Хуземан Ф. Об образе и смысле смерти

ОГЛАВЛЕНИЕ

Образ смерти в сознании ранних эпох

Греция

Кто знает, не есть ли жизнь умирание, А то, что мы зовем смертью, не значит ли жизнь? Еврипид

«Нет ничего более ненавистного для грека, чем смерть и ворота Гадеса. Ведь именно жизнь, эта милая жизнь в солнечном свете, именно она исчезнет в момент смерти; все равно, что будет после». Эрвин Роде, из чьего обстоятельного рассказа о греческом культе души и вере в бессмертие в книге «Псюхе» взят этот отрывок, может, без сомнения, надежно свидетельствовать о настроении и мировоззрении грека.
В царство Гадеса спускается умерший, или скорее его «псюхе». Но как же грек понимает псюхе?
Данное имя рисует ее, как и названия «души» в языках многих других народов, как нечто воздушное, легкое, обнаруживающееся в дыхании живого человека. Она вылетает изо рта, а может, и из зияющей раны умирающего — и тут, освобо-

45

дившись, она получает также имя «образа» (eidolon). На краю Гадеса Одиссей видит, как «безжизненно веют тени усопших»*. Эти образы, бестелесные, не дающиеся в руки живому человеку, как дым («Илиада»), как тень («Одиссея»), должны тем не менее передавать черты некогда жившего человека: Одиссей сразу узнает среди таких теней свою мать Антиклею, недавно умершего Ельпенора, своих товарищей по Троянской войне. Псюхе Патрокла, являющаяся ночью Ахиллу, полностью похожа на умершего размерами, фигурой, выражением глаз... Согласно гомеровскому представлению, человек присутствует двояко: в осязаемой форме и в невидимом образе, который освобождается только в момент смерти. Это — и ничто иное — есть его псюхе.
Роде с полным правом подчеркивает, что грек подразумевает под «псюхе» не то, что мы понимаем под «духом», поскольку все функции духа, согласно греческому представлению, осуществляются лишь при жизни человека.
Псюхе, едва оставив тело, впадает в бессознательное состояние; ведь она — подобно мертвому телу — не является хранительницей духа.
Сходство понятий «псюхе» с тем, что египтянин называл «Ка», сразу бросается в глаза. Но истоки этих переживаний, бесспорно, различны. Что касается египетского понятия Ка, то оно явно уходит корнями в древние воззрения; его изображение в виде двойника внешней формы, его тесная связь с солнечным светом указывают на это. Ка — явление макрокосмической природы. Египетская культура вообще не может быть понята без категории Ка; если это понятие опускается, исчезает почва, на которой выросла египетская культура, и все явления приобретают какой-то призрачный характер, они словно повисают в воздухе. Ведь египтянин ощущает свой центр тяжести еще с духовной стороны _мира, для которой земная сторона есть лишь выражение.
Понятие «псюхе», напротив, происходит из переживания дыхания, с которым, как чувствовал грек, связана его душевная жизнь; это понятие, таким образом, относится к
Перевод В Жуковского.

46

микрокосму. Также и мысли в гомеровское время переживались вне связи с мозгом, но как связанные с «сердцем и диафрагмой». Как показал Р. Штайнер, это выражение служит не для обозначения ощущений органов в современном смысле — нет, как земная основа переживаются ритмы, связанные с сердечной и дыхательной деятельностью душевного начала. На гармоническом созвучии этих ритмов основывается греческое ощущение жизни: быть человеком.
Собственно говоря, в греческую культурную эпоху земные и космические силы впервые переживаются в соразмерности; во всех предшествующих культурах преобладало, как мы видели, сознание космической сущности человека'. С этим связано также, что остатки ясновидческих способностей, еще заметные в начале этой эпохи, а именно в гомеровских поэмах, относительно скоро исчезают.
В ранний период, однако, понятие «псюхе» еще вполне обладает образным нюансом: псюхе умирающего становится видимой, превращается в «эйдолон» и короткое время — часто всего несколько дней — доступна взору земных обитателей2. В течение этого времени и грек пытается средствами культа вступить в связь с мертвым. Так Гомер описывает тризну Патрокла, во время которой Ахилл, кроме великого множества животных, закалывает для своего друга двенадцать благородных троянских юношей.
' Если бы возникло желание по примеру вавилонского эпоса установить и для других культур «индекс воплощения», то следовало бы, вероятно, сказать Гильгамеш был на две трети богом, на одну треть человеком, египтянин был примерно на семь двенадцатых божественным существом, на пять двенадцатых — человеческим, у грека божественная и человеческая силы находились в равновесии Но это, естественно, всего лишь схема
2 Именно различия в формировании понятий Ка и псюхе позволяют понять глубокую разницу между двумя эпохами вообще У египтянина переживание Ка вызывается по существу феноменами жизни молодым, здоровым человеком, процессами роста и питания, греку, напротив, псюхе является лишь в момент смерти. Египтянин, кроме Ка, довольно точно различает душу и внешне изображает ее в виде птицы, грек чувствует только внутренне, дыханием, и затем переносит понятие «псюхе» на то, что становится видимым после смерти. Но это не душа, а эфирное тело Однако последнее грек переживал в таком слиянии с физическим телом, что, например, Гиппократ приписывает целебные свойства — которые, главным образом, исходят от эфирного тела — «фюсис» (физической природе) Так с течением времени смещаются понятия, и сдвиги эти невозможно понять без духовнонаучного исследования

47

В основе всего рассказа лежит представление, будто с помощью текущих потоков крови, возлияний и сжигания трупов людей и животных можно ободрить псюхе недавно умершего человека и смягчить ее злобу. Во всяком случае, считали, что, пока она пребывает рядом с жертвами, она досягаема для человеческих молитв. <...> После полного сожжения тела, как сама псюхе Патрокла сообщает Ахиллу, псюхе отправляется в Гадес, чтобы никогда не вернуться. (Роде)
Кто непредвзято посмотрит на эту сцену, должен будет югласиться: тот культ мертвых, который предназначался /ходящим в мир иной в Египте, стоит на более высокой, из1ачально совершенно спиритуалистической ступени. Нико•да мы не услышим там о насильственных человеческих кертвоприношениях, об использовании крови для заклинагоя духа.
Но греческое сознание чувствовало также, что здесь та1тся опасное заблуждение; что лучше отказаться от всего [ревнего ясновидения, чем приемами черной магии вызы(ать на короткое время к жизни его смутные, затухающие ютатки. Миф об Эдипе ясно выражает это: явление Сфин;са не что иное, как вырывающийся из подсознания грека wp древнего ясновидения, который в Египте еще побуждал ; творчеству, а теперь, отжив свое время, заставляет душу (епенеть перед демоническим взглядом Медузы.
Ведь египтянин еще с полным правом ощущал и представлял человека в его связи с животным миром. Словно ^поминая о минувшем райском периоде развития, он мог [зобразить душу в виде птицы, мужественного человека — ;ак богиню Хатор с львиной головой, а в образе Сфинкса ючувствовать ответ на вопрос: что есть человек?
Грек же знал: он должен создать чисто человеческое. И озникающие в его душе древние образы уже не давали ему твета, но ощущались им как помрачение сознания. Эдип умел освободиться от них, лишь когда пришел к понима;ию: древний мир образов обретает смысл и цель только чеез человека. Не от этого мира следует ему ждать ответа на вой вопрос, нет, он должен пронизать его познающим взгляом, должен в противовес его хаотическому волнению утверить ясную цель: «человека».

48

Не по волшебству сфинкс бросился в пропасть — это древнее образное сознание должно было в силу внутренней необходимости исчезнуть в тот самый момент, когда человечество решилось на сознательное, управляемое волей мышление.
И скалистая пропасть, куда Эдип сбросил Сфинкса, есть не что иное, как земное телесное начало. Выражаясь языком египтянина: Ка оказалось настолько внутренне связанным с физической организацией, что его силы уже не проявлялись в душе в виде образов. Они действовали теперь в полном созвучии с силами физического тела и находили выражение именно в том, что характеризует греческую эпоху: в пластическом чувстве. Вся греко-римская культура в своей внутренней сущности возникла из архитектоникоплаетических сил человеческой организации.
Снова и снова мы удивляемся, какое богатство образов она оставила нам; наверное, художникам того времени еще не приходилось бороться с материалом так, как это выпало на долю, скажем, Микеланджело.
То, что мы называем греческой философией, берет начало «з того же источника. Натурфилософы начиная с Ферекида еще ощущают тесную связь человеческих сил с силами внешних элементов. Поэтому как в них смешиваются элементы, так они и философствуют; натурфилософия, как показал Рудольф Штайнер, — это философия, рождающаяся из темперамента, т. е. смешения элементов'. Таким образом, Фалес понимает мир исходя из своего флегматического — водного — темперамента, холерик Гераклит — исходя из огня.
У Платона, однако, пластические силы так глубоко проникают в телесное начало, что он воспринимает их пластику уже не как рельеф, а лишь как тень. Но он знает: этой тени соответствовало некогда светящееся начало — однако переживалось это до рождения, в духовном предсуществовании. Как заходящее солнце часто еще отражается в восточной части небосвода, так выглядит мир мыслей Платона.
Аристотель же появляется после захода солнца. Он освещает вещи лучом собственной мысли, потому что вокруг
' Rudolf Steiner: Die Ratsel der Philosophic. GA 18, Dornach 1968.

49

стемнело. Он открывает архитектуру мира мыслей — и называет ее логикой. Философия восстает как птица Феникс из могилы сфинкса.
В своем сочинении «Как древние изображали смерть» Лессинг говорит нам, что греки представляли смерть не как скелет, но как крылатого юношу, «который в задумчивой позе, заведя левую ногу за правую, стоит рядом с трупом, опустив правую руку и голову на перевернутый факел, который опирается на грудь трупа, а в левой руке, обхватившей факел, держит венок с бабочкой». Чаще всего рядом с ним находится еще урна с прахом. Лессинг настойчиво подчеркивает, что почти все изображения представляют фигуру юноши со скрещенными ногами; у трупа, напротив, ноги лежат параллельно.
Несмотря на всю проницательность, Лессингу не удалось объяснить это изображение смерти; оно осталось для него аллегорией. Учитывая вышеизложенное, можно без сомнения утверждать, что речь здесь идет не об аллегории, но образно-реальном представлении происходящего в момент смерти. В образе юноши мы видим «псюхе» — эфирное тело, которое только что оставило физический образ. Перевернутый же факел указывает на область сердца — место, где в момент смерти эфирное тело отделяется от физического. Жизненный огонь не угас, но изменил свое направление: он стал физически невидимым. Что же осталось от физического тела, хранит урна с прахом. На дальнейшую судьбу эфирного тела указывает венок: он остается в эфирном мире, как говорится в песнях Миньоны: Свою недолгую отсрочку Я там спокойно пролежу И сброшу эту оболочку, Венок и пояс развяжу*.
Тем самым человек отдает миру эфирных жизненных :ил то, что позаимствовал у него на время воплощения и по не перешло еще в полную его собственность: растигельно-эфирное.
Перевод Б. Пастернака.

50

Затем поднимается освобожденная «бабочка» — оболочка души; ее крылья разрастаются в мировую ширь, и вся пыльца и блеск, которыми отяжелил их солнечный свет, снова сверкают в душевном мире и, угасая, оставляют след для очередного воплощения.
Что же означают скрещенные ноги? Пережитое у постели больного дало мне ответ на этот вопрос. Один художник, расписывая церковь, получил тяжелое отравление свинцом, которое с годами вызвало неизлечимое заболевание. Когда я увидел его в первый раз, он уже давно был прикован к постели: ноги отказали. Он сообщил об удивительном явлении: у него часто появлялось ясное ощущение, что его левая нога лежит на правой, перекрещиваясь с ней; когда же он смотрел на ноги, то, к своему удивлению, обнаруживал, что они лежат параллельно. Я сумел растолковать это явление только таким образом, что эфирное тело уже в значительной степени отделилось от ног и что больной ощущал именно его, а не физическое тело. И в других случаях наблюдалось это явление, в частности, у одного ракового больного в последние дни перед- смертью.
Поэтому можно, вероятно, сказать: эфирное-тело, когда оно частично выходит из физического тела, обнаруживает тенденцию к внутреннему перекрещиванию'.
Это, по всей вероятности, знали греческие художники, которые изображали «смерть», т. е. собственно оставляющую тело сверхчувственную сущность человека, с перекрещенными ногами. Основывалось ли это знание на собственном сверхчувственном видении или уже стало традицией, с нашей точки зрения, не имеет значения; в том, что первоначально такое видение должно было быть, нет никакого сомнения. Итак, описанное Лессингом изображение смерти имеет символический характер, но при этом зиждется на реальных основаниях.
' Благодаря эвритмии мы знаем, что это жест Е, который совершается, когда «я» переживает себя в эфирном теле. Тем самым проясняется наш вопрос: человек, чье эфирное тело частично вышло из физического, бессознательно совершает в этой части перекрещивание, чтобы сохранить сознание. Ведь если часть эфирного тела вышла, постоянно существует опасность полного его выхода, а в результате этого потери сознания и глубоких нарушений. Посредством перекрещивания, совершаемого эфирным телом, человек оберегает себя от растекания в эфирном мире.

51

Такие связи художественного переживания с событием смерти, очевидно, могут обнаруживаться гораздо чаще при целенаправленном рассмотрении. Так Рудольф Штайнер, говоря о своих лекциях «Пути к новому архитектурному стилю», обратил внимание на происхождение коринфской капители. Он упомянул анекдот Витрувия, согласно которому Каллимах получил толчок к созданию этой капители, увидев акант, растущий на могиле девушки. На первый взгляд этот рассказ совершенно материалистично объясняет возникновение этого мотива, и так его до сих пор понимали почти все искусствоведы.
Рудольф Штайнер, напротив, называет это понимание совершенным заблуждением: существенно в рассказе то, что Каллимах увидел растение именно на могиле, ведь дело здесь в том, что в форму анекдота лишь облекается сверхчувственное переживание Каллимаха, который увидел, как над могилой девушки вознесся солнечный мотив в борьбе с земным мотивом, а выше увидел девушку, парящую в чистом, эфирном теле'. Каллимах при этом видении вновь непосредственно оживил в себе уже ставший традиционным символ — мотив земли и солнца — и затем как художник воплотил его в мотиве коринфской капители2.
Однако переживания, подобные переживанию Каллимаха, были в классическую греческую эпоху, очевидно, единичны. Развитие греческого сознания по направлению к чувственному освоению внешнего мира и формированию сознания личного «я» шло энергичными шагами и неизбежно должно было оттеснить мир подобных переживаний.
Таким образом, сфера, связанная с миром мертвых, постепенно полностью оказалась за пределами поля зрения грека. Поэтому он с полным правом обозначает ее как «Аид», «Гадес», т. е. нечто невидимое. Грек любит видимый мир тем больше, чем больше скрывается во мраке мир потусторонний. Смерть он представляет себе как начало безнадежной пустоты.
' Rudolf Steiner: Wege zu einem neuen Baustil. Stuttgart 1957. 2 Ф. Кемптер в своей книге «Акант» (F. Kempter: Akanthus) рассмотрел возникновение этого мотива, обратившись к многочисленным античным изображениям Интересно, что и в египетском искусстве встречаются многочисленные изображения «древа жизни», растущего из могилы Осириса. Тема «древа жизни» была поднята проф. Каруцем в книге «Но от древа познания...» (Prot, Dr. Karutz: Aber von dem Baume der Erkenntnis..., Stuttgart 1930.)

52

Только мистериальные культы еще подводили ищущих к познаниям о вечной природе человеческой души, и оттуда те проникали в философию и искусство, а через них в повседневную жизнь'. Особенно философия Гераклита, как показал Рудольф Штайнер2, вообще не может быть понята без фона мистерий; она и есть мудрость мистерий, отраженная своеобразной личностью.
Гераклит постиг бренность всех вещей в природе, и сама человеческая жизнь в ее разнообразных формах для него только видимость, за которой скрывается непреходящее вечное начало: «Одно и то же жизнь и смерть, бодрствование и сон, юность и старость; это, изменяясь, становится тем, а то снова этим». Как новое состояние должно всегда значить смерть старого, так со смертью земной жизни открывается бытие вечной жизни: «Жизнь и смерть содержатся как в жизни нашей, так и в нашем умирании».
Гераклит, по всей видимости, был человеком необыкновенно сильного внутреннего напряжения; это явствует из образов, в которые он облекает свои мысли и среди которых огонь занимает центральное место. «Дух растворяет мысли о чувственном, расплавляет их. Он — пожирающее пламя. Таков высший смысл мысли Гераклита, что огонь является Первоосновой всех вещей... Для Гераклита дух обитал и в обыкновенном огне»3. Тот самый дух, который, как он чувствовал, действует в нем самом как «демон», для которого земная личность есть только одна внешняя форма из бесконечно многих возможных. «Он может превращаться из личности в личность. Из предпосылок Гераклита возникает, как нечто само собой разумеющееся, великая идея перевоплощения. Но не идея только, а и непосредственный опыт о таком перевоплощении. Мысль лишь подготовляет к этому опыту»4.
' Уже И.Я Бахофен тонко почувствовал большое значение мистериального фона античного погребального искусства. Повинуясь мановению его метафизической волшебной палочки, многие символы миря могил открыли ему свою тайну Однако, направив свое исследование на духовную сферу, он не смог преодолеть сопротивление ученого филистерства — что, впрочем, соответствовало его ожиданиям См J J Bachofen: Urreligion und antike Symbole Neu hrsgg von С A Bernoulli
•' Штайнер Р Христианство как мистический факт.
Там же < Там же

53

Гераклит прозревает бренность вещей и мнимость смерти. Но создается впечатление, что в нем проявляется еще древнее знание. Кажется, что в Гераклите вся мудрость прошлого, словно вызванная к новой жизни душевным огнем сильной личности, еще раз вспыхивает в огромном огненном столбе.
Сократ, напротив, первый, кто чувствует: если философствовать в основе своей значит не что иное, как хотеть освободиться от видимости чувственного мира, то те, «кто правильно занимается философией, должны, разумеется неприметно для других, стремиться только к одному: умереть и быть мертвым». Он первый, кто видит имманентное значение смерти для всей философии, кто знает: смерть имеет для души значение фермента, который порождает из ее бренного бытия сознание вечного.
Правда, обремененному неуклюжим телом Сократу не суждено было пользоваться глубоким духовным взглядом, который при более благоприятных телесных условиях, если учесть его зрелость, был бы вполне возможен. Таким образом, он должен шаг за шагом прокладывать путь к фундаментальным истинам философии.
Но своей смертью Сократ посвятил философию в мистерии. «Он умер, как может умереть только посвященный». Луч Осириса, наверное, когда-то проник в его душу. И дитя Хор улыбнулся в его сердце, когда служитель принес чашу с цикутой.
От мистерий и от школы Пифагора пошло также учение о возвращении души в повторных земных жизнях, и оттуда заимствовал его Платон. Однако теперь речь идет уже об учении, о котором можно спорить, а не об убеждении, которое владеет душой или признано всеми. Все древние истины постепенно скрывались от взора проснувшегося молодого «я». Так и должно было быть, поскольку те истины, которыми душа могла овладеть в будущем, она хотела получить в полном сознании, как существо «я», в результате собственной работы на пути мышления. Ведь это «я» было гордым: оно не признавало никакого авторитета, кроме собственного мышления.
Поэтому оно и к идее перевоплощения отнеслось как к вопросу археологии. Великолепная идея Платона вскоре

54

стояла так же одиноко, как заброшенные храмы Пестума, — не признанная массой, хотя и регистрируемая учеными, но не оказывающая никакого определенного влияния на развитие духовной жизни.
Сама идея вечной жизни, казалось, погребена или изгнана в «мир иной». Лишь через две тысячи лет она отпраздновала свое воскрешение у мыслителей Запада. Ваш комментарий о книге
Обратно в раздел культурология