Лифшиц М., Рейнгардт Л. Кризис безобразия. От кубизма к поп-арт

ОГЛАВЛЕНИЕ

ПРЕДИСЛОВИЕ

В старой немецкой сказке о трех сестрах Одноглазка и Трехглазка, гордые своей оригинальностью, презирают Двуглазку за сходство с большинством людей. Они преследуют бедную девушку, морят ее голодом, отнимают золотые яблоки, растущие на ее серебряном дереве
Но в старых сказках добро всегда торжествует, и вот Двуглазка выходит замуж за рыцаря. Она счастлива Серебряное дерево растет у нее под окном, а когда злые сестры, опустившись до полного ничтожества, приходят в замок побираться, она велит слугам их накормить. Так все одноглазое и трехглазое терпит крушение в своем глупом чванстве и даже питается с чужого стола. Без нормального человеческого состояния ему не про жить.
Взявшись за переработку этой поучительной истории, какой-нибудь современный сказочник будет иметь дело с некоторым осложнением первоначального сюжета. Счастливый конец слишком прост для нашего века, так что новому сказочнику придется, может быть, поведать читателю, как под влиянием золотых яблок и легкой жизни характер Двуглазки испортится. Есть сведения, что когда ее сестры показались в замке, рыцарь взял палку и наказал их за неправильное «видение мира», после чего они были прогнаны со двора, а Двуглазка весело смеялась, кушая золотые яблоки.
Само собой разумеется, что мораль этой истории тоже будет. Другая Какая же будет эта мораль? — вот вопрос. Очень может быть, что наш сказочник, возмущенный поведением Двуглазки и не знающий, как свести концы с концами, сделает ложный вывод. По крайней мере, многие современные сказочники, имя же им легион, простирают свое сочувствие Одноглазке и Трехглазке до полного отрицания разницы между тремя сестрами, утверждая, что два глаза не имеют никакого преимущества перед другими «способами видения».
С их точки зрения, лишь догматики, люди отсталые, способны верить в существование естественного взгляда на мир. Двуглазое «видение» так же условно, как одноглазое или трехглазое; оно не лучше, если не хуже, ибо в нем замечается недостаток оригинальности Во все времена, рассказывают новые сказочники, люди обыкновенные, двуглазые, подвергали гонениям Одноглазок и Трехглазок. Последние же, именно вследствие их конфликта с господствующей посредственностью, являли собой соль земли и надежду человечества.
А так как читатель склонен сочувствовать оскорбленным и униженным, то выводы этих сказочников могут показаться ему довольно правдоподобными.
На самом же деле наивный читатель, сбитый с толку неумелыми или злонамеренными сказочниками, сделает большую ошибку. Из современного варианта истории о трех сестрах следует лишь, что золотые яблоки могут испортить самое нормальное и здоровое существо. Кроме того, естественно напрашивается вопрос — зачем доброй крестьянской девушке выходить замуж за держиморду-рыцаря? И, наконец, если у тебя есть палка — держи ее на крайний случай для самозащиты. Употреблять же ее в качестве аргумента для доказательства своей правоты никоим образом не следует, хотя бы потому, что последствия таких дискуссий бывают совершенно обратные.
Однако «способ видения» обыкновенных людей здесь совершенно ни при чем. Одноглазость и трехглазость не перестали быть уродством оттого, что их лечили палкой. Истина, которую доказывают таким образом, больше теряет, чем выигрывает, — вот и все. Заметив, как ее благоверный расправляется с неправильным «видением мира», сама Двуглазка недолго будет смеяться. Очень может быть, что она от страху увидит небо с овчинку, а это не способствует широте кругозора.
Вот что относится к выводам более или менее похожим на правду, поскольку этот вопрос можно рассматривать с точки зрения целесообразности и морали, то есть с точки зрения человеческой воли и связанных с ней злоупотреблений и ошибок. Разумеется, вопрос имеет и другую сторону. Если ребенок болен корью, виноваты родители или детский сад, потому что абсолютной необходимости в этом нет, можно и не болеть. Но сама по себе корь не ошибка, а болезнь еще более опасная в зрелом возрасте.
Теперь перейдем от сказочных сюжетов и аллегорий к действительной жизни. Едва ли нужно объяснять, что в нашей притче Одноглазка и Трехглазка представляют собой современные художественные течения, господствующие на Западе и окруженные неослабным вниманием всей мировой печати. Каждый читатель что-нибудь слышал об этих течениях. Сначала они подвергались у нас всяким насмешкам — их называли «маразмом», «штукарством», «трюкачеством», сопровождая эти слова еще более сильными выражениями. Впоследствии, под влиянием международных связей, тон изменился в более благожелательную сторону, оставаясь по крайней мере сдержанным. Но такая немота столь же мало способствует выяснению истины, как и прежние насмешки.
К этому нужно прибавить, что в марксистской литературе происходит теперь некая переоценка ценностей и значительное направление, не исчерпывающее, разумеется, всей марксистской литературы, но довольно шумное, заняло по отношению к проблеме реализма в искусстве новую позицию, очень напоминающую те модернистские взгляды, которые еще вчера считались буржуазными. С точки зрения этих младо-марксистов, верить в то, что Двуглазка является нормальным существом, это значит находиться в состоянии «догматического сна» (термин Гароди).
Мы можем узнать из его книги и статей, что лет двадцать назад «догматический сон» был особенно непробудным, но, вообще говоря, начало его относится по крайней мере к эпохе Возрождения, если не к более раннему периоду греческой классики. Одним словом, с этой точки зрения критика догматизма требует отказа от изобразительной традиции в ее классической форме, от реального «видения мира». Читая книги и статьи Гароди, написанные им за последние годы, можно прийти к выводу, что культура Ренессанса — едва ли не главный источник культа личности.
Любой сознательный и не безразличный к общественным интересам современный человек, особенно испытавший на собственной шкуре прелести тех явлений, которые символически обозначаются именем догматизма, не может остаться равнодушным к освобождению от этой болезни. Однако многие противники «догматического сна» знают о том, что нам довелось пережить, больше понаслышке. Может быть, в этом одна из причин той легкости, о которой они решают такие вопросы.
Если хотите освободиться от «догматического сна», то надо делать это коренным образом и до конца. Нужно ясно представить себе сущность тех явлений, которые берешься отрицать, не пытаясь перенести вопрос в более игрушечную область, в мир либеральных фраз, которые ничего не стоят, не дают никакого освобождения и вообще ничего, кроме наивных или, еще хуже, лицемерных иллюзий. Ибо опыт общественной жизни учит, что при всякой критике прошлого всегда является некая лжекритика, напыщенно свободолюбивая, но представляющая собой лишь переодевание старой гадости в новые ризы.
Бороться против догматизма в лице эпохи Возрождения и перекладывать ответственность за всякие безобразия, творимые людьми, которым совершенно безразлично делать это во имя прямой или обратной перспективы, на реалистическую традицию в искусстве, отождествлять критику догматических пережитков о анархо-декадентским бунтом против старых «канонов» и «догм», который уже целое столетие занимает досужие умы, почти как игра в футбол, это значит направлять общественную энергию в ложную сторону, хитро или наивно отвлекать ее от реального дела борьбой против призраков. В критике «догматического сна», как и во всяком другом серьезном деле, нужно быть демократом, а не либералом.
Что это значит? Попробуем объяснить. За последние десять-пятнадцать лет в советской литературе происходит процесс углубления реализма, способный вызвать чувство искренней гордости. Не дожидаясь, пока им откроет глаза литературная критика, тысячи людей безошибочно находят то. что стоит и нужно читать. Если писатель не лжет, не деформирует жизнь во имя заранее принятой условности, не спекулирует на общеизвестных идеях, не отвлекает внимание манерностью формы, он всегда может рассчитывать на сочувствие общества. Такой писатель — подвижник, и деятельность его часто не легка. Но это именно деятельность, а не простое изложение заранее известных идей языком более художественным, чем язык газет. И эта деятельность превращает литературу в большую общественную силу.
Чем же добилась литература такого влияния на читателя, который видит в ней зеркало своих мыслей и жизненных интересов? Только тем, что она — в меру таланта и других возможностей каждого из ее создателей — говорила правду, стараясь видеть вокруг себя то, что есть, другими словами — то, что может увидеть человек своими собственными двумя глазами, как говорится, «без дураков». В этом и состоит ее настоящее, нешуточное новаторство и, если хотите, источник ее художественных завоеваний, сделанных в борьбе против фальши, нередко своей собственной. Литература, способная передать читателю диктат действительности и ставящая выше всего интересы народа, то есть развитие советской демократии, есть литература идейная в самом лучшем, коммунистическом смысле слова.
Другим ответом на вопросы, поставленные перед художником самой жизнью, является увлечение модернизмом. Это другой ответ, ибо здесь мы имеем дело с новаторством скорее рекламного, чем действительного характера. Нам говорят, что искусство может выполнить свою освободительную миссию только путем изменения традиционной формы, переходя от изображения реальности, как она есть, к «мифотворчеству». Нужно деформировать то, что мы видим своими глазами, во имя будущего, пишет Роже Гароди — наиболее последовательный теоретик этого направления.
Знаем, читали все это, и не раз! Прежде не называли такие приемы «мифотворчеством», а говорили, допустим, о реализме, дополненном «романтикой». Однако мнимая обязанность художника удаляться от реальности во имя изменения мира, вместо простого созерцания его, утверждалась в течение десятилетий самым догматическим образом, особенно когда нужно было оправдать идиллические картины сельской жизни и другие литературные мифы.
Разница, конечно, есть. Отвлекаться от реального мира посредством условно правдоподобных картин или отвлекаться от него посредством модернистской деформации видимых образов — не совсем одно и то же. Но с точки зрения подлинного реализма, выражающего на языке искусства жизненный идеал советской демократии, а не либеральную позу, разница эта весьма относительна. Все равно, в обоих случаях речь идет об искусстве отвлекать внимание людей от действительной жизни, от объективной истины, видимой нами в прошлом, настоящем и будущем.
Если верить младо-марксистам, то поворачиваться спиной к реальному миру, каким его видят два человеческих глаза, это способ борьбы против «отчуждения» и «догматического сна» во имя свободы личности. С точки зрения теории марксизма такие фантазии ничего не стоят. Но за ними стоят некоторые факты современной жизни и страшная путаница всякого рода стихийных влияний, среди которых неискушенному читателю приходится выбирать свой путь.
Представьте себе молодого человека, которому долго вбивали в голову «образ Татьяны». Окончив школу, он дает себе слово никогда в жизни не читать Пушкина, и, может быть, ему кажется что этим он проявляет свое, обретенное в муках право личности. На деле Пушкин не перестал быть великим поэтом только потому, что его зубрили в школе, и молодой человек много теряет от своего решения. В более зрелые годы он, разумеется, поймет, что виновата не Татьяна, а те методы внушения, которые, увы, часто отбивают всякий интерес к лучшим созданиям человеческого гения еще на школьной скамье.
Так же обстоит дело с реализмом, когда он внушается посредством argumentum baculinum. Но людям, претендующим на самостоятельный образ мысли, такая доступность стихийным процессам отталкивания менее простительна, чем вчерашнему школьнику. В конце концов, даже там, где модернистская игра носит искренний характер, она больше всего напоминает репетиловскую шумиху. А так как значение этой шумихи в жизни растет и так как за ней на некотором расстоянии, более или менее близком, стоят реальные силы, отнюдь не прогрессивные, то провести известную грань между модернистским «мифотворчеством» и действительной защитой ленинского дела необходимо. Рано или поздно такая разграничительная линия обозначится более ясно для всех, и лучше, пожалуй, чтобы это произошло как можно раньше.
Под именем модернизма мы понимаем систему приемов для создания морального алиби, особой позы, при помощи которой можно считать себя передовым и свободным, продолжая делать то же самое. Когда эта система была впервые найдена, она выражала действительные поиски освобождения из невыгодной для художника общественной ситуации и увлекла за собой несколько значительных индивидуальностей. Теперь она стала признаком хорошего тона в самом благополучном мещанском обществе.
Историческая функция этого явления неплохо схвачена старым русским юмористом Аркадием Аверченко. Есть у него в сборнике «О хороших в сущности людях» рождественский рассказ. Беллетрист Вздохов и художник Полторакин по дороге на праздничный вечер нашли замерзающего мальчика. Сначала они хотели согреть и накормить его, но потом сообразили, что получается «сюжетец», рождественский шаблон, и... оставили мальчика замерзать на улице. Рассказ очень смешной и очень печальный. В самом деле, непримиримое отношение к традиционной форме и паническая боязнь «штампа» легко переходят в готовность мириться с весьма умеренным, даже ретроградным содержанием. История говорит нам, что такие формы внутренней игры с самим собой всегда служили отдушиной для «хороших в сущности людей» и все оставалось по-старому. Если мы хотим, чтобы мальчик у нас не замерз, нужно держаться подальше от таких игрушек незрелого общественного сознания.
Нам скажут, что любой отказ от «догматического сна», даже если он принимает нелепый вид, оправдан стихийной реакцией на превращение великих истин в банальный «сюжетец», затасканный и лицемерный шаблон. Недаром столько людей, стремящихся к самым передовым общественным целям, ищут спасения в эстетике модернизма. Ведь были такие времена, когда даже коммунистические идеи выражались в образах религиозной фантазии.
Эти рассуждения пользуются теперь некоторой популярностью, хотя в них больше слов, чем дела. Если передовые идеи прокладывают себе дорогу даже в противоречивой форме, то позвольте заметить, что они были бы еще более передовыми без этих потерь и осложнений. Стихийная реакция, похожая на отталкивание школьника от надоевшего ему «образа Татьяны», и особенно детская мысль теоретиков, оправдывающих эту стихийность, в конечном счете не повышают, а понижают уровень общественных стремлений «хороших в сущности людей».
Большая часть человеческих начинаний рождается под влиянием случайных обстоятельств и не отвечает идеальным требованиям системы, вытекающим из содержания дела. О модернизме, как общественном явлении нашего времени, нужно было написать иначе. Несколько лекций, прочитанных мною в конце 1956 года перед аудиторией Центрального Дома литераторов в Москве, ближе подходят к систематическому изложению этой темы, чем статьи, вошедшие в сборник, предлагаемый вниманию читателя. Однако жизнь распорядилась по-своему — более полный разбор проблемы модернизма с точки зрения всей эволюции общественного сознания за последние сто лет пришлось отложить в долгий ящик, а случайные обстоятельства сделали свое дело.
Оба автора, связанные единством точки зрения, надеются, что их полемический подход к вопросам искусства, задевающий также более широкие слои жизни, не был только помехой на пути к научному анализу, ибо наука, лишенная жизненной остроты, при всей ее воображаемой свободе от обстоятельств времени больше мерцает и тлеет, как ложная мудрость, чем освещает предметы вокруг себя. Авторы просят иметь в виду, что острота их полемики относится к идеям, а не к людям. Конечно, люди сами участвуют в создании условий, определяющих направление их умственных интересов и нравственных свойств. Значит, они ответственны. Но драму общественную не следует смешивать с уголовным процессом, ибо многие обстоятельства трудно изменить и люди часто по закону круговой поруки несут на себе бремя чужой вины.
Зато в области идей ответственность строже. Само по себе понимание — далеко не все, но в нем начало свободы. Как хорошо сказал один умный человек еще в древние времена —« все может надоесть, кроме понимания. Авторы этой книжки надеются, что нынешний вкус к радужным, самоутешительным мыльным пузырям тоже надоест и час понимания близок. Если кто-нибудь сумеет объяснить это лучше, яснее нас, мы с благодарностью последуем за ним и будем цитировать его слова.
Статьи, вошедшие в эту книгу, были опубликованы в советских периодических изданиях. За немногим исключением, они подверглись незначительной литературной редакции.

Мих. Лифшиц