Хуземан Ф. Об образе и смысле смерти

ОГЛАВЛЕНИЕ

Проблема смерти в эпоху естествознания

Панорама жизни

Высшая точка этого процесса превращения — сам момент смерти. Смерть от старости наступает, когда все пластические силы эфирного тела превращены в силы сознания. Тогда эфирное тело теряет возможность преобразовывать принятую пищу в субстанций тела, обмен веществ прекращается. В этот момент эфирное тело должно оставить физическое тело, потому что не находит больше точки приложения.
В «Тайноведении» Рудольф Штайнер описывает, как душа, оставив физическое тело, живет сначала в собственном мире образов памяти, который дан ей эфирным телом.
Но еще при жизни может наступить просветление внутреннего мира образов. Вследствие испуга, потери крови, опасности задохнуться, наркоза и т. д. может произойти временное — правда, частичное — освобождение эфирного тела: в результате вся прошедшая жизнь вспыхивает перед человеком будто на огромной картине — возникает «панорама жизни». Мы расскажем здесь о нескольких переживаниях такого рода, взятых из литературы и из собственных наблюдений. Рудольф фон Кошюцки в своей заслуживающей внимания биографии «Путешествие в земную страну» ярко описывает свои переживания во время железнодорожной катастрофы, когда он, сдавленный обломками, провел три часа, рискуя задохнуться.
Вся жизнь пронеслась передо мной. Отдельные картины окружали меня в течение секунды. Такая ясность очертаний и
Перевод ГА и А К Рачинских

101

свежесть красок присущи только реальности. Казалось, ожили не старые воспоминания, а сами вещи и события. Я, маленький мальчик, сижу за школьным уроком и вырезаю красивую гладкую метку на кромке стола. Тут до меня доносится голос моего отца: «Выйди-ка, я купил тебе лошадь». Смешавшись от такой сказочной перспективы, я бросаюсь из дома и вижу маленькое серое животное, которое держит под узды старый Юннек. Хвост у лошади как пучок и два длинных уха. Я застываю в изумлении; мой отец и старый Юнек улыбаются, каждый по-своему.
Потом, будучи уже на пол-аршина выше, я встречаю отца на лестнице. Он дает мне звонкую пощечину: «Если у твоей матери нет физической силы усмирить тебя, то я еще здесь!» Это была одна из тех благотворных, пришедшихся вовремя оплеух, которая заставила меня призадуматься; слово «физический» я услышал тогда в первый раз и с тех пор особо уважаю его.
Неожиданно я снова меньше, везу свою плачущую мать в одноконной коляске. Она сидит позади меня, а рядом со мной сидит Карлик-каретник, который помогал мне очищать дедушкин огород от клубники и гороха, пока моя мать прощалась со своей родиной и родителями, которые оставляли имение. Я с удовольствием поглядываю на захваченную добычу у своих ног, подталкивая маленького педанта и испытывая при этом мучительное чувство в спине — из-за слез моей матери, причины которых я не понимаю.
Так одна картина всплывала за другой с пронзительной ясностью, словно гроза стояла над полем памяти, разрывая то там, то здесь темный покров своими молниями. Яснее же и чаще других появлялись два женских образа: моя мать и Титен. Когда силы мои грозили изменить мне под огромным давлением, когда воля вот-вот готова была оставить меня под натиском страха смерти, когда я слышал, что меня нельзя спасти, и всякая надежда превращалась в безумие, они появлялись передо мной и смотрели на меня так печально, что я снова собирал последние силы и заставлял себя держаться ради них. Величайший стимул был для меня в этой мысли, но одновременно и величайшее мучение; потому что я с пугающей ясностью этих часов видел перед собой все: как пришло известие о моей смерти; как, плача, осела моя мать, как в веселых глазах Титен

102

появилось отчужденное выражение и она не мигая уставилась на бумагу, как на что-то непонятное, — и как потом пришла скорбь, печальный пахарь, и повела свои борозды по милым лицам, медленно и неуклонно, как она умеет это делать!
Геолог из Цюриха, проф. Хайм, рассказывает о следующем переживании, связанном с падением в Альпах, едва не стоившем ему жизни.
Падая, я увидел, что меня непременно бросит на скалу, и ждал сильного удара. Я хватался скрюченными пальцами, за снег, пытаясь удержаться, и в кровь изодрал кончики пальцев, не почувствовав боли. Я четко слышал удары своей головы и спины о каждый выступ скалы и слышал глухой удар, когда я упал. Боль же почувствовал примерно через час. Во время падения передо мной пронесся упомянутый поток мыслей. То, о чем я думал и что чувствовал в течение пяти или десяти секунд, нельзя рассказать и за вдесятеро большее количество минут. Прежде всего я увидел возможные варианты своей судьбы. Другая группа мыслей и представлений касалась последствий моего падения для близких людей. Я увидел, как мои близкие получили известие о моей смерти, и мысленно утешал их. Затем я увидел, как, словно на сцене, несколько поодаль, разыгрывалась в многочисленных картинах вся моя прошедшая жизнь. Сам я выступал в главной роли. Все было словно озарено небесным светом, и все было красиво и без боли, без страха, без мучения. Даже воспоминания об очень горьких переживаниях были ясны, но не печальны. Возвышенные и примиряющие мысли связывали отдельные картины и царили над ними, и божественный покой, словно великолепная музыка, разливался в моей душе. Все больше и больше обступало меня роскошное голубое небо с розовыми и особенно нежно-фиолетовыми облаками. Я мягко и безболезненно влетел в них, видя, что теперь свободно лечу в воздухе, а подо мной расстилается снежное поле. Объективные наблюдения, мысли и субъективные ощущения протекали одновременно и параллельно. Затем я услышал глухой удар, и мое падение завершилось. В тот миг мне показалось, что какой-то черный предмет мелькнул перед моими глазами, и я изо всех сил три или четыре раза подряд прокричал: «Со мной ничего не случилось!

103

Черный предмет, как, может быть, правильно думает Хайм, был субъективным ощущением возвращения в сознание после получасового обморока, наступившего в результате удара, но при этом не замеченного павшим, так что мыслительная деятельность продолжилась именно с того момента, на котором оборвалась.
Писатель Густав Штуцер описывает в своей книге «В Германии и Бразилии» похожее переживание. Он время от времени страдал сердечными спазмами, которые достались ему в наследство от малярии. Жуткий страх сменялся лихорадкой, которая казалась ему благодатью. «Потом температура падала, и я превращался в ледяную глыбу. Один английский врач из Сан-Паулу показал мне позже сообщение об этом в одном медицинском журнале, которое он опубликовал «как нечто едва ли когда-нибудь наблюдавшееся»; такая низкая температура означала, по всем учебникам медицины, бесспорную смерть. У пациента все прочие органы абсолютно здоровы, и сам он никогда не испытывал пристрастия к алкогольным напиткам. Компрессы, морфий, эфир — эти средства применялись во время очень частых припадков. Оцепенение зачастую было очень продолжительным и т. д.». Свои внутренние переживания во время этих «сердечных спазмов» Штуцер описывает следующим образом: Вся моя жизнь проходила передо мной в быстро сменявшихся, но не беспокойных картинах. Чаще всего они проходили передо мной, как мы сказали бы теперь, кинематографически, несколько раз я видел их как картины без рам на длинной стене, а также как огромное полотно с высоты птичьего полета, всегда отчетливо. Среди них каждый раз бывали такие, которые стерлись из моей памяти, но которые я признавал достоверными. Моя мысль, рефлектируя, работала при этом так ясно, что я говорил себе: «Это представления совести», — потому что они относились к упущениям, которые сами по себе были, правда, незначительны. Все чувства, кроме слуха, находились в покое (я даже не ощущал резкого запаха эфира, и веки оставались плотно сомкнутыми и неподвижными), нервное же осязание было настолько сильным, что я даже замечал, как врач пожимает плечами.

104

Страха я не испытывал. Даже ощущение постепенного погружения не пугало меня.
Потом каждый раз появлялся озноб, я вздыхал, потягивался всем телом, причем голова запрокидывалась на руки моей жены, судорога плача сотрясала меня, глаза открывались, оцепенение в теле отпускало. Через несколько дней постельного режима и сильной слабости все проходило до следующего припадка, который протекал точно так же и повторялся через сколько-то недель или месяцев — и так в течение двадцати лет.
Однажды в конце 1908 года случилось так, что вечером позвали доктора фон Ашена — и по сей день нашего доброго друга в Сантосе. Он застал меня в начальной стадии лихорадки, употребил все средства и оставался до следующего утра у моей постели, пока я снова полностью не пришел в сознание.
Я попросил его высказать свое мнение совершенно откровенно, я сказал ему, что отношусь к тем людям, которые надеются на вечность, и потому не боюсь смерти Ответ врача неизгладимо врезался мне в память «Мне было очень интересно наблюдать за ходом припадка. Я не мог поверить, что измерения температуры моего коллеги были правильными, потому что такая низкая температура означает смерть. Но я должен полностью подтвердить их, как и то, что обычные средства не возымели действия. Вас никогда не кусала змея?» — «Нет, господин доктор, никогда». — «Ваш недуг обнаруживает замечательное сходство с последствиями змеиного укуса. Я не приверженец гомеопатии, но у нее есть средство, которое, может быть, пойдет вам на пользу. Мы можем попробовать лахезис (змеиный яд) в гомеопатической дозе». И средство помогло мне'»
Следующие описания принадлежат знакомым мне медсестрам, и я могу поручиться за их достоверность.
Одна из них следующим образом описывает пережитое во время острого отита (1911): Я не спала ночи напролет, потому что боль в ушах и голове была слишком сильна. Однажды ночью я сидела на постели и снова не могла уснуть. Голова была такая тяжелая, словно из свинца, и мне требовалась вся моя сила, чтобы держать ее

105

высоко и прямо. И тут вдруг у меня появилось чувство, что я должна умереть. (До сих пор я никогда не думала о своей смерти.) То, что я теперь должна была умереть, казалось мне чем-то бесконечно прекрасным. У меня была уверенность или какое-то чувство, что я засну, вся боль и все мучение оставят меня, и затем наступит вечный сон или вечный покой. Я видела, как вся моя жизнь в картинах проходит передо мной, до самого детства, лет до четырех-пяти. Всплывало и такое, о чем я никогда не вспоминала. Вся жизнь была прекрасна, не было ничего, что беспокоило бы меня, кроме одного. Недели за две до своей болезни я заняла у одной сестры 50 пфеннигов и не вернула их, и они не давали мне покоя! Пятьдесят пфеннигов страшно мучили меня. Они пугали меня снова и снова... Между этими пугающими мыслями я почувствовала себя уже умершей, после смерти. Смерть я переживала так: я заснула, вся боль и весь страх отпустили меня, и, освобожденная, я продолжала спать. Но сон был какой-то другой. Я ощущала себя во сне как существо, соединенное или скорее во внутренней связи с другими умершими, но тем не менее живыми. Это было неописуемо прекрасное состояние. Полное мира и покоя. При этом у меня было чувство: так будет вечно. Однако взятые в долг пятьдесят пфеннигов не подпускали смерть. Они снова и снова пугали и мучили меня, хотя я и тосковала по «избавлению». Отит стал проходить после самопроизвольного разрыва барабанной перепонки. Когда дела шли на поправку, я снова очень хотела выздороветь. Но смерть для меня после того ночного переживания сохранила прекрасный смысл.
Другая медсестра пишет следующее: В восемнадцать лет я лежала в больнице по поводу операции на лобных пазухах. Перед тем я узнала, что врач приготовил моего отца ко всему и что операция была очень серьезная. В день операции мне первым делом впрыснули морфий, но, несмотря на это, в 9 часов, когда я пришла в операционный зал, я была очень взволнована. Я очень боялась умереть. И очень сопротивлялась наркозу. Я сосчитала от трехсот до ста двадцати в обратном порядке и затем забыла о том, что окружало меня. Теперь вся моя жизнь, от настоящего момента и до самого раннего детства, ясно проходила передо мной; было

106

такое чувство, будто я все переживаю заново. Я могла различать очень четко: это хорошо, а это нет, и за многое с удовольствием попросила бы прощения. Вдруг я очутилась в море света, я не видела и не чувствовала ничего, кроме света, было удивительно красиво. Когда я снова проснулась, был полдень, и я не могла вспомнить, где я. Только после того, как сестра сказала мне об этом, воспоминания стали постепенно возвращаться ко мне, но они только огорчали меня, когда я вспоминала, как прекрасно было там, где я побывала... Я не сразу смогла привыкнуть к мысли, что придется жить дальше в этой грубой действительности.
Таким образом, здесь идет речь о явлении, когда наркотическое средство парализует функцию мозга и весь мир воспоминаний выступает как самостоятельная структура и предстает перед человеком как нечто объективное. В этот момент происходит и кое-что еще: человек смотрит на все не просто как на события, но становится своим собственным судьей и оценивает свои поступки. В последнем описании это заметно очень отчетливо. Тут возникает нечто такое, что самостоятельно противопоставляет себя миру воспоминаний: то, что мы называем «я», обнаруживает себя в своей моральной функции. В то время как разные компоненты души устремляются от земли, «я» чувствует обязанность и потребность исправить несправедливость, т. е. снова связать себя с земной жизнью.
Тяжело раненный на войне солдат описывает свои переживания непосредственно после взрыва шрапнели и гранаты следующим образом: В ушах у меня шумело, я больше ничего не слышал, я чувствовал только теплую кровь, которая текла у меня изо рта и носа, — пелена была перед глазами, и мне показалось, что я не чувствую под собой земли. У меня было ощущение, будто я кружусь между небом и землей, казалось, я спокойно, без всякой боли поднимаюсь все выше и выше, а затем вдруг падаю вниз. Я уже не лежал на поле боя — нет, я не видел и не слышал ничего, что происходило внизу. Успокоительное ощущение кружения в воздухе между небом и землей неожиданно исчезло, мне показалось, оно оборвалось молниеносно, а дальше ничего — меня больше не было... Как долго я лежал

107

так, не знаю, во всяком случае, я очнулся с картинами из своего прошлого. Бои, просто служба на фронте, которая предшествовала атаке, во время которой я был ранен, и не только это: форсированные марши из Гента на фронт, высадка поздно вечером в Генте, переброска откуда-то в Гент, — все это я пережил еще раз. Путь через Вестфалию, воинственное настроение, погрузка наших войск в Цоссене — короче: картины переживаний, которые были далеко позади. Эти впечатления доходили до моей конфирмации, может быть, и еще дальше, я уже не помню. Картины проносились разрозненно, отрывочно, и чем более далекими они мне представлялись, тем быстрее, казалось, они проносятся, иногда, подобно молнии, они обрывались. Подобранный санитарами, я лежал в маленьком городке за Изером, с застрявшими в легких и руке осколками как нетранспортабельный.
Очень похожие описания дали и другие люди, в том числе один учитель, который, будучи гимназистом, чуть не утонул. Он видел отрывочные картины из своего детства. Особенно он удивился, увидев себя четырехлетним мальчиком, когда он что-то покупал себе на ярмарке, стащив деньги у матери; он давно забыл этот случай, но позже вспомнил его во всех подробностях.
Следующее описание также принадлежит медсестре: Был конец лета. Мне было шесть лет, я как раз научилась плавать, в Рейне, на мелководье. Однажды солнечным днем мы с подружкой решили плыть на глубину. Мы с радостью обнаружили: вода сама несет нас! Неожиданно подруга схватила меня, и мы вместе ушли под воду. Сначала мы пытались вместе, потом в одиночку выплыть на поверхность. Ей это удалось, и ее вытащили. Я же после короткого удушья замерла, забыла обо всем и совершенно увлеклась становившейся все более удивительной зеленью воды. Я видела, как солнечные лучи, словно золотые нити, дрожали в колышущейся зелени, они проходили сквозь меня, я лежала, раскинув руки. Зелень все светлела, казалось, она светится изнутри. Я подумала, что никогда не испытывала ничего прекрасней, мной овладело благочестивое настроение, я чувствовала что-то родное. Но тут вдруг меня поразили вопросы: что происходит, где я, что мне надо?.. И, словно молния, меня про-

108

нзила уверенность: сейчас ты умрешь! Это было похоже на властный призыв, я снова совершенно успокоилась, но была теперь внимательна и ждала. Теперь мои раскинутые руки стали словно смыкаться в широкое О, а я смотрела снаружи внутрь. И там стали вдруг появляться растягивавшиеся вширь, закруглявшиеся картины — передо мной и вокруг меня, — на которых я видела саму себя. Это было похоже на живую книгу с картинками И я просматривала ее, я бы даже сказала, читала ее, как молитву. Сначала было лето, и в нем бабушка, и ее доброта пронизывала все. Также там будто были рядом родители и сестры, совершенно такие же и все-таки другие, как будто окружавший каждого из них ореол тоже стал видимым. Потом возникла картина Пасхи — время шло назад, — а затем засверкало последнее Рождество, как-то изнутри. Эти последние картины были самыми яркими. Потом я вдруг почувствовала толчок снаружи, сияние погасло, сознание исчезло. В тот же миг я очнулась на берегу, меня рвало водой, и я испугалась серого мира. Хотя светило солнце, все казалось мне серым по сравнению с удивительными красками, прежде всего пронизанными зеленым и золотым светом. Только отдохнув несколько часов на берегу, я наконец почувствовала радость, оттого что вернулась, пошла домой и никому ничего не сказала.
Английский адмирал Бофорт описывает происшествие из своей юности': ...лодка перевернулась, и я оказался в воде. Поскольку я не умел плавать, я тщетно пытался схватиться за перевернувшуюся лодку или за одну из других лодок... Торопливо, но тщетно пытаясь позвать на помощь, я наглотался воды, и вскоре в результате отчаянных усилий силы мои были истощены. Прежде чем кто-нибудь пришел мне на помощь, я, потеряв всякую надежду, погрузился в воду; всякая работа мышц прекратилась; я определенно чувствовал, что смерть приближается ко мне. Вот до какой степени я сумел после моего спасения либо сам вспомнить эти внешние обстоятельства, либо они были дополнены теми, кто наблюдал эту сцену со стороны. Ведь в момент опасности тонущий слишком озабочен тем, чтобы схва-
' Цитируется по Georg Friednch Daumer. Der Tod des Leibes — kein Tod der Seele. Dresden 1865

109

титься за любую соломинку, или слишком поглощен сменяющими друг друга надеждой и отчаянием, чтобы точно фиксировать отдельные события в их последовательности. Совершенно иначе обстоит дело с внутренними процессами, которые последовали затем... С того момента, как прекратилось всякое движение членов и мускулов, что, на мой взгляд, было следствием полного удушья, место прежних взволнованных и беспорядочных ощущений заняло чувство полного покоя, я мог бы назвать это апатией, но не отчаянием, поскольку удушье уже не было для меня болезненным. У меня не было больше мыслей о спасении, я не испытывал никакого физического неудобства; напротив, все мои чувства теперь были очень приятны; они до некоторой степени походили на смутные, но прекрасные ощущения, которые являются предвестниками сна, вызванного усталостью от физического труда. И хотя внешнее чувство было умерщвлено, этого нельзя было сказать о духе. Его оживленная деятельность была такого рода, что ее едва ли можно описать. Одна мысль проносилась за другой с такой быстротой, которую не только нельзя описать, но которая просто должна быть непонятна тем, кто не оказывался в подобном положении. Однако я и теперь в состоянии восстановить ту последовательность представлений, во всяком случае в значительной мере .. Тысячи мыслей, связанных с родительским домом, составляли первый ряд представлений, которые жили во мне. Затем они охватили более широкий круг; наше последнее путешествие, предыдущее плавание, во время которого мы потерпели кораблекрушение, мои школьные годы, успехи, которые я делал, время, которое я бесполезно растратил, даже мои мальчишеские приключения — все проснулось в моей памяти. По мере того как я подходил все ближе к началу моей жизни, мне казалось, что каждое ее событие оживает в обратной последовательности, но при этом без тех обычных ограничений, которые были присущи моей памяти, а в полностью развернутых картинах, со всеми, даже незначительными, побочными обстоятельствами Короче, все содержание моей жизни было передо мной словно в панорамном, обзоре, мне казалось, что оно в каждой своей части сопровождается сознанием справедливого и несправедливого и размышлением о причинах и следствиях. Многие маловажные события, которые давно стерлись из моей памяти, снова появля-

110

лись перед моим взором, причем так, словно я пережил их совсем недавно...
Как долго или, скорее, как коротко я находился среди этого обилия мыслей, я сейчас уже не могу определенно сказать; но едва ли прошло две минуты между тем мгновением, когда я захлебнулся, и моим спасением...
Мои ощущения, когда я приходил в себя, были прямо противоположны описанным выше. Только одна путаная мысль, что я чуть было не утонул, заполняла мое сознание — вместо многих ясных и определенных картин, которые только что проносились передо мной. Неописуемый страх, свинцовое удушье, казалось, тяготели над каждым чувством и исключали возникновение всякой разумной мысли; и лишь с трудом я убедился, что еще жив. Когда я тонул, я был избавлен от всякой боли, теперь же вновь боролся со многими физическими мучениями.
Эти описания не совпадают во всех подробностях, и различия между ними характерны. Где речь идет о внезапном освобождении эфирного тела, возникает обычно синхронный обзор, при постепенном же убывании жизненных сил (например, при длительном кровотечении) скорее наблюдается постепенное развертывание картин, причем в обратном временном порядке. Важно, конечно, то, что при полном возвращении сознания, т. е. при восстановлении функции мозга, панорама жизни исчезает'. Ваш комментарий о книге
Обратно в раздел культурология