Липатов В. Краски времени

ОГЛАВЛЕНИЕ

В СОГЛАСЬЕ С СОВЕСТЬЮ

Нас в Царское Село
Боровиковский вводит,
прозрачно и светло
он тонкой кистью водит...
С. Кирсанов

Владимир Лукич Боровиковский (1757 - 1825) - выдающийся русский
портретист XVIII - XIX веков. Родился в городе Миргороде на Украине. Жил и
работал в Петербурге.

Это были живые люди, говорившие на языке своей эпохи. На ранних
портретах работы Боровиковского они еще в романтической дымке, а после
словно отрешаются от неопределенности мечтаний и резко выходят в
остужающе-реальную жизнь, где четко высвечиваются все очертания.
Они выходят в новую для себя жизнь и, может быть, надеются на широкий
простор и ясную дорогу. Но пространство замкнуто. Боровиковский и рисует их
в неограниченном пространстве, в строго размеренном интерьере.
"Учоные художники его недолюбливали", - вспоминал о своем учителе А. Г.
Венецианов, имея в виду не только то, что сын иконописца Луки Боровика из
Миргорода не кончал Академии художеств, но и жар внутреннего томления,
исходивший от его трезвых портретов.
Боровиковского называют последним значительным портретистом XVIII века,
а ведь ему и сорока трех не было, когда кончился век. И еще около двадцати
пяти лет прожил он в XIX веке, знал и изображал трех ца-
рей. "Тартюфа в юбке" - Екатерину II - нарисовал необычно, в теплом
салопе, на прогулке в Царском Се-ле - дородную властную барыню без пышности
и регалий.
Ему было семнадцать, когда только-только отгремела крестьянская война и
казнили Емельяна Пугачева. Он был свидетелем победоносных суворовских
походов, узнал силу единения нации в грозный час Отечественной войны 1812
года, чуть-чуть не дожил до восстания на Сенатской площади...
"Вливает живописец жизнь..." - говорил Державин. Боровиковский был
честен и писал правдивые портреты. В том ему помогали зоркий глаз, строгое
мышление и постоянные поиски своего внутреннего "я"... Великий труженик,
всего себя посвятивший искусству: "Мне потерять час - превеликую в моих
обязанностях производит расстройку", - он и в самом деле "вливал"
многообразное противоречивое время в свои портреты и еще привносил туда себя
самого - ищущего правды и оправдания своего бытия на земле.
Многие портреты создал под заметным влиянием русского сентиментализма,
проповедовавшего торжество естественного в человеке, веру в разумные и
нравственные начала жизни, право на чувства. "Кручина обо всех -
чувствительности дар". Это сказал друг художника - поэт В. В. Капнист. Дар
чувствительности заставлял Боровиковского жить так, как он жил, как
подсказывала совесть. Щедро делился своими доходами с бедняками и богатств,
естественно, не нажил. После его смерти остались книги, картины, кое-что из
денег и имущества - и все опять-таки завещал неимущим.
Жил отшельником, в одиночестве, но среди друзей. Это Н. А. Львов,
почитавший "гражданина женевского" Руссо, ученый и архитектор, чей талант
отдал дань многим музам; В. В. Капнист и другие члены так называемого
"державинского кружка". Пишет Боровиковский и портреты самого Державина,
весело-торжествующего и насмешливо-умного. Эти портреты представляют нам
довольно счастливого и слегка словно бы простоватого человека. Державин
писал стихи, успешно занимался государственной деятельностью. "Министр,
герой, певец!" Да и не просто певец, а "Громкий соловей". Сановник империи,
гордящийся своим положением. Живой, думающий, понимающий юмор. Словом, все
тот же смелый, верно исполняющий свой долг "мушкетер", каким был в юности, -
только теперь слегка огрузневший и затянутый в сенаторский мундир. У него не
затихает желание "истину царям с улыбкой говорить", он по-прежнему уверен в
том, что "сияют добрые дела".
На втором, более парадном, позднем портрете старик Державин в крестах и
орденах, лицо его оживлено, в нем как будто что-то проснулось, какое-то
детское любопытство. Наверное, таким увидел его на экзамене Пушкин: "Он
дремал до тех пор, пока не начался экзамен в русской словесности. Тут он
оживился, глаза заблестели..."
Так же, как и Державин, правда пожестче, к царям обращался общий друг
художника и поэта - Василий Капнист. "А вы, цари!.. - восклицал он в своей
"Оде на рабство". - На то ль даны вам скиптр, порфира, чтоб были вы бичами
мира. И ваших чад могли губить". На портрете работы Боровиковского Капнист
мечтательно-задумчив, на плечи романтически наброшен плащ... Перед нами
человек, исполненный чувства собственного достоинства, с грустной улыбкой и
умным взглядом. Один из первых русских сатириков, человек благородный и
мятежный. Его "Сатира" и пьеса "Ябеда", высмеивающие продажность,
взяточничество и угодничество, были запрещены. Достаточно перечислить
фамилии некоторых действующих лиц - "лихих супостатов", чтобы понять, что
осуждает автор: Кривосудов, Паролькин, Хватайко, Бульбулькин, Бестолков,
Надутов, Завистов, Вредов, Самохвалов, Злохват... И хотя писал он, что
"злодейство рушится, а глупость остается", все же понимал прекрасно:
остается и то и другое. Потому очень любил свою Обуховку, где и стремился
жить подольше.

В миру с соседамн, с родными,
В согласье с совестью моей...

Капнист, как и многие другие люди, близкие Боровиковскому, был
человеком прогрессивным и тонко чувствующим. Впоследствии оба сына его стали
декабристами.

Друг муз, друг родины он был;
Отраду в том лишь находил,
Что ей, как мог, служа, трудился...

Друзья Боровиковского - гуманисты, их отличает благородный порыв к
справедливости, любовь к Отечеству, они стремятся жить естественно, любят
природу. Капнист писал из Обуховки Державину: "Съискиваю свое истинное
счастье... в созерцании прекрасной девственной природы, в погружении себя
иногда в недро души моей".
Боровиковский также "погружался" в недра своей души и тоже был "друг
муз, друг родины". Тревожно и настойчиво всматривается он в свое время,
старается быть объективным. Свою модель пишет такой, какой она ему
представляется, как видятся ему ее характер, настроение, чувства. Но в
святая святых души портретируемого художник проникать не спешит. Словно
происходит разговор человека, который и желает видеть всех добрыми и
достойными, но одновременно понимает невозможность этого. Человека
мечтающего, сомневающегося, но и рационально, отчетливо мыслящего: о
времени, о себе, о других. Потому его модель и не переступает известных
границ. Она и порывается сказать больше, чем смеет, и в то же время скована
привычными нормами. Художник трудно преодолевает эти противоречия, и только
огромный талант и подвижническая работа ("...я занят трудами моими
непрерывно...") позволяют ему все-таки правдиво рассказать о человеке, и
люди на его портретах хоть и принимают условную позу, но поворачиваются к
нам своими действительными лицами.
Разве в портрете друга Капниста Д. П. Трощинского не показал художник
человека, долгое время шедшего по острию границы, разделяющей и соединяющей
долг, совесть, опасения. В прошлом всего лишь полковой писарь, а ныне
сановник, Трощинский на портрете работы Боровиковского, безусловно, цепкий
страж своих личных завоеваний (сенатор и статс-секретарь Екатерины II). Но
одновременно, а может быть, и в первую очередь, ему хочется соблюсти нормы
чести и закона. "...В правилах моих никому не льстить, не трусить и говорить
правду..." Трощинский пытался следовать этому правилу - был прям, крут, по
возможности справедлив - "отличною твердостью и редким в делах
государственных искусством" одарен. На портрете в его тяжелом, неглупом,
недоверчивом лице - сила предупреждения и соблюдения жизненных установлений.
Парадокс состоит в том, что эти портреты Боровиковский писал после
того, как сановника отправляли в отставку. На втором, более позднем,
портрете Трощин-ский уже бывший министр юстиции. Боровиковский сохраняет
символы его былой славы: статую Фемиды, том собрания законов. Изменилась за
прошедшие двадцать лет манера письма. Живопись потеряла свою воздушность,
стала плотной, даже жесткой. А вот Трощинский словно бы помягчел, в глазах
появились недоумение, задумчивость, даже обида, пожалуй. Но сила достоинства
и собственного мнения осталась. "Друзьям был друг, а врагам враг".
Трощинский находил свой портрет верным и на него "смотрел с удовольствием".
Боровиковский писал портреты, не приукрашивая и не развенчивая
оригинал, пытаясь показать человека таким, каков он был на самом деле.
"И барин без ума - павлин", - говорил Державин. "Павлином" прозвали
великолепного князя Куракина. Он всего достиг и на портрете Боровиковского
словно воздвигается на пьедестал, ухоженный и сияющий золотом костюма,
блеском бриллиантовых орденов. Ловкий царедворец встречает нас заученной
улыбкой, он ласков и милостив с виду. Однако тут же мы видим
многозначительные детали обстановки: мраморный бюст его повелителя Павла I,
мальтийскую мантию, небрежно брошенную у колонны, из-за которой в туманной
дымке выплывает самодержавный Петербург - виден Инженерный замок. Улыбка, за
которой проглядывает барская спесь, в достаточной степени отражает
особенности века. Князь Куракин был и умен и глуповат, и щедр, и скуп, и
чертовски ловок, и попадал впросак. Он был стандартно-образован и
стандартно-просвещен, а потому людей действительно умных, докапывающихся до
смысла жизни называл "ехидно-бредящими". Его называли "бриллиантовым князем"
(это заметно и по портрету), любил увешать себя бриллиантами и другими
драгоценностями сверх всякой, даже придворной, меры. (Однажды во время
пожара это его спасло - кафтан, весь в броне драгоценных камней и золота, не
поддался огню.)
Портрет генерала Боровского, участника суворовских походов, можно было
бы даже назвать романтическим, воспевающим честь и отвагу. Все это
действительно есть в портрете. Человек, изображенный там, полон энергии и
решительности, о его храбрости свидетельствует Георгиевский крест. Тревожно
и красиво клубятся облака, ветер треплет деревья, а вдали идет бой: горит
крепость, воины скачут на штурм...
Но Боровиковский слишком правдивый художник, чтобы за общей идеей долга
и мужества не увидеть индивидуальность оригинала. Он имеет привычку
всматриваться в лица - "зеркала души" - и не скрывает того, что в них
отражается. Не умеет лукавить. И потому пыл и жар битвы, мужество генерала
не захватывают его настолько, чтобы не заметить: генерал (чей мундир со всей
его мишурой, орденами, мехом, лентами кисть Боровиковского буквально
пестует), возможно, не столь ограничен, как его современник Скалозуб, но и
не очень умен, он просто храбрый вояка, не более - и кисть художника
беспристрастно отмечает это.
"Без добродетели нет истинные славы..." Дмитрий Хвостов, военный и
дипломат, академик Российской академии, граф по случаю, поэт по увлечению
(Н. М. Карамзин писал: "...любовь, достойная таланта! Он заслуживает иметь
его, если и не имеет"), на портрете энергичен, стремителен, быстр. Может
быть, стремительность эта и подменяет одаренность, а в лице больше дерзости,
нежели вдохновения. Хвостов - друг Державина и Львова, издатель, переводчик,
поэт - упорно держался за обветшавшее знамя классицизма:

Люблю Горация высокой мысли гром
Своим на Севере изображать Пером...

Его высмеивали острословы и не печатали журналы и издатели. Но Хвостов
все равно "дерзал стремиться вслед Гомера". А. С. Пушкин посвятил ему много
едких строк...
Неожиданно трогателен портрет вождя первого сербского восстания
Карагеоргия: над монументом генеральского мундира, украшенного узорными
рукоятками пистолетов, торчащих из-за пояса, и сумеречно-сверкающим эфесом
сабли - живое лицо мужественного и страдающего человека, Белый султан,
фонтаном вырывающийся слева, почему-то представляется цветком, напоминающим
о далекой родине, к которой тянется все существо "свободы воина". Во
взгляде, в выражении лица грусть, решимость и обреченность. Сумрачным назвал
этого человека Пушкин. Словно предугадывает Карагеоргий свою судьбу:
вернувшись из России на родину, он был убит наемниками...
Боровиковский создал большую галерею женских образов. Женщины на его
портретах непосредственны и ведут себя просто, но своенравно, выказывая и
характеры, и настроения, нежную незащищенность и чувственность. Гордится
собой П. И. Лопухина, глядящая с затаенной улыбкой, с вызовом. Решительна и
энергична неизвестная женщина (предполагаемый портрет Л.-Л.-Ж. де Сталь).
Мила и непреклонна М. А. Львова, жена его друга и благодетеля, которая умела
любить и защищать свою любовь: вопреки воле родителей тайно обвенчалась с
суженым.
Подобно Афродите, получила румянощекая русская девушка ("Портрет Е. Н.
Арсеньевой") в дар яблока признания. В Афродиту и играет она на портрете, а
еще в пастушку (шляпка украшена колосьями) - задорная девушка с лукавинкой:
торжествующая юность. Мягкий, приглушенный, "дымчатый" свет властвует в
картине.
Но лучшим женским портретам Боровиковского прежде всего свойственна
доброта. Именно она объединяет и крестьянку Христинью, и молодую знатную
даму Лопухину, Только в портрете Христиньи доброта чистосердечно-умиленная,
сквозь настроение покоя, приязни еле-еле проглядывает дымка сожаления... А в
замечательном портрете Лопухиной это доброта печали неизбежного расставания:
грустя и отдаляясь, неумолимо отдаляясь и грустя... Мягкий свет, проникающий
в густую тень дерева, словно встречается со светом, который излучает эта
доверчивая и все же будто с сожалением сторонящаяся вас девушка.

Она давно прошла, и нет уже тех глаз
И той улыбки нет, что молча выражали ,
Страданье - тень любви, и мысли - тень печали,
Но красоту ее Боровиковский спас.
(Я. Полонский. "К портрету М. И. Лопухиной")

Боровиковский, сострадая всем сердцем, создал живой образ уходящей
любви и мечты.
Среди портретов работы Боровиковского мы находим и изображения
крепостных. Не только крестьянку Христинью, но и горничных "Лизыньку и
Дашиньку".

Как их брови соболины,
Полный искр соколий взгляд...

Художнику принадлежит и аллегорическое изображение Зимы в виде старика
крестьянина.
Встревоженно-вдохновенным пишет художник своего
учителя Д. Г. Левицкого. Страдальческое выражение глаз, полуоткрытый
рот - словно какое-то видение пришло, озарение осветило мастера, усталого
немолодого человека. С портретом этим Боровиковский не расставался до
последних своих дней. Может быть, ему в уединении необходимо было ощущать
беспокойный взгляд учителя, его требовательное внимание, слышать его
советы... Чем далее, тем одиночество становится все безнадежнее. Чувствует
художник, что обязан исполнить свою высокую миссию человека и живописца, и
не может. Мучительные поиски истины и справедливости ни к чему не приводят.
Не приносит утешения масонская ложа "Умирающего сфинкса": "Все мне кажутся
чужды... Одно высокомерие, гордость и презрение".

Блажен, кто, удалясь от дел,
Подобно смертным первородным,
Орёт отеческий удел
Не откупным трудом - свободным..

Так воспевал возвращение к естественной жизни на природе Державин. И
Боровиковский порывался уехать в свой родной Миргород: "и... остануся
остаток дней жизни провождать вместе с... всеми родными и приятелями". Но
так не случилось.
На портрете работы его ученика И. В. Бугаевского-Благодарного
Боровиковский (которого другой его ученик, Венецианов, назвал "великим
мужем", украсившим "Россию своими произведениями") - высоколобый,
благообразный, будто бы спокойно наблюдает, но вдалеке что-то ищет и ищет
его взгляд...

в один крылатый миг

Он первый вынес имя русского в известность в Европе...
Александр Иванов

Орест Адамович Кипренский (1782 - 1836) окончил Академию художеств. Жил
в России и в Италии. Знаменит своими портретами, занимался исторической
живописью.

* * *

"Необыкновенный Орест" спешил жить пылко.
Лишь у мольберта, как учили древние греки, "спешил медленно", но
преданно и исступленно - "почти помешался от работы". Был немного схож с
замеченной однажды речкой, которая, "побеждая все препятствия, превращалась
в водопады". Препятствия, правда, не давались, но водопадами низвергался.
Его друг Томилов утверждал: "Искусство управляется чувством". Слова эти
словно списаны с Кипренского. Его сила в смятении.
Он пришел в искусство человеком удалой, ликующей силы ("Автопортрет с
кистями за ухом"). Легкая энергия пирующего вдохновения составляла его
существо ("Автопортрет в розовом шейном платке"). Озаренный и героический,
повелитель мгновения, он все может, каждая жилочка поет славу великому чуду
творчества. Взволнованная шевелюра, энергичный поворот головы, быстрый
превнимательнейший взгляд. Он знает - будет "писать что захочет и все будет
хорошо".
А дымка задумчивости все же клубится в глазах, словно тень могучей
страсти, чувства, повелевающего его кистью. Лишь однажды в портрете
дворового человека А. Швальбе он позволил этому чувству вырваться,
показаться.
Чем-то потрясенный, на что-то окончательно решившийся, властный человек
надвигается на нас неотвратимо и слепо, вглядываясь только в самого себя.
Стихийно-неистовую силу излучает застывшая лава лица. Швальбе несет посох
как скипетр. Трагический портрет вулканических сил, пробудившихся в
человеке, - итальянцы приписывали его кисти Рубенса или Рембрандта.
Вулканические силы всегда жили и в самом Кипренском.
Восторгался, обожествлял Рафаэля, но не пригибался - в нем рождалась
смелость, "которая в одно мгновение заменяет несколько лет опытности".
Увлекался чем-либо безоглядно, любил самозабвенно; "она одна, - писал о
любимой, - соединяет в себе для моего сердца, для моего воображения все
пространство времени и мира".
Дорожил талантом и не дорожил вещами. Даже с книгами и картинами
расставался легко, не сожалея. Жил не среди вещей - среди друзей. "Люди, с
кем живем, и чистая совесть составляют наш земной рай..."
Кипренский пишет портреты выдающегося переводчика "Илиады" и "Одиссеи"
Н. И. Гнедича - "душу воспламененную, доступную всему высокому"; задумчиво
внимающего и страдающего В. А. Жуковского; "отца славянской филологии"
деятельного А. X. Востокова; поэта, художника и музыканта И. А. Крылова;
Рылеева и Мицкевича; знаменитого архитектора Кваренги; актера Дмитревского,
трагическую актрису Е. Семенову...
Поэт Батюшков писал:

...замечает
Кипренский лица их,
И киртию чудесной
С беспечностью прелестной
В один крылатый миг
Он пишет их портреты...

Батюшков замечал в Кипренском "ум и вкус нежный, образованный", Гёте
находил его "хорошо мыслящим". Он знал историю живописи, философию,
литературу. Среди почитаемых авторов - Сенека, Платон, Тассо, Пифагор,
Гораций, Вольтер, Пушкин, Крылов, Лафонтен, Флавий...
"Работы мои все в различных манерах", - - говорил Кипренский. Он
пристально вглядывался в своего героя, совершенно нового русского героя,
человека свободного духа, ожидающего социальных перемен и го- . тового к
самопожертвованию во имя Отечества.
"Портрет Евгр. Давыдова" (который долго принимали за портрет Дениса
Давыдова) называли образом новой эпохи. Ее предугадыванием. На фоне
грозового неба романтический герой, поза вольная, "играющая", удалая.
Абсолютная уверенность в себе - бывалом воине, сильном и благородном
человеке. Но молодцеватость лихого гусара, будущего участника "битвы
народов" под Лейпцигом, известного остряка и балагура, противоречит
выражению его лица. Художник создает образы людей, провидящих грядущее
сквозь завесу времени. Они живут порой беззаботно, но не умеют жить
бездумно. Давыдов внезапно погружен в себя, безотчетное беспокойство владеет
им.
А мир, накаляясь, бурлил вокруг, шли войны, закабаленная Россия в этих
войнах была освободительницей. И чувствовали себя освободителями люди, с
честью, доблестью и славой прошедшие пол-Европы. Гордились собой и Россией.
Но хотелось служить свободному Отечеству. Окрепшая мысль посягала на
незыблемое.
Декабристы мечтали низвергнуть трон и крепостничество. "Уничтожение
права собственности, распространяющейся на людей", - сказано в "Манифесте"
(к русскому народу). Кипренский, сын крепостной, не читал этих слов. Но мог
слышать. Обязательно догадывался о них. Установлено: среди его друзей -
члены радищевского Вольного общества и декабристы...
Он с увлечением рисует героических "детей 1812 года" в мундирах,
ополченческих фуражках, походных плащах. Поколение победителей. Прежде всего
побеждающих рабов в себе, замечал Кипренский. Воины? Безмерной отваги. Но
вот Батюшков пишет из-под Парижа: "Все ожидают мира! Дай бог! Мы все желаем
того!" У них уже не обнажена острая сабля, но остро блещет и жаждет сражения
ум.
"Ставя себя выше законов, государи забыли, что они в таком случае вне
закона, - вне человечества!" Это напишет вчерашний мальчик "с сердцем
нежным, благородным", сбегавший из дому, чтобы сразиться с захватчиками.
Кипренский рисует Никиту Муравьева, автора декабристской "Конституции",
слегка ироничным, сосредоточенно-проникающим и вдохновенным. На допросе
Муравьев не дрогнет: "Я громко заявляю: сердцем и убеждением я
республиканец!"
Поход кончился, а они еще в походе. Люди высокого душевного порыва,
задумавшиеся о себе, осознающие себя. Декабристы - генерал М. Ф. Орлов,
принимавший капитуляцию Парижа; И. А. Анненков.
Храбрец генерал Е. И. Чаплиц, герой Березины; еще не оправившийся от
контузии у Семеновского редута Петр Оленин; впечатлительный мальчик,
четырнадцатилетний гвардеец А. Челищев, в ком находили потом черты Пети
Ростова...
Кипренский создал серию карандашных портретов, каких до него не делал
никто, и карандаш его назвали волшебным. Люди наедине с собой. Говорящие
портреты. Кто-то из современников утверждал, что, оставаясь с ними, слышит
голоса... Легкая шипучая слава приняла на свои крылья "любимого живописца
нашей публики". Находили, что краски его картин действуют на людей подобно
шампанскому.
Несколькими годами позже Флорентийская академия впервые заказывает
русскому художнику, "блестящему, славному во всей Европе", автопортрет для
знаменитой галереи Уффици.
Предполагали, что Кипренский производное от имени Сюгини любви Киприды.
И разве не заколдованы его кистью лица женщин, излучающие обаяние и доброту?

...Глаза Олениной моей!
Какой задумчивый в них гений,
И сколько детской простоты,
И сколько томных выражений,
И сколько неги и мечты!..

Глаза, воспетые Пушкиным, доверчиво смотрят с портрета работы
Кипренского. Задумчивый гений и во взоре Софьи Щербатовой, подобной нежной
прекрасной музе...
Н. С. Лесков в историческом романе "Захудалый род" показал нам
Кипренского - первого живописца эпохи.
" - Превосходно, - говорит ему заказчица, - вы всякой отдали свое:
яблоко более красивой, а розу более умной".
Но во многих портретах есть и общее: горение надежд, крушение,
"томление неясных чувств". Сложный обжигающий мир. Тяжело плавятся, темно
сияют карие глаза Е. П. Ростопчиной, которую сравнивали с пушкинской
Татьяной. Уста намечают улыбку, улыбнется ли? Жаждет очарования, очаруется?
Погружена в задумчивость мечты, пробудится ли?...
Притерпелая печаль в неудивляющемся лице Д. И. Хвостовой -
непреодолимая, застарело-вечная. Принятая в душу как неизбежность. С
достоинством и покорностью несет женщина свой крест. И все же сквозит
надежда: вдруг что-то светлое подарит жизнь...
Куклой белого фарфора называли Е. С. Авдулину на портрете. Но
современник замечал в ней "какой-то особенный характер" - застывшая
обреченность и сожаление в портретах. Никнет цветок в стакане на окне, и
небо хмурится за окном.
Проникая в тайну человека, художник не расшифровывал ее на полотне, но
понимал и берег.
...Грянул 1825 год. Время столкновения высоких помыслов и гибнущих
надежд. Николай I промерзшим бревном, как выразился Герцен, подпер дверь
России. Кипренский, который считал времена Фемистокла и Перикла "образцами
всем народам", вдруг очутился в разреженной атмосфере. Кто сломался и
отрекся, кто не отрекся, но грустно замолчал, кто просто разочаровался...
Художник угадывал в окружающих и боялся угадать в себе одиночество.
Тревожащая волна всколыхнула этих людей ("Читатели газет в Неаполе") и ушла,
а они остались... Каждый сам в себе переживает миг огромного удивления и
потрясения. "Орущее молчание" властвует в картине, разъединяя оцепенелых .
людей.
Взыскательно всматривается Кипренский в жизнь, через которую рубежами
проходят годы: 1812 и 1825-й.
С достоинством и некоторой горделивостью сидит перед нами Алексей
Томилов. На груди - большой Георгиевский крест. В трудный час военной грозы
майор Томилов-во главе отряда народного ополчения храбро защищал свою
родину. Давний знакомец художника, тонкий ценитель прекрасного, владеющий
уникальной коллекцией портретов Рембрандта (Кипренский их копирует) . Его
"Мысли о живописи" не лишены метких высказываний.
Изменились времена, стали не нужны Томиловы. На позднем портрете видим
мы погашенное с маху лицо человека, казненного жизнью.
"Философ резвый и пиит" Батюшков на портрете слегка небрежен, задумчив,
открыт вам навстречу. "Не чиновен, не знатен и не богат", но значение своего
"я" сознает. Уже признанный поэт, автор первой в России критической статьи
"Прогулка в Академию художеств". Полон надежд, воспоминаний о тяжелых буднях
сражений, о героях.

И час судьбы настал!
Мы здесь, сыны снегов,
Под знаменем Москвы с свободой и громами!

Но ощущаем мы в адъютанте знаменитого генерала Раевского зыбкость. Как
морок, пала на чело дума, и застыл он, улыбаясь. Словно угадал художник, что
"Парни российский" ринется прочь от "толпы блестящих призраков юности",
поймет, что "надобно жить с серыми" или в Диогеновой бочке.
...Почти печальный, томно-небрежный Уваров словно претендует на роль
Евгения Онегина. Это и запечатлел стих Батюшкова: "Умом вселенной
гражданин".
Но денди с тросточкой в руках глядит в даль недалекую, на танцующие
пары, размышляет "ни о чем". Пресыщенность светом и пылкость в речах будто
обернулись усердным чиновным старанием. "Богач и галломан" стал министром,
"сидельцем за прилавком просвещения...".
"Серые" не прощали Кипренскому его образа жизни, выбора друзей, его
правдивого таланта. Ему поручали надзирать за товарищами, русскими
художниками в Италии - он отказался, возможно, сочувствовал там народному
движению. Был благороден и отличал благородных. Приезжал на родину из
Италии - двери многих особняков вызывающе захлопывались. Ему отказывали от
дома, от России. "Здесь талантов совсем не надобно", - удрученно писал
Кипренский из Петербурга. В это время он писал портрет самого талантливого
человека России - Пушкина. Живописец понимал поэта родственно, время равно
воспламеняло и утесняло их. Современники в портрете это заметили: "Не
стремился ли... выразить свои и его (Пушкина. - В. Л.) чувства в чертах
видимых!" Портрет брата по духу, по бунтарской крови, но старшего брата.
Художник запечатлел на полотне гордость России - России на вечную память.
Современников поэт на портрете и удивил: показался перед ними Пушкиным,
у которого привычную веселость заменила "некоторая пасмурность"...
Ученый А. X. Востоков как-то желал художнику: "Ты был поэтом - будь
философом теперь!"
Портрет Пушкина писал философ. Поэт только-только после семилетней
ссылки появился в Петербурге, "имя его повторялось"... Когда ехал в
Петербург, встретил по дороге арестантов. Кюхельбекер бросился к нему на
грудь и почти потерял сознание. Жандармы разорвали их объятия.
Когда создавался портрет, поэт произносил клятву верности. Он направил
послание декабристам в Сибирь. Знал ли о том Кипренский? Но глядя на
портрет, вспоминаются строки "Евгения Онегина":

Но лишь божественный глагол
До слуха чуткого коснется,
Душа поэта встрепенется,
Как пробудившийся орел...

Замерла лира в руках ожидающей музы. Божественный глагол коснулся
поэта, погружена в могучую думу его бесстрашная душа. Ясен дальний взгляд
серо-голубых глаз.
"Себя как в зеркале я вижу", - писал поэт. Портрет висел у него в
рабочем кабинете. Вдохновлял ли, поддерживал?..
Кипренский уехал умирать в Италию.
Пушкин ненадолго его пережил.
Кипренский уехал в "обетованную землю - в Италию", чтобы тосковать о
России. Он, жаждавший славы и признания, страстно желавший создать
"ударистую и волшебную" картину, веровавший в исключительность своего гения,
писал об отечестве: "Люблю более самого себя".
Родная земля звала художника, там подрастали крестьянские дети -
Андрюшки, Моськи, Петрушки, которых он рисовал. Там жил Пушкин. И росла
трава кипрей, от чьего названия, возможно, произошла его фамилия.
А царская Россия забыла о нем. Он знал о том и предупреждал друзей:
"...бойтесь невской воды". Его жизнь за границей называли "сиротством".
Последний "Автопортрет" словно бы сожаление о себе, прощание с несбывшимся.
Мольба дрожит в глазах, художник словно стыдится беспощадной трезвости,
проступившей на лице. И все же он еще не пробил, последний час!
Еще живет таинственное откровение. Он все еще "волшебник милый"...
Александр Иванов писал отцу: "Стыд и срам русским, что забросили этого
художника... Кипренский не был никогда ничем отличен. Ничем никогда не
жалован от двора..."
А ведь пытался войти в милость. Рисовал великих князей, их сановных
придворных. Но глухо молчал оскорбленный талант и сопротивлялась кисть.
Сухие, стандартные лица. Безликая студеность Николая Павловича. Томилов учил
в своем трактате: "Воображение должно владычествовать". Художник не мог
вообразить души этих людей.
...Совсем уже собрался на родину, дал прощальный обед, но суждено было
остаться в итальянской земле. Не удалось "на плоте перейти бурю жизни". Буря
жизни разрушила и потопила плот. "С презрением, не замечая зависти, твердою
ногою я всегда шел вперед, зная, что Время или рано или поздно, - всегда
открывает Истину".
Время открыло истину.
Ваш комментарий о книге
Обратно в раздел культурология