Лосев А.Ф. История античной эстетики. Высокая классика.

ОГЛАВЛЕНИЕ

Часть Первая
УЧЕНИЕ ПЛАТОНА ОБ ИСКУССТВЕ
ТЕОРИЯ ИСКУССТВА

§7. Ораторское искусство
1. Значение Платона в теории ораторского искусства

После поэзии естественно обратиться к ораторскому искусству, или красноречию, к тому месту, которое здесь Платон занимал. Обычно Платона ставят весьма высоко как философа, а его эстетику излагают слишком абстрактно. Поэтому в трудах по философии и эстетике Платона риторика обычно отходит на второй план. Тем не менее сам Платон был беллетристом ничуть не менее, чем философом, и в своей эстетике ставил красноречие почти на первое место. Это объясняется и тем, что Платон был именно античным философом, и его личными склонностями.

а) Античная философия, да, пожалуй, и вся античная литература, можно сказать, пронизана элементами красноречия и, во всяком случае, без них немыслима. Античные философы были весьма глубокими мыслителями, но они также любили поговорить, любили красное словцо, и часто даже простую речь о простых предметах превращали в красноречие, весьма изысканное и изощренное.

Досократовские мыслители вообще были полуфилософами, полупоэтами, и К. Йоэль был, вероятно, прав, когда доказывал, что вся досократовская философия есть просто отдел лирики, (лирики, разумеется, не в нашем, а в античном смысле слова).

У Платона иной раз целые произведения только и состоят из речей. Такова прежде всего "Апология Сократа", таков "Пир", таково многое в "Протагоре", "Федре" и "Государстве". Речи Платона – это предмет целых исследований и целых обширных диссертаций. Самый диалог Платона является часто диалогом только формально, а на самом деле, если исключить малозначащие вопросы или ответы, многие диалоги Платона тоже являются речами или собранием речей.

В своем искусстве красноречия Платон был, безусловно, виртуозом. Он нисколько не уступал здесь общепризнанным греческим ораторам. Ни "Апология Сократа", ни "Федр", ни "Пир" даже и формально не являются диалогами. В "Апологии" вообще нет ничего, кроме трех речей. "Федр" фактически является трактатом по теории красноречия, а содержащиеся здесь три речи о любви являются только примерами ораторского искусства. "Пир", если не считать ничтожных по своим размерам вступления и заключения, тоже состоит из семи речей, причем речи эти настолько красивы, настолько изобилуют ораторскими приемами, настолько оригинальны, утонченны и изысканны, что и они заслуживают специальных исследований.

б) Наконец, если досократовских мыслителей необходимо считать полуфилософами, полупоэтами, то софисты вообще известны как ораторы; критиковавший их Сократ тоже вносил в античную философию тот драматический, разговорный и диалектический элемент, который вошел во всю античную философию в качестве ее центральной черты. И вообще вся античная философия и эстетика немыслимы без восторженных разговоров, нескончаемых споров и изощренного красноречия, так что плох историк античной философии и эстетики, который понимает античную мысль на манер новой европейской систематики и абстрактного мышления. Самый абстрактный греческий философ Аристотель увлекался поэтикой и риторикой нисколько не меньше, чем Платон и все другие античные мыслители. А такие возвышенного типа идеалисты, как неоплатоники, никогда не писали только отвлеченно. Их речь почти всегда полна агитации и пропаганды. Они часто комментировали других философов, а это тоже приводило их к неизбежному диалогу с этими философами.

Даже такой отвлеченный философ, как Плотин, при изложении своих мыслей часто задает вопросы сам себе, как бы сам с собой беседует, как бы сам себя агитирует. Многие неоплатоники излагали свои философские мысли то в виде писем, то в виде молитв, то даже в виде самых настоящих стихотворений.

Начиная от Гомера, у которого имеется не только масса речей, но и эти речи занимают у него по нескольку страниц в наших изданиях, и кончая Юлианом или Проклом, вся античная литература оказывается пронизанной и наивным красноречием, и искусственной риторикой, и эпистолярным жанром, и изящными стихами (которым отдавал большую дань, между прочим, и сам Платон), и гимнами. Поэтому нет ничего удивительного в том, что также произведения Платона все пронизаны красноречием, причем весьма талантливым, а его теоретическая философия и эстетика вся пронизана теорией ораторского искусства. Платон – это один из виднейших античных ораторов, а его эстетика – одна из виднейших античных теорий красноречия.

И можно только пожалеть, что до сих пор философия Платона, эстетика Платона и его теория ораторского искусства все еще излагаются отдельно, независимо одна от другой, все еще не излагаются как единое, синтетическое целое и все еще излагаются отдельными исследователями, как будто бы это были действительно отдельные и не связанные между собою филологические дисциплины.

в) Итак, можно и нужно говорить не только о риторических теориях Платона, но и об его собственном риторическом творчестве. Платон сам является выдающимся античным оратором.

Некоторые необходимые сведения об ораторском творчестве Платона можно найти уже в старой литературе о Платоне55, хотя, повторяем, ораторское творчество проявилось у Платона, во-первых, в чисто ораторском изложении мифов и, во-вторых, в том, что можно назвать речами в собственном смысле слова. . Что касается первой области, то сейчас мы только перечислили эти знаменитые платоновские мифы-речи: о Прометее и Эпиметее (Prot. 320 d – 322 а), об Эросе (Conv. 203 b – 212 с), о подземном мире и круговращении душ (Gorg. 523 а – 526 е), (Phaed. 107 с – 108 с; Phaedr. 246 а – 249 d; R. Р. X 614 b – 621 d), об Атлантиде (Tim. 20 d – 25 d; Critias. 108 e – 121 с), о мировых периодах (Politic. 268 d – 270 b).

Что же касается речей Платона в обыкновенном смысле слова, то И. Новак56 различает у Платона подлинные речи и речи подражательные. К подлинным речам И. Новак относит две сократовские речи в "Федре" (Phaedr. 237 а – 241 е, 244 а – 257 b, в противоположность речи Лисия в том же диалоге (Phaedr. 231 а – 234 с), речь Сократа в "Пире" (Conv. 199 с – 212 с), пародийную речь в "Менексене" (236 d – 249 d) и отчасти "Апологию Сократа". Подражаниями речей являются, по И. Новаку, первые пять и последняя речь в "Пире", речи в "Протагоре", "Теэтете" (166 а – 168 с) и отчасти речь в "Менексене". Не входя в анализ всех этих речей, мы можем сказать только о речи в "Менексене", а именно то, что она действительно производит некоторого рода двойственное впечатление. С одной стороны, произносящий эту речь Сократ подражает, как он говорит, своей учительнице Аспазии и своему учителю музыки Конну (235 е – 236 а), да, кроме того, эта речь мыслилась как речь, произносимая на традиционном ежегодном траурном празднестве в честь афинян, павших на войне.

С другой стороны, однако, Платон явно имеет в виду осмеять в этой речи привычку тогдашних изысканных ораторов чересчур украшать свою речь, вопреки ее логической последовательности и с приведением путанных исторических фактов. Одна эта речь в "Менексене" является в науке самым настоящим предметом риторического исследования.

Недаром Цицерон (De offic. I. 4) признает, что Платон, вообще говоря, был бы крупнейшим оратором, если бы посвятил свое творчество ораторскому искусству57. Этого же мнения придерживались и многие позднейшие античные авторитеты вроде Дикеарха, Дионисия Галикарнасского, Плутарха, Диогена Лаэрция и других.

2. Отдельные суждения

Прежде чем заняться двумя основными диалогами Платона, посвященными теории ораторского искусства, именно "Горгием" и "Федром", упомянем некоторые отдельные суждения его о риторике.

а) Уже в "Апологии Сократа" (17 а-с) Сократ говорит о силе ораторского искусства, различает его хорошие и дурные стороны, боится, чтобы судьи не приняли его за оратора, и убеждает их в том, что он вовсе не оратор, который гоняется за украшениями речи, но что он будет говорить простыми, безыскусственными и правдивыми словами.

О том, что оратор должен держаться только правды, Сократ в этой речи говорит еще раз (18 а), так что, по его словам (24 а), один из его обвинителей, Ликон, будет даже мстить ему за то, что он, Сократ, не оратор.

В другом месте (Menex. 235 е – 236 а) Сократ называет своей учительницей Аспазию, жену Перикла, научившую его говорить не хуже, чем если бы учителем его был Антифонт. Едва ли это заявление Сократа нужно считать ироническим. Он нисколько не гнушался быть учеником женщины, как это мы знаем по его речи в "Пире", где своей учительницей теории любви он называет Диотиму из Мантинеи.

б) Среди искусств, которые научают складывать звуки в слоги, слоги в слова, слова в предложения и т.д., Платон (Crat. 425 а) называет именно красноречие. Оратор убеждает толпу, в то время как обычный собеседник убеждает только одного (Alcib. I 114 с). Ораторы часто "дышат ветром политики и не имеют знания о наилучшем" (Alcib. II 145 е).

в) О том, что ораторское искусство часто мыслится как весьма изысканное и украшенное, видно из слов Сократа, изображающего ораторов при погребении мертвых (Меnех. 234 с – 235 с) :

"А будут хвалить мужи мудрые и хвалящие не наобум, но приготовляющие речи задолго; и хвалят они так хорошо, что говорят все, что к кому идет и не идет, и, как-то изящно расцвечивая речь словами, обвораживают наши души. Они всячески превозносят и город, и умерших на войне, и всех прежних наших предков, и нас самих, еще продолжающих жить, так что хвалимый ими я, Менексен, сильно возношусь духом и каждый раз, слушая их, стою как очарованный: мне представляется, что в ту минуту я сделался и больше, и прекраснее. Речь и голос говорящего такою флейтой звучат в ушах, что едва на четвертый, или на пятый день я бываю в состоянии опомниться и почувствовать, где я на земле, а до того времени думаю только, не на островах ли я блаженных душ. Так ловки у нас риторы".

г) В "Кратиле" (398 de) этимология слова "герой" производится либо от слова "эрос" (имеется в виду любовь между бессмертными и смертными), либо от слова "eirein" ("говорить"), если считать, что все герои являются "мудрецами, искусными риторами, а к тому же и диалектиками, умевшими ловко ставить вопросы". Следовательно, здесь проскальзывает мысль о том, что риторы, или ораторы, имеют своего рода героическое происхождение.

д) Правда, различаются разные типы ораторов, "Когда рассуждаешь об этом предмете с одним из народных ораторов, – вдруг слышишь от него такие же речи, какие услышал бы от Перикла или другого красноречивого мужа. А если спросишь его о чем-нибудь кроме того, то он, как книга, не в состоянии ни отвечать, ни говорить. Потом, хоть слегка наведи речь на сказанное им, – он, как медь, зазвучит и дотоле не умолкнет, пока кто-нибудь не прервет его. Так бывает с ораторами; вы спросили их слегка, а они растянули вам речь стадий на двенадцать" (Prot. 328 е – 329 а).

е) Особенно много достается от Платона тем из риторов, которых тогда называли софистами. Целый диалог "Евтидем" посвящен у Платона изображению двух таких болтунов и пустословов, Евтидема и Дионисиодора, которые всегда берутся доказывать любую ложь в виде истины и любую истину в виде лжи.

Всякий, кто хочет узнать мнение Платона о софистическом красноречии, должен внимательно проштудировать этот диалог. Мы ограничимся здесь приведением только некоторых мест.

"Это удивительные люди! Впрочем я еще не знаю, что сказать. К какому роду людей относится тот, кто подошел к тебе и порицал философию? Ритор ли он, то есть один из тех, которые сами умеют подвизаться в судилищах, или сочинитель речей, только высылающий риторов в борьбу и вооружающий их своими речами? О, менее всего ритор... Я не думаю даже, чтобы он когда-нибудь приходил на судилище; однако же слывет, говорят, человеком сильным в этом деле и сочинителем сильных речей..." (305 b-с). "Это те, которые, по словам Продика, стоят на середине между философом и политиком и почитают себя мудрее всех, чтобы быть и казаться мудрецами, особенно в глазах народа, так что, по их мнению, никто, кроме философов, не мешает им пользоваться всеобщими похвалами. Они думают, что если бы последних выставить как людей ничего не стоящих, то победа и венец мудрости уже без всякого сомнения принадлежали бы им. Пусть они в самом деле мудры; но, захваченные в частных рассуждениях, верно будут ощипаны Евтидемами. Впрочем, эти люди и справедливо называются мудрецами: они заимствуют нечто от философии, нечто от политики, и как то, так и другое – не без основания. А заимствуя сколько нужно из обеих областей, наслаждаются плодами мудрости без труда и опасности" (305 с-е).

Такого рода негодные ораторы, конечно, всячески себя защищают. Продолжаем из "Евтидема" (284 а-с):

"И дело, о котором говорится, вероятно, есть сущее особое, отличное от другого? Без сомнения. Стало быть, говорящий о нем, говорит о сущем? Да. Но говорящий о сущем, говорит сущую истину. Следовательно, и Дионисиодор, поскольку он говорит о сущем, говорит истину и нисколько не лжет на тебя?.. Но кто говорит об этом, тот говорит не о сущем. Да не-сущее разве не то, чего нет?.. Конечно, то, чего нет. И не в том ли состоит не-сущее, что оно нигде не существует? В том, что нигде. А можно ли совершать что-нибудь с тем, что не существует?.. Не думаю... Что же, ораторы, говоря к народу, ничего не совершают? Совершают... А если совершают, то и делают? Конечно. Поэтому говорить – значит, совершать и делать?.. Стало быть, никто не говорит о том, чего нет; ибо иначе можно было бы и делать то, чего нет. А ты уступил, что не-сущего делать нельзя. Итак, все, что говорит Дионисиодор, есть истинное и сущее".

Здесь происходила путаница со словом "сущее". В одном случае оно понимается как только мыслимое и выдуманное, а в другом случае – как действительно отражающее реальные вещи и события.

Из того, что слова выражают ту или иную осмысленность, делается вывод, что они всегда выражают обязательно ту или иную реальность. А отсюда, в порядке логической ошибки, делается заключение, что и всякий говорящий, то есть всякий оратор, всегда говорит нечто сущее и истинное. Этим Платон доказывает глупость или намеренную лживость софистического ораторского искусства.

Можно привести еще и другое аналогичное опровержение софистического красноречия. В том же диалоге Платон (306 а-d) убедительно доказывает, что софистическое красноречие, мысля себя посередине между философией и политикой, фактически оказывается хуже и того и другого. Логическую путаницу терминов у софистических риторов нетрудно подметить и здесь.

У Платона (Theaet. 177bc) говорится также и о том, что софистические ораторы "если должны бывают в частном разговоре дать и принять отчет в том, что порицают, и хотят мужественно выдержать беседу долгое время, а не убегают малодушно, то, странно, им наконец не нравятся собственные их речи, и то, что риторика как-то увядает, так что они оказываются ничем не лучше их детей".

Те, кто в молодости много занимался философией, начиная говорить на суде, кажутся смешными ораторами; а успех имеют те, кто в молодости не привык рассуждать, а ограничивается только голыми фактами, да еще обладает рабской мелкой душой, стараясь угодить своему господину (172 с – 173 b).

У Платона (180 а-с) мы находим блестящую характеристику софистических ораторов, которые предпочитают длинные речи, но которые начинают переиначивать слова и вертеться из стороны в сторону, когда им начинаешь задавать простые правильные вопросы. В иронической форме в том же диалоге (201 а-с) Платон рисует успех такого рода ораторов на суде, когда они вместо твердых и определенных идей проповедуют текучие и недостоверные мнения.

По Платону, можно учиться всем наукам, только не риторике; и домогаться государственных должностей нужно не красноречием, но воинскими делами и тем, что им подобно (R. Р. VIII 548 е – 549 а). Ритор не должен увлекаться, хотя бы и истиной, и риторика вообще имеет только подготовительное значение для настоящих наук (VII 536 с).

ж) Как при помощи огня из смеси выделяются драгоценные металлы, так и из политики должны быть исключены военное, ораторское и судебное искусство (Politic. 303 е – 304 а). Риторика только обслуживает политику, но никак не является ею самою (307 е). Оратору, певцу и законодателю нужно предоставить право делать или не делать вступления к тому, что они исполняют (Legg. IV 723 d). Поскольку, по мнению поэтов, риторов, жрецов, прорицателей и пр., богов можно умилостивлять дарами, то нужно и нам к этому стремиться (X 885 d).

Вообще говоря, Платон вовсе не против красноречия и вовсе не против его теории, а только требует красноречия высокого стиля и риторику понимает как философскую науку. Конечно, когда говорится о высоком предмете, то дело вовсе не в ораторстве, а в самом этот предмете, так что даже в подлинном философском рассуждении вовсе не нужно быть ритором. Что же касается идеального государства, которое живет только по общим законам, то судьи и риторы (то есть адвокаты) должны выступать вполне согласно (R. Р. I 348). Подлинным ораторам вполне дозволяется говорить не только от себя, но и пользоваться методами подражания, то есть говорить от других лиц, как это мы находим у Гомера (III 396 е – 397 а).

Платон (Theaet. 167 с) охотно говорит о добрых и мудрых ораторах, которые советуют городам доброе и справедливое вместо худого и несправедливого; а подобно этому также и благонамеренные софисты, воспитывающие юношей, вполне заслуживают награждения деньгами.

Насколько свободно относился Платон с формальной стороны к ораторскому искусству, показывают речи Алкивиада и Сократа в "Пире".

Речь Сократа в "Пире" полна самых разнообразных жанров, начиная от диалогического, продолжая повествовательным и кончая целым рассуждением.

Что же касается речи Алкивиада, то и она полна и лирики, и вакхического пафоса, и драматизма, и интимной исповеди, и повествования, и философского рассуждения, и многого такого, что даже трудно зафиксировать терминологически. Алкивиад хочет изобразить воздействие речей Сократа на его слушателей. Однако сам Алкивиад произносит здесь такую речь, которая основана на речах Сократа. Вот часть этой речи (Conv. 215 с – 216 с).

После изображения экстатического действия флейты сатира Марсия на его поклонников Алкивиад продолжает так: "Ты же ничем не отличаешься от Марсия, только достигаешь того же самого без всяких инструментов, одними речами. Когда мы, например, слушаем речь какого-нибудь другого оратора, даже очень хорошего, это никого из нас, честно говоря, не волнует. А слушая тебя или твои речи в чужой, хотя бы даже и очень плохой передаче, все мы, и женщины, и мужчины, и юноши, бываем потрясены и увлечены.

Что касается меня, друзья, то я, если бы не боялся показаться вам совсем пьяным, под клятвой рассказал бы вам, что я испытывал, да и теперь еще испытываю от его речей. Когда я слушаю его, сердце у меня бьется гораздо сильнее, чем у беснующихся корибантов, а из глаз моих от его речей льются слезы; тоже самое, как я вижу, происходит и со многими другими. Слушая Перикла и других превосходных ораторов, я находил, что они хорошо говорят, но ничего подобного не испытывал, душа у меня не приходила в смятенье, негодуя на рабскую мою жизнь. А этот Марсий приводил меня часто в такое состояние, что мне казалось – нельзя больше жить так, как я живу. И ты, Сократ, не скажешь, что это неправда. Да я и сейчас отлично знаю, что стоит лишь мне начать его слушать, как я не выдержу и впаду в такое же состояние. Ведь он заставит меня признать, что при всех моих недостатках я пренебрегаю самим собою и занимаюсь делами афинян. Поэтому я нарочно не слушаю его и пускаюсь от него, как от сирен, наутек, иначе я до самой старости не отойду от него. И только перед ним одним я испытываю то. чего вот уж никто бы за мной не заподозрил, – чувство стыда. Я стыжусь только его, ибо сознаю, что ничем не могу опровергнуть его наставлений, а стоит мне покинуть его, соблазняюсь почестями, которые оказывает мне толпа. Да, да, я пускаюсь от него наутек, удираю, а когда вижу его, мне совестно, потому что ведь я был с ним согласен. И порою мне даже хочется, чтобы его вообще не было на свете, хотя, с другой стороны, отлично знаю, что, случись это, я горевал бы гораздо больше. Одним словом, я и сам не ведаю, как мне относиться к этому человеку.

Вот какое действие оказывает на меня и на многих других звуками своей флейты этот сатир".

з) Из всего нашего предыдущего изложения ясно вытекает вывод об огромном интересе Платона к ораторскому искусству, об его постоянной склонности строить теорию этого искусства, хотя теория эта у него весьма несистематична. Самое же главное – это то, что и сам Платон оказывается весьма изысканным оратором. Однако анализ речей самого Платона является скорее предметом истории литературы, чем истории эстетики. Их анализ мог бы дать очень много для эстетической теории самого Платона. Но анализ этот в настоящее время не настолько подвинут вперед, чтобы мы могли сейчас же прямо делать из него выводы и для эстетики Платона. Мы могли только указать на сложность этой проблемы. Подлинным же предметом истории эстетики является та теория ораторского искусства, которая фактически у него проводится. Она вполне заметна даже и на предыдущих немногочисленных риторических материалах Платона. Но у Платона имеется два диалога, в которых он излагает или, вернее, пытается излагать свою риторическую теорию. Это – "Горгий" и "Федр". К ним мы сейчас и обратимся.

3. "Горгий"

Этот диалог, представляющий большие трудности для анализа, упрощается для нас, поскольку сейчас мы выделим в нем только то, что имеет непосредственное отношение к риторике. С этой точки зрения сразу же бросается в глаза то обстоятельство, что сначала здесь идет речь о софистических определениях риторики в том виде, как она понималась самими софистами (449 а – 461 а), и эти определения опровергаются участником диалога Сократом – то есть самим Платоном (462-482 е).

а) Софисты учили о том, что риторика есть наука о составлении речей. Сократ тут же опровергает это, во-первых, тем, что всякая наука тоже занимается речами (449 а – 451 с). Во-вторых, риторику нельзя определить, исходя из того, что она занимается речами о великих и важных делах, потому что земное и важное, по Сократу, каждый понимает по-своему (451 d – 452 d). В-третьих, риторика не есть искусство убеждать судей и народ в том, что нравится оратору, ибо, по Сократу, и всякая наука вообще всегда старается убедить в том, чему она учит (452 е – 454 b). В-четвертых, утверждается, что специфика риторического убеждения состоит в том, чтобы внушать людям и народу, что справедливо и что несправедливо (454 b-с).

Однако 1) Сократ, строго различающий знание, которое всегда истинно, и веру, которая может быть и истинной, и ложной, заставляет Горгия признать, что убеждать риторически – значит вызывать не знание без веры, но веру без знания (454 с – 455 а). 2) Горгий не только убежден в этом, но приводит и многие исторические примеры, а также примеры из обыденной жизни, когда простое внушение или совет, даже людей незнающих, имели огромное значение (455 b – 456 с), хотя 3) это не значит, что справедливый оратор отвечает за несправедливое употребление риторики его учениками (456 d – 457 с). 4) После небольшого отступления (457 d – 458 е) Сократ доказывает, что 5) существует противоречие между пониманием риторики как науки о внушении людям чувства справедливости и фактическим злоупотреблением у ораторов этой риторикой для совершения несправедливых и дурных дел (458 е – 461 а).

б) Далее, переходим к тем софистическим определениям риторики, которые, по Сократу, софисты как раз и должны были бы давать вместо тех определений, которые они давали фактически. Тут прежде всего получается, что риторика, собственно говоря, есть у софистов не искусство, а только сноровка (empeiria), с помощью которой что-либо представляется привлекательным и приносит удовольствие людям (462 с). Вскрыв такой подлинный смысл софистической риторики, Сократ тут же приступает и к критике такого рода риторики.

Критика Сократа заключается прежде всего в том, что сноровка – это вообще не искусство, что не все привлекательное и доставляющее удовольствие есть прекрасное, что такая сноровка нужна и в поварском деле, и что все подобное – только разновидность угодничества низменным страстям (462 d – 463 с). И поскольку из искусств к телу относятся медицина и гимнастика, к душе же – законодательство и суд, то угодничество разделяется на такие четыре вида и укрывается за каждым из этих подлинных четырех искусств; при этом риторическое угодничество укрывается за судебным делом, и оратор, таким образом, оказывается как бы поваром для души (463 d – 466 а). Вот а чем подлинный смысл той риторики, которую проповедуют софисты, если давать определение риторики не их собственными словами, но так, как этого требует самое существо проповедуемой ими риторики.

в) Но сократовская критика этим не кончается. Ораторы в городах, думает Сократ, хотя и обладают силой наподобие тиранов, на самом деле бессильны, поскольку то, что они чинят, часто только кажется им справедливым, а на самом деле это зло, и, таким образом, причинение зла другому оказывается результатом собственного бессилия (466 b – 468 а).

И тут Сократ выставляет один из своих самых главных тезисов: прекраснее самому подвергнуться несправедливости, чём совершить ее по отношению к другому (462 а – 479 е). Это и есть настоящая норма для риторики, хотя такая норма никогда не осуществляется (480 а – 481 b).

г) Однако была еще одна софистическая теория риторики, вошедшая тоже в кругозор проблематики "Горгия". Эта теория базировалась на учении об естественном праве, защитником которого представлен в диалоге некий софист Калликл. Калликл говорит о несовместимости природы, для которой что сильнее, то и лучше, и закона, установленного бессильными людьми для прикрытия своего бессилия псевдоморальными нормами (483 а – 484 с). Ответ Сократа: если лучшее есть не что иное, как сильное, то мораль, установленная многими людьми, сильнее, а потому и лучше разнузданного индивидуализма (488 b – 489 с). Это заставляет Калликла отойти от первоначального, грубо физического понимания силы и придать этому термину новое значение: "достоинство", "рассудительность". Поскольку подобная квалификация имела бы мало значения, если относить ее только к отдельным профессиям и ремеслам, то Калликл объявляет, что "сильный" с его точки зрения – это разумный и достаточно мужественный в государственных делах, чтобы управлять всеми другими (489 d – 491 b). Новое возражение Сократа: а управлять самим собою нужно или не нужно? На это Калликл откровенно и нагло отвечает: совершенно не нужно; а рассудительность и мужество заключаются только в полной свободе наслаждений и во всяческом своеволии (491 с – 492 с). В таком случае, отвечает Сократ, жизнь превращается в дырявый сосуд, в полную и всегдашнюю ненасытимость, которую Калликл тут же предпочитает отсутствию наслаждений или, как он говорит, "каменной жизни" (492 d – 494 е). Сократ предлагает различать хорошие и дурные наслаждения, но Калликл отвергает это различение (495 ab), после чего Сократ при помощи многочисленных примеров доказывает коренное различие между удовольствием и благом (495 с – 497 а), и то, что не благо, следует подчинять удовольствиям, а наоборот, удовольствие благу (497 е – 500 а). Отсюда делаются выводы как для искусства вообще (музыка, поэзия, театр), так, в частности, и для риторики, которая, очевидно, не может быть просто сноровкой и угодничеством, а должна быть сознательно проводимым искусством насаждения благих чувств (500 b – 502 d). Из этого вытекает, что риторика вместе с прочими искусствами, основываясь на определенном образце (503 е) для достижения "высшего блага" (beltiston), должна создавать в душе "строй и порядок" (taxis cai cosmos, 504 ab), приводя ее из состояния раздробленности в состояние цельности, на котором основывается и то ее совершенство, которое Сократ называет законностью и законом (nomimon cai nomos, 504 d), a это и приводит к изгнанию из души стремления к дурным удовольствиям и несправедливости, как из тела – всяких болезней (504 b – 505 b).

д) В итоге риторика и вообще всякое подлинное искусство, по мысли Платона, есть творческая деятельность, которая воплощает высшую справедливость в человеческом обществе при помощи последовательного приведения всех низших страстей в стройное и упорядоченное состояние (что Платон и называет законом). Эта деятельность не преследует целей чистого и автономного искусства, но лишь реально жизненные цели. Риторика и искусство есть та сила, которая призвана усовершенствовать человеческую жизнь и создать для нее максимально справедливые формы. В этом и состоит сила искусства (dynamis cai techne, 509 e).

По поводу такого рода итога "Горгия" сам собою возникает вопрос: не является ли такое понимание ораторского искусства у Платона слишком широким, не относится ли оно и ко всякому искусству вообще, то есть не нужно ли уточнять это понимание риторики и не нуждается ли оно в такой специфике, которая была бы характерна именно для ораторского искусства, а не для чего-нибудь иного? Действительно, в этом диалоге Платона проявляется общая особенность его рассуждений, заставляющая его всякий раз не столько специфицировать изучаемое им понятие, сколько его обобщать и часто даже обобщать до предела. Ведь в конце концов даже и само-то искусство у Платона весьма неясными чертами отличается от жизни и деятельности вообще. Поэтому и не удивительно, что в диалоге, специально посвященном риторике, даются только максимально общие особенности этой последней и не дается ее специфики. Однако у Платона имеется еще один диалог, тоже специально посвященный риторике, но в котором специфические особенности красноречия даются уже более определенно и более четко. Этот диалог – "Федр".

4. "Федр"

В предыдущем мы уже много раз касались этого диалога, извлекая из него материалы самого разнообразного характера. Подробнее всего мы анализировали "Федра" там, где у нас шла речь о трансцендентальном методе у Платона58. Сейчас нам предстоит рассмотреть этот диалог совсем с другой стороны. Дело в том, что учение о трансцендентальном методе, да и самый термин "трансцендентализм", вовсе не был буквальным воспроизведением платоновского метода в данном его пункте, но только результатом нашего собственного историко-эстетического исследования. Сам Платон формулирует свою основную проблему в "Федре" иначе, а именно для Платона основная проблема, решаемая им в "Федре", есть именно проблема риторики, и это вполне сознательно. С этой точки зрения три речи о любви в "Федре" являются только иллюстрацией основного риторического учения. Об этом так прямо и говорится в той заключительной части диалога (257 с – 265 с), на которую историки философии обычно мало обращают внимание, но она имеет как раз наибольшее значение для истории эстетики. Присмотримся ближе к этой части диалога.

а) В ней прежде всего есть свое вступление, которое посвящено важности и необходимости красноречия и недостаткам традиционных его приемов (257 с – 259 d). Дальше идет самое главное. Именно, Платон здесь учит, что правильная речь должна исходить из истинного определения своего предмета и избегать всяких только правдоподобных и приблизительных представлений об этом предмете, так как нельзя убеждать приобрести коня, не зная, что такое конь и для чего он нужен, и нельзя восхвалять осла, не имея точного о нем понятия (259 а – 260 с). Если даже допустить, что красноречие есть искусство и что всякое искусство обладает своими приемами, то все равно даже и эти приемы не могут не нуждаться в определении того, что подлинно существует, так как иначе приемы эти, взятые сами по себе, не будут способны убедить кого-нибудь в чем-нибудь (260 d – 262 с).

Дальше Платон иллюстрирует эту свою теорию как раз при помощи тех трех речей о любви, которые были помещены в диалоге раньше. В речи Лисия совершенно нет никакого определения любви, и потому она полна случайных высказываний, то правильных, то неправильных (262 d – 264 е). В противоположность этому первая речь Сократа исходила из низменного понимания любви и делала все вытекающие отсюда выводы, вторая речь Сократа исходила уже из возвышенного понимания любви и произвела правильное ее разделение на четыре разновидности: "Вдохновенное прорицание мы возвели к Аполлону, посвящение в таинства – к Дионису, творческую исступленность – к Музам, четвертый же вид – к Афродите и Эросу" (265 а-с).

б) Отсюда правильный метод составления речей заключается, во-первых, в "способности, охватив все общим взглядом, возводить к единой идее разрозненные явления" и, во-вторых, в "умении разделять все на виды, на естественные составные части" (265 d – 266 а), а такое умение возводить частное к общему и из общего получать частное, без чего нельзя мыслить и говорить, есть диалектика (266 b-с).

Далее, в диалоге подробно говорится о необходимых частях речи в связи с теориями тогдашних риторов (266 d – 267 е), а также вновь выдвигается тезис о необходимости предварительного определения предмета речи, для того чтобы эта последняя была вполне убедительной, причем первое, что подлежит в приведенных речах о любви определению – это душа в ее единстве и раздельности (268 а – 272 b). С точки зрения такого точного понятия, лежащего в основе правильной речи, Платон критикует всякие такие исходные принципы речи, которые не обладают логической точностью, а отличаются только правдоподобием (268 а – 274 b). Записанный текст речи представляется Платону менее важным, чем живое и воодушевленное собеседование (274 b – 277 а).

в) Немаловажное значение имеет, далее, и техническая сторона красноречия, которую Платон анализирует в "Федре" довольно подробно, отчасти со ссылкой на других ораторов и теоретиков красноречия.

Прежде всего Платон делит ораторскую речь на вступление, изложение, доказательства, выводы. Кроме этого, на основании Феодора Византийского Платон добавляет еще подтверждение и добавочное подтверждение. Что же касается обвинительной и защитительной речи, то здесь должны быть еще опровержение и добавочное опровержение. Но и этого мало. Эвен Паросский изобрел еще побочное объяснение, косвенную похвалу и косвенные порицания (266 d – 267 а). Платон высказывается против Тисия Сиракузского и Горгия, заменявших в речах истину вероятностью. Но в данном случае Платон имеет в виду, скорее, техническую сторону речи, потому что вместо софистического нигилизма, создававшего то слишком длинные, то слишком краткие речи, он выдвигает мнение Продика, тоже софиста, но на этот раз, с точки зрения Платона, рассуждающего правильно, а именно то мнение, что ораторская речь должна быть и не очень большой и не очень маленькой, но должна соблюдать каждый раз меру. Не возражает Платон и против принципа благозвучия, который выдвигался автором дифирамбов, поэтом и музыкантом Ликимнием и учеником Горгия Полом, а также против искусства Протагора и против умения владеть толпой у Фрасимаха Халкедонского (267 а-d). Таким образом, с технической точки зрения Платон вовсе не возражает против самых крайних софистов, а возражает только против их субъективизма и нигилизма.

Платон очень подробно и убежденно говорит о необходимости для всякого оратора проходить особую школу ораторского искусства, которая научила бы его правильно и соразмерно сочинять речи (267 d – 269 а). Перикл и другие великие ораторы не обучались всем тонкостям и изощренному ораторскому стилю, о котором говорят Лисий и Фрасимах.

"Все великие искусства, сколько ни есть, нуждаются в тщательном исследовании природы и ее возвышенных явлений, отсюда, видимо, как-то и проистекает высокий образ мысли и совершенство во всем, которыми обладает и Перикл, кроме своей природной одаренности. Сблизившись с Анаксагором, человеком, по-моему, как раз такого склада, Перикл преисполнился самых высоких познаний и постиг природу ума и мышления, о чем Анаксагор часто вел речь; отсюда Перикл извлек пользу и для искусства красноречия" (270 а).

Следовательно, Платон требует для настоящего красноречия большой технической выучки, но в то же самое время требует и высокой умственной культуры, даже философии, борясь со всяким верхоглядством и дилетантизмом, не говоря уже об анархизме и нигилизме.

Можно сказать, что для Платона в области красноречия не существует никакого выбора между выучкой и достаточно высокой образованностью. Оратор должен обладать и высокой образованностью и пройти самую тщательную и строгую школу красноречия, выучку в области разных методов влияния на слушателей.

"Пожалуй, в искусстве врачевания дело обстоит так же, как и в искусстве красноречия... И тут и там нужно разбираться в природе в одном случае – тела, и в другом – души, если намереваешься не только по навыку и опыту, но и по правилам искусства пользоваться либо лекарствами и питанием для восстановления здоровья и сил, либо беседами и надлежащими занятиями, если хочешь привить умение убеждать или иное прекрасное качество" (270 b).

Значит, для красноречия требуется, по Платону, одинаково и техническая выучка и высокая общая культура оратора, требуется знание человеческой души.

Душа есть своеобразная природа; и изучать душу мы должны так же, как изучаем природу.

"Во-первых, простой тот предмет, в котором мы хотели бы и сами стать искусными и других уметь наставить, – или же он имеет много разновидностей; во-вторых, если это вещь простая, надо рассмотреть присущие ей от природы свойства: на что она может воздействовать и в чем и на что в ней самой можно воздействовать и чем? Если же она имеет много разновидностей, то надо их сосчитать и посмотреть природные свойства каждой из них, так же как и свойство простого предмета: на что и чем этот вид может действовать и чем можно действовать на него" (270 d).

Исходя из этого первенствующего учения о душе, Платон пишет (271 ab):

"Фрасимах или кто другой, если он всерьез преподает искусство красноречия, прежде всего со всей тщательностью будет писать о душе и наглядно представит ее, едина ли она и всегда себе подобна по своим природным свойствам, или же у нее много видов, в зависимости от того, в каком она теле. Это мы и называем показать природу... Во-вторых, он укажет, на что и чем она по своей природе может действовать и что действует на нее... В-третьих, стройно расположив виды речей, а также и виды состояний души, он разберет все причины, установит соответствия одного с другим и научит, какую душу какими речами и по какой причине непременно удается убедить, а какую нет".

Платон не устает требовать от оратора этой возвышенной техники речей, основанной на глубоком знании человеческих душ.

"Поскольку сила речи заключается в воздействии на душу, тому, кто собирается стать оратором, необходимо знать, сколько видов имеет душа: их столько-то и столько-то, они такие-то и такие-то, поэтому слушатели бывают такими-то и такими-то. Когда это должным образом разобрано, тогда устанавливается, что есть столько-то и столько-то видов речей и каждый из них такой-то. Таких-то слушателей по такой-то причине легко убедить в том-то и том-то такими-то речами, и такие-то потому-то и потому-то с трудом поддаются убеждению. Кто достаточно все это продумал, тот станет наблюдать, как это осуществляется и применяется в действительности, причем он должен уметь, остро все воспринимая, следовать за ходом дела, иначе он ничего не прибавит к тому, что он еще раньше слышал, изучая красноречие. Когда же он будет способен определять, какими речами какого человека можно убедить, тогда при встрече с таким человеком он сразу сможет распознать его и дать себе отчет, что как раз тот человек и та натура, о которой прежде шла речь, теперь на самом деле предстала перед ним и, чтобы убедить ее в том-то, к ней надо таким-то образом обратиться с такими-то речами. Сообразив все это, он должен учесть время, когда ему удобнее говорить, а когда и воздержаться; все изученные виды речей – сжатую речь, или жалостливую, или зажигательную – ему надо применять вовремя и кстати, только тогда и никак не ранее его искусство будет прекрасно и совершенно. Если же кто-нибудь из тех, кто говорит об этом, пишет или учит этому, упустит хоть что-нибудь из сказанного, но притом станет утверждать, будто делает все по законам искусства, – прав будет тот, кто ему не поверит" (271 с – 272 b).

Все подобного рода рассуждения Платона о красноречии свидетельствуют о том, что он придавал огромное значение именно технической стороне дела, но понимал эту технику речи в ее нераздельном единстве с изучением психологии людей и с учетом морально-политического состояния общества. В этом смысле даже трудно сказать, что больше интересовало Платона, техника ли речи или ее философская обоснованность и направленность. Вернее, пожалуй, будет сказать, что Платон дает нам в "Федре" философско-техническое учение о красноречии. Тут на каждом шагу и тщательность обучения оратора и его философское глубокомыслие.

"Ради этого нужно, поворачивая каждую речь и так и сяк, смотреть, не найдется ли какой-нибудь более легкий и короткий путь к искусству красноречия, чтобы не идти понапрасну долгим и тернистым путем, когда можно избрать дорогу короткую и ровную" (272 b-с).

Даже когда Платон протестует против простого правдоподобия, заменяющего собою истину на суде, то и такого рода убедительность речи он учит критиковать философско-технически.

Тут много попадает от Платона (273 а – 274 а) Тисию Сиракузскому, который как раз проповедовал необходимость для речей простого правдоподобия вместо истины. В зависимости от истины речь может быть и краткой и длинной. О необходимости краткой речи было уже сказано. Но длинная речь тоже часто бывает необходима. Нужно угождать не плохим владыкам и притом рабски, но благим владыкам и свободно. Тогда, возможно, и возникнет необходимость длинной речи:

"Кто не учтет природных свойств своих будущих слушателей, кто не сможет разделить сущее по видам и возводить к единой идее каждый такой случай, тот никогда не овладеет искусством красноречия настолько, насколько это возможно человеку.

Достичь этого без усилий нельзя, а человек разумный предпримет такой труд не ради того, чтобы говорить и иметь дело с людьми, но для того, чтобы быть в состоянии говорить только угодное богам и по мере своих сил делать все так, чтобы им это было угодно. Ведь те, кто мудрее нас с тобой, Тисий, утверждают, что человек, обладающий разумом, заботится не о том, как бы угодить своим товарищам по рабству, – разве что между прочим, – но своим благим владыкам, происходящим также от благих. Поэтому если путь долог, не удивляйся: ради великой цели надо его пройти, и вовсе не так, как ты себе представляешь. Сбудется, гласит поговорка, если кто пожелает: этот путь будет всего прекраснее, раз он туда ведет" (273 d – 274 а).

В заключение всего этого анализа правильного красноречия Платон дает довольно четкое и удобопонятное резюме (277 b – 279b).

г) Подводя итог учению Платона в "Федре" о красноречии, необходимо сказать, что "Федр" очень ярко отличается от "Горгия" своей попыткой дать именно специфику красноречия как особого вида искусства. Оказывается, каждая правильно построенная речь содержит в себе и свой общий, точно выраженный принцип и конкретное воплощение этого принципа в отдельных частностях речи. Общее, сказали бы мы теперь, является для Платона законом для получения всего единичного, законом конструирования всех вообще относящихся сюда единичностей. И это Платон называет диалектикой. Другими словами, риторика является для него учением о такой структуре речей, которая строится только диалектически.

Кроме того, свою диалектику Платон понимал здесь, как и везде, не как формалистическую теорию чистых категорий, но как высокое философско-психологическое и морально-политическое учение.

Правда, под диалектикой Платон понимает здесь не совсем то, что понимаем мы, когда формулируем диалектический закон единства и борьбы противоположностей. Однако, всматриваясь пристальнее в риторическую концепцию Платона, мы, несомненно, наталкиваемся и на этот закон, который выражен здесь несколько иначе, чем выражаем его мы.

Необходимо обратить внимание на то, что общая идея, составленная из частностей, мыслится как органическая цельность, как то новое качество, которое еще не содержалось в отдельных его элементах, взятых в отрыве от целого. Платону тут принадлежат замечательные слова (264 с): "Всякая речь должна быть составлена словно живое существо: у нее должно быть тело с головой и ногами, а туловище и конечности должны подходить друг к другу и соответствовать целому". Здесь нет термина "диалектика", но поскольку здесь мыслится принцип специфического единства различных противоположностей, постольку Платон фактически пользуется несомненно самым настоящим диалектическим методом. Итак, ораторское искусство, по "Федру", есть составление речей со строгим соблюдением их диалектической структуры. Этим и вносится в риторику то ее специфическое свойство, которое оказалось вне эстетических горизонтов Платона в "Горгии". Разумеется, не нужно забывать здесь также и о том, без чего для Платона не существует никакой диалектики, а именно о высоком философском и морально-политическом содержании того цельного организма, в виде которого должна создаваться всякая ораторская речь.

д) Итог рассуждений Платона об ораторском искусстве может быть уточнен еще и в том смысле, что к Платону можно подойти не только с его собственной точки зрения, но и с точки зрения объективного содержания понятия риторики. При обсуждении всей проблематики ораторского искусства Платон всецело стоит на точке зрения своего времени (если не всей античности), согласно которой риторика органически входит в состав философии. В отличие от софистов он требует для оратора высшей идейности, а кроме того, еще и строжайшей структуры всякой речи, претендующей на идейность и истину. При этом в "Горгии" эта риторическая идейность мыслилась у Платона морально-политически. Всякая речь, думал он там, должна иметь возвышенное морально-политическое и воспитательное назначение. Но что же нового дает "Федр"?

Из предыдущего ясно, что в теории красноречия "Федр" преследует не столько морально-политические цели, которые здесь разумеются сами собою и даже доведены до космологизма, сколько цели чисто логического характера. Логика ораторской речи представлена здесь самым ясным и неопровержимым образом.

Однако Платон и здесь не дошел до полной эстетической ясности. Речь как логическое целое, с нашей точки зрения, еще не есть речь обязательно художественная; и органическая целостность речи еще никак не характеризует ее в художественном отношении. Даже если взять только композиционную сторону художественной речи, то и она не сводится просто к органическому единству целого и частей. Антихудожественная речь тоже может сливать в единое целое все свои части, будучи лишена всякой эстетической значимости. Эта чисто художественная сторона ораторского искусства осталась у Платона незатронутой не только в "Горгии", но и в "Федре". Но теорию ораторского искусства мы должны воспринимать на фоне всей платоновской эстетики, взятой в целом. А платоновская эстетика, взятая в целом, учит о совпадении идеи и материи в одну нераздельную и неразличимую цельность. Для этого достаточно материалов находится уже и в самом "Федре". Следовательно, то совпадение общего и единичного, о котором мы читаем в "Федре", нужно понимать отнюдь не отвлеченно, но именно платонически, а тогда и тот художественный анализ ораторской речи, который формально отсутствует в риторической части диалога, восполняется сам собой и даже играет первую роль. Поэтому учение об идеях и в концепции ораторского искусства у Платона остается, собственно говоря, на первом плане, несмотря на выдвижение здесь морально-политических, педагогических и логических целей на первое место.