

Настоящее возрождение антично-средневекового неоплатонизма можно находить, да и то в сильно измененном виде, только у представителей немецкого идеализма, и прежде всего у романтиков, Шеллинга и Гегеля (первые десятилетия XIX в.). Особенно озлобленными врагами неоплатонизма и вообще всего платонизма были, как это вполне естественно, представители Просвещения, прежде всего французского, но за ними и всякого другого. Поэтому расцвет злобы против неоплатонизма относится к XVIII в. Тут же следует заметить, что немецкий идеализм, который был реакцией на французское просветительство, просуществовал не столь долго. Середина XIX в., вся его вторая половина, а в значительной мере и первые десятилетия XX в., что было расцветом европейского позитивизма, тоже в достаточной степени ненавидели неоплатонизм. Во второй половине XX в. эта ненависть несомненно преодолевается, но весьма медленно и с большим трудом. Еще и до сих пор антично-средневековый неоплатонизм расценивается как глубочайше реакционная философия, граничащая с прямым мракобесием. Что касается автора настоящей истории античной эстетики, то он всюду старался отказываться от своих субъективно-вкусовых оценок и стремился одинаково хладнокровно анализировать как. всякого рода консервативные, так и прогрессивные течения человеческой жизни, и всякое мракобесие анализируется им с такой же подробностью и объективностью, как и любое прогрессивное или революционное течение в истории мысли. Однако здесь возникает один неизбежный вопрос: почему же такая высокоцивилизованная история философии, как новоевропейская, почти всегда так отрицательно и пренебрежительно относилась к этой последней античной философской школе, растянувшейся на целых четыре столетия?

2. Тождество субъекта и объекта

Все дело заключается в том, что почти вся новоевропейская философия (а в основном это продолжается и до настоящего времени) построена на глубочайшем расколе субъекта и объекта. Здесь почти всегда либо изолированный субъект влияет на такой же объект и проецирует на него свои же собственные субъективные построения и настроения, либо изолированный объект игнорирует всю специфику субъективно-человеческой жизни и трактует ее лишь как продолжение и заключительную закономерность все того же объективного развития вещей. Поэтому не удивительно, что в рационализме восторжествовал человеческий субъект, а объект оказался либо чем-то непознаваемым, либо сеткой все тех же субъективных переживаний. То же самое случилось и с новоевропейским эмпиризмом, в котором, наоборот, своеобразие человеческого субъекта потонуло в закономерном протекании чувственных вещей. И вот совсем другую картину соотношения субъекта и объекта мы находим в антично-средневековой философии. Но говорить о средних веках сейчас не входит в нашу задачу. Что же касается античности, то отдавать себе в этом полный отчет абсолютно необходимо.

Античность не знает субъекта без объекта или объекта без субъекта. Здесь речь может идти только о том или другом смешении субъективного и объективного начал, только о том или ином их превалировании, только о той или иной их дозировке. Сами же эти области субъекта и объекта ни в какой мере не могут разрывно противопоставляться одна другой, так что все искусство историка античной философии только и заключается в изображении того конструктивного целого, которое приобретает в основе всегда одинаковое тождество субъекта и объекта.

3. Эстетическое значение указанного тождества

Но для нас в настоящей работе важно не просто само тождество субъекта и объекта, которое можно рассматривать и вне всякой эстетики. Для нас важно то, что и все эстетическое вообще обязательно возникает только на почве тождества субъекта и объекта. Сказать, что все эстетическое только субъективно или только объективно, – это значило бы впадать в те или другие весьма односторонние, недоказуемые и только вкусовые оценки. Совершенно недоказуемо, если мы, находясь в театре и наблюдая игру актеров, начнем вдруг думать, что это только наша собственная выдумка и что на сцене вовсе не изображается объективно существующая жизнь в тех или иных, пусть больших или малых, своих проявлениях. Конечно, это перед нами изображение той или иной объективной жизни, пусть в каком-нибудь специальном преломлении. Но сказать, что наблюдаемая нами театральная сцена есть только простая объективность, это тоже будет довольно вздорным суждением, поскольку и в самой жизни драматург мог выбирать те или иные субъективные состояния, и актеры, исполняющие данную пьесу, тоже проявляют каждый раз те или иные субъективные свои способности или наклонности. Да, наконец, и сами мы, зрители этой театральной пьесы, тоже можем одно переживать весьма глубоко и остро, а мимо другого проходить достаточно равнодушно и без всякого специального внимания. Конечно, то же необходимо сказать и о всяком другом искусстве и, даже больше того, о любом нашем эстетическом переживании, которое всегда имеет перед собой так или иначе понимаемый им предмет и которое всегда так или иначе отличается теми или другими настроениями и переживаниями. Поэтому не только неоплатонизм или вся античная философия, но и всякая философия вообще, если она базируется на исходном тождестве субъекта и объекта, в основе своей по необходимости является именно эстетикой. Можно не говорить ни слова о таких предметах, как прекрасное, красота, трагическое, комическое, возвышенное, низменное, юмор, наивное, гротескное или бурлескное, и – все равно во всех этих случаях речь будет идти не о философии вообще, а именно об эстетике, если только всерьез в основе всех этих изображений будет залегать тождество субъекта и объекта.

Кроме того, если глубочайшая и максимально основная характеристика бытия в античности понимается как полное тождество субъекта и объекта, то ясно, что все античные конструкции того, что мы называем философией, если часто и получают какое-нибудь специальное название (как, например, "подражание", "гармония", "мудрость" и т.д.), решительно все отличаются именно эстетическим характером; и может быть, по этому самому они не характеризуются в античности как эстетические; ведь само бытие, из которого построяются все эти категории, в своей самой последней глубине является в античности именно эстетическим. Ведь иного бытия античность вообще не знает. Поэтому и все онтологические построения на основании такого бытия не только вовсе не называются эстетическими, но и само бытие, этот последний и окончательный материал для всякого философского построения, тоже не именуется эстетическим и наука о нем в античности тоже не именуется эстетикой. Ведь ничего неэстетического античность вообще не знала. Ей не с чем было сопоставить свое эстетическое бытие, почему оно и осталось без этого названия "эстетическое"" да и сама наука о бытии тоже не именовалась эстетикой, потому что иной науки о бытии античность вообще не знала. И только в результате весьма кропотливого филологического исследования мы убеждаемся, что становление у Гераклита имеет эстетический смысл, что онтология атомов у Демокрита является не чем иным, как именно эстетикой, что идеи Платона и формы Аристотеля тоже оказываются в последней своей глубине эстетическими.

Правда, это не мешает расчленять и анализировать исходное эстетическое бытие у античных философов, так что можно и нужно говорить и о субъективных мотивах в античной философии и об объективных ее мотивах, и вообще о той или иной дозировке субъективного и объективного начала в исходной и окончательной стихии бытия. Но ведь и мы в современной химии получаем то или иное химическое соединение, которое состоит из отдельных элементов. И тем не менее воздух есть только воздух, из каких бы химических элементов он ни состоял, а вода есть соединение двух атомов водорода и одного атома кислорода; и тем не менее вода есть своеобразное и окончательно неделимое качество, совершенно новое в сравнении с кислородом и водородом, и ни в каком смысле на них не делимое. Точно таким же образом и то бытие, о котором говорят античные философы, тоже абсолютно своеобразно, абсолютно неделимо и оригинально, на какие бы элементы мы его ни делили и с какими бы элементами мы его ни сравнивали. Поэтому и то бытие, на котором строили свои системы античные философы, есть тоже нечто неделимое и нечто оригинальное, нечто ни с чем не сравнимое, какие бы элементы мы в нем ни находили и как бы мы его ни сравнивали с этими элементами. С нашей теперешней точки зрения это есть бытие просто эстетическое. И так как все существующее с точки зрения античности было эстетическим, то поэтому оно и не получало такого названия и эстетики вовсе не существовало как отдельной науки.

4. Неоплатоническая философия и неоплатоническая эстетика

В наших предыдущих исследованиях, которые легли в основу нашей общей "Истории античной эстетики", мы везде по мере сил старались подчеркнуть именно это тождество субъекта и объекта, лежащее в основе античных представлений о бытии, включая также и его "гармоническую" природу. И везде явно или неявно вытекало понимание всей античной философии как именно истории эстетики. Часто поэтому и не было необходимости говорить специально об эстетической значимости античной философии, если почти вся она с начала и до конца понималась у нас именно как эстетика. Потому не нужно удивляться и теперь, если неоплатоническую философию мы будем трактовать по преимуществу как эстетику. Ведь эта неоплатоническая философия вся построена на изображении такой внутренней жизни, которая явлена внешне и часто даже просто телесно, хотя ее чисто телесный и внешний перевес в общеантичной гармонии и потребует от нас весьма сложного анализа.

Этот сложный анализ неизбежно потребуется потому, что неоплатонизм является завершительной ступенью всей тысячелетней античной эстетики и потому доходит до ее духовно-внутренних сторон, которые с первого взгляда находятся даже в полном противоречии с общеантичной субъект-объектной эстетикой. На самом деле, как мы это увидим ниже, у неоплатоников в основном здесь нет ровно никакого противоречия с эстетикой периода классики, то есть с досократиками, Платоном и Аристотелем. Однако античная мысль достигла здесь своих завершительных форм, которые, конечно, не могли обойтись и без всякого рода абстрактных конструкций. Эти последние часто весьма смущали многих исследователей и знатоков неоплатонизма, думавших, что неоплатонизм здесь уже вышел за пределы того, что мы выше назвали классической художественной формой, то есть за пределы язычества, и путали неоплатонизм с христианским вероучением. На самом же деле в античном неоплатонизме ровно ничего не было христианского; и даже иные неоплатоники, вроде Оригена, Порфирия или Юлиана, были и противниками христианства и прямыми его гонителями.

Вот почему античную философию нигде нельзя было трактовать и без выставления на первый план именно ее космологии. Поскольку наивысшей красотой для античной мысли был именно космос, видимый, слышимый и осязаемый, но в то же время и максимально воплощающий на себе все идеальные и божественные начала бытия, то есть в конце концов все то же самое тело, хотя и максимально совершенное. Ровно то же самое мы находим и специально в неоплатонической эстетике, которую с одинаковым правом можно трактовать и как философию вообще и как эстетику в частности.

Наконец, в связи с этим необходимо подчеркнуть и то, что само собой вытекает из предыдущего, но ввиду вековых предрассудков все еще не находит для себя определенного места в анализах неоплатонической философии и эстетики. Дело в том, что указанные у нас выше основные категории неоплатонической философии почти исключительно все исследователи, не говоря уже об общих знатоках и любителях, понимают исключительно философски, то есть исключительно теоретически, исключительно категориально. Думают, что, изложив неоплатонизм сверху донизу, то есть от Единого и до материи, или снизу доверху, то есть от материи до Единого, тем самым уже изложили все существо философии Плотина. Три основные ипостаси – вот что такое неоплатонизм с точки зрения таких любителей; и с их точки зрения необходимо только исследовать степень подробности и этапы развития этих трех ипостасей. На самом же деле после приведенных у нас выше соображений эти три ипостаси представляют собою только чисто теоретическую и абстрактную, хотя, конечно, вполне необходимую сторону философии неоплатонизма. Вся сложность этой философии заключается в том, что тут перед нами не просто философия, а то, что мы в конце XX в. должны считать также и эстетикой. А поскольку в основе всякой эстетики лежит интуиция субъект-объектного тождества, то все эти три ипостаси должны рассматриваться также и как субъект-объектное тождество. Правда, эта сторона философии неоплатонизма всегда более или менее указывается и даже анализируется. И все-таки одного такого анализа, с нашей точки зрения, все еще очень мало. Если идти сверху, то первая категория, на которую мы указали, Единое, является чем-то высшим всякого противопоставления субъекта и объекта. А это очень важно, потому что, не будучи тождеством субъекта и объекта, но вообще превышающим всякую раздельность, да и всякую тождественность, неоплатоническое Единое все же является истоком всякого субъекта и всякого объекта, и прежде всего их тождества. Значит, элемент тождества субъекта и объекта, хотя и в негативном смысле, все же в некоторой степени присущ и Единому. Но то же самое необходимо сказать, конечно, и об Уме, в котором субъект мышления и объект мышления в первую очередь тоже вполне тождественны. О том, что мыслимое не вне мыслящего, об этом у Плотина мы найдем целые трактаты. И тем не менее некоторого рода тождество мыслимого и мыслящего несомненно содержится в неоплатоническом Уме, что мы увидим, например, на неоплатоническом учении о софии ("мудрости"), которая трактуется как начало вполне умственное, но тем не менее вполне умственно же осуществленное, откуда эту категорию и приходится считать наиболее основной во всей эстетике неоплатонизма. Такое же различие и тождество неподвижности и движения мы найдем и в третьей неоплатонической ипостаси, то есть Мировой Душе. И то, на что уже совсем мало обращают внимание, а именно телесный космос по самому своему существу несомненно является совершенным воплощением субъективного умственного начала, но в сфере чисто телесной. Наконец, внутри самого космоса то, что неоплатоники называют материей, также имеет свое иерархичное строение, то есть от своих конкретных форм; когда она идеально воплощает на себе умную сферу, она доходит до минимального, а неоплатоники учат, даже и до нулевого воплощения идеальных начал.

Таким образом, правда, еще до конкретного исследования хаотически разнообразных материалов неоплатонизма, уже теперь необходимо сказать, – и притом на основании изучения всей истории античной эстетики в целом, – что неоплатонические три основные ипостаси без их эстетического исследования остаются только теоретической абстракцией, вполне правильной и необходимой, но совершенно недостаточной и противоречащей всем нашим предыдущим исследованиям античной эстетики в целом.

5. Символическая природа античной и, в частности, неоплатонической философии и эстетики

Для новоевропейской буржуазной философии самое трудное – это понять тождество субъекта и объекта. Всякому понятно, что такое камень, дерево, река или гора. И так же всякому понятно, что такое радость, печаль, страдание, веселость, волевое усилие и любой аффект. Но как понять, например, что дерево произносит человеческие слова, что река оказывается супругой для какого-нибудь бога, который в ней купается, и что гора движется или останавливается, когда слушает пение Орфея? Но тут уж ничего не поделаешь. Или надо всерьез (пусть хотя бы временно) отказаться от буржуазного противопоставления субъекта и объекта – тогда откроется возможность для понимания античной философии и эстетики. Или пусть мы будем упорно стоять на принципиальной раздельности и несовместимости субъекта и объекта – тогда античная эстетика и вместе с нею вся античная философия окажутся наивной и детской сказкой, если не прямо бредом сумасшедшего. И вот это тождество субъекта и объекта, превращающее философию в эстетику, весьма упорно и с небывалой настойчивостью проводят неоплатоники решительно во всех областях своей эстетической философии.

Поэтому полученная у нас выше, как мы только что сказали, система шести основных категорий неоплатонизма обязательно должна быть интерпретирована в системе тождества субъекта и объекта. Каждая из этих шести категорий получила у нас свое не только логическое или диалектическое, но даже и свое социально-историческое толкование. Теперь ясно, что самое главное толкование должно быть здесь не просто логическое и диалектическое, не просто социально-историческое, но как раз именно эстетическое.

Другими словами, каждая из этих шести основных диалектических категорий должна будет рассматриваться в связи с теорией тождества субъекта и объекта. Для краткости это всеобщее тождество субъекта и объекта мы будем именовать символическим, поскольку все субъективное здесь является обязательно объективным и все объективное обязательно указывает здесь на что-нибудь субъективное. Этот термин в настоящем случае мы не считаем наилучшим. Но у нас не нашлось никакого другого выражения, которое обозначало бы исходное и глубочайшее бытие и не как рациональное, и не как эмпирическое. Пусть этот термин останется у нас условным. Но его незаменимое для нас значение будет везде заключаться в том, что он везде будет проявляться и как абсолютность человеческого субъекта и как абсолютность внечеловеческого объекта. Типов, разновидностей и специальных областей неоплатонического символизма мы будем находить очень много, поскольку направление это как-никак все-таки просуществовало четыре столетия (и притом это только еще в одной античности, а уж дальнейшая история неоплатонизма, конечно, не может входить в план нашей, хотя и многотомной истории античной эстетики).

Однако до прямого и непосредственного анализа неоплатонической эстетики и ее символизма еще очень далеко. Сначала мы формулируем разные типы исторического развития античного неоплатонизма вообще, но и с переходом к изображению первого яркого античного неоплатоника Плотина нам все еще придется весьма долго пребывать в преддверии самой эстетики Плотина, ввиду смешения философских и эстетических методов у этого философа. И только весьма нескоро мы перейдем к анализу чисто эстетических трактатов Плотина. И лишь после всей этой нелегкой работы можно поставить вопрос об окончательной значимости плотиновского символизма, который сейчас пока мы даже и не анализируем, а только выдвигаем на первый план как максимально существенный.

§2. Классическая художественная форма
1. Три художественные формы по Гегелю

Гегель замечательно гениально, хотя терминологически и не очень удачно, разделил всю мировую эстетику на три периода.

Один период, куда он относит весь древний Восток, понимает эстетическое так, что субъективное не проявляет себя целиком в объективном, хотя несомненно существует, так как иначе вообще на Востоке не было бы эстетического тождества субъекта и объекта, то есть не было бы эстетики вообще. Но во всяком тождестве, как мы уже говорили выше, составляющие его элементы могут быть даны в очень разнообразной дозировке. Химический раствор может быть и очень крепким и очень слабым в зависимости от количества составляющих его элементов, хотя и всякий слабый и всякий крепкий раствор все равно представляет собою тождество составляющих его элементов. И вот в странах древнего Востока в очень большом и даже в огромном количестве представлена объективная или, точнее сказать, объективно-материальная сторона эстетической предметности, субъективная же представлена весьма мало и доходит почти до неявленной и малопознаваемой абстракции, почти до загадки. Египетская пирамида несомненно таит в себе нечто внутреннее, нечто субъективное и даже таинственное. Но в чем заключается эта субъективная сторона египетской эстетики, разгадать весьма трудно и почти даже невозможно. Огромная телесная масса, то есть объективная осуществленность эстетики пирамиды, настолько велика и настолько подавляет, что внутреннее содержание такой эстетики остается какой-то загадкой. То же самое можно сказать, например, и об египетском обелиске. И более всего это нужно сказать об египетских сфинксах, которые как бы специально созданы для того, чтобы скрыть внутреннюю и субъективно-смысловую сторону египетского чувства красоты.

2. Специально о классической художественной форме

В противоположность Египту (минуя, конечно, необозримые детали и исторические периоды египетского искусства) античное эстетическое чувство, по Гегелю, как раз начинает выявлять внутренний аспект внешней объективной стороны искусства. Тут появляются, например, боги, которые, по крайней мере в период своего развития, имеют вполне человеческий вид, обращаются с людьми, как с теми существами, которые вполне сравнимы с ними, вмешиваются во все детали человеческой жизни, сражаются вместе с людьми против одних и в защиту других людей, так что все внутреннее, что имеется в эстетическом сознании, является здесь в своем вполне понятном виде. Да и сами боги, будучи бессмертными и всемогущими (без чего они вообще не были бы богами), ведут вполне человеческий образ жизни, дружат и враждуют, очень и очень не чужды романических приключений, целуются, дерутся, занимаются человеческими ремеслами, хулиганят и безобразничают, мало признают друг друга и панибратствуют с верховным божеством, с Зевсом или Юпитером, не только сохраняют возвышенный и торжественный вид, но также и пляшут, и совершают преступления, и разодеваются, и обнажают себя, даже вступают в брак, и не только между собою, но и с людьми. Ясно, что внутренняя жизнь божества, – а божество здесь явно является только результатом обожествления природы, природных и исторических сил, часто весьма далеких от всякой морали, – вполне отчетливым образом выявляет свою внутреннюю жизнь вовне, в самой обыкновенной природной и человеческой материи. Наоборот, вся красота здесь в том и выражается, что бессмертное и могущественное божество слилось здесь воедино с природой и естественно живущим человеком. Конечно, для эстетики здесь важно, чтобы внутренняя жизнь проявлялась в своем максимальном совершенстве и возвышенной полноте и чтобы такими же были и люди в своем тождестве с божествами, то есть чтобы они были героями и обладали своим предельным, хотя, конечно, в то же самое время и земным характером.

Однако, так или иначе, но исконное тождество субъекта и объекта, которое на Востоке дано в своем существенном неравновесии ввиду преобладания объективно-материальной стороны, в античности дано в полном равновесии, поскольку все внутреннее и божественное дается или может быть дано здесь во вполне земном природном человеческом и, во всяком случае, не загробном, но в весьма понятном смысле, а внешнее, или объективное, здесь дается, или, по крайней мере, может даваться также и чисто внутренне.

3. Выводы

И в отличие от восточной художественной формы, которую Гегель прекрасно понимает, но именует весьма неудачно как символическую, античное искусство он называет гораздо более понятным и близким для нас термином "классическая художественная форма". Дальше у него следует то, что он называет романтической художественной формой, анализ которой, конечно, не может являться нашей задачей, но которая, нельзя не отметить, основана, наоборот, на перевесе внутреннего над внешним. Сюда относится, конечно, прежде всего все христианство, для которого материя является, по Гегелю, только подмостками для истории субъекта. Такую концепцию мы тоже не считаем правильной, но входить в ее анализ, повторяем, не может являться задачей истории античной эстетики. Важно только то, что "классическая художественная форма", пожалуй, изображена у Гегеля гениальнее всего. К тому же несомненно весьма талантливым является толкование классической художественной формы как скульптурной в отличие от древневосточной, которую Гегель называет архитектурной художественной формой (имея в виду огромность или массивность внешней стороны восточного искусства и полную неизвестность того, кто именно живет внутри этих внешне весьма оригинальных "архитектурных" сооружений).

Итак, исконное и первоначальное и во всяком случае неизбежное тождество субъекта и объекта так или иначе, но в своем "классическом" виде содержит не только раздельность субъекта и объекта, но и их существенную слитость в одном целом. Что же касается восточной символической художественной формы и западной романтической художественной формы, отличающихся как раз полным неравновесием внутренне-субъективного и материально-внешнего, анализировать это не входит в план нашей работы.

§3. Историческое разделение неоплатонизма

Такая сложная, четкая и разработанная система философии, конечно, должна была иметь большую предварительную подготовку; а когда она появилась, то она должна была иметь длительную историю в развитии своих деталей. Поэтому сейчас возникает у нас вопрос об исторических этапах собственного развития неоплатонизма с III по VI вв.

1. III в. н.э.

Здесь окончательно укрепивший себя принципат переходит к своему внутреннему структурному росту, постепенно превращаясь в сакрально иерархическую систему в связи с дальнейшей феодализацией общества. Другими словами, это был переход от принципата к доминату. Здесь-то и оформилась первая школа неоплатонизма, имевшая своим местопребыванием Рим, а основателем Плотина и его продолжателей Порфирия и Амелия. Этот римский неоплатонизм является спекулятивно-теоретической системой неоплатонизма, пока еще далекой от систематической разработки философии мифа и мистической практики, то есть он реставрирует политеизм пока еще только спекулятивно и только теоретически.

2. IV в. н.э.

Здесь некоторого рода стабилизация Римской империи (правда, очень кратковременная) в связи с достигнутыми результатами феодализации. Это приводит к тому, что доминат всерьез собирается реставрировать языческий политеизм, что и приводит, с одной стороны, к неудачной попытке императора Юлиана, а с другой – к реставрации этого политеизма и в области спекулятивно-практической, откуда возникает новая – малоазиатская – ступень неоплатонизма, географически представленная двумя центрами: Сирией (школа Ямвлиха) и Пергамом (Юлиан и Саллюстий). Не покидая почвы спекулятивных теорий, этот малоазиатский неоплатонизм ставит своей главной задачей практическую мистику, теургию и мантику.

3. V-VI вв. н.э.

Крах попытки Юлиана был крахом и всего неоплатонизма как нового и творческого этапа философии. В эти два века окончательно выясняется, что нарождающаяся феодализация общества призвана не сохранять старую рабовладельческую формацию, но создавать новую, совершенно оригинальную, собственно – феодальную формацию. Поэтому иллюзии политеистической реставрации здесь исчезают, и неоплатонизм уже не дает новых и творческих форм, но занимается систематизацией уже достигнутых результатов и комментированием на их основе Платона и Аристотеля. Эту ступень неоплатонизма необходимо назвать систематизаторско-комментаторской. Географически же она тоже представлена двумя центрами: Афинами (школа Прокла) и Александрией (многочисленные комментаторы).

Таким образом, мы имеем пять школ самого неоплатонизма, а именно неоплатонизм:

римский,
сирийский,
пергамский,
афинский и
александрийский.
Начнем с первого и самого яркого представителя неоплатонической эстетики, который к тому же является и ее подлинным основателем, с Плотина. Вместе с Порфирием и Амелием Плотин образует то, что выше мы назвали римским неоплатонизмом.