Хейзинга Й. Homo Ludens

Статьи по истории культуры

ОГЛАВЛЕНИЕ

ПРЕДУВЕДОМЛЕНЬЕ
ТЕКСТ ПОВЕСТВОВАНИЯ В КОНТЕКСТЕ ИГРЫ

Две книги более всего прославили Йохана Хейзингу. Это Осень Средневековья (I том
настоящего издания) и Homo ludens [Человек играющий]. Через всю Осень
Средневековья рефреном проходит известное выражение из I Послания к Коринфянам:
"Videmus nunc per speculum in aenigmate, tunc autem facie ad faciem" ["Видим
ныне как бы в тусклом зеркале и гадательно, тогда же лицем к лицу" -- I Кор. 13,
12]. В аспекте повествования указанное сравнение вызывает воспоминание о
Стендале, уподобившем роман зеркалу, лежащему на большой дороге. Оно бесстрастно
и объективно отражает все, что проплывает мимо. Не такова ли история? Быть
бесстрастным и объективным -- не к этому ли стремится историк? Однако можно ли
полагаться на зеркало -- speculum -- со всеми вытекающими из этого спекуляциями?
Зеркало по преимуществу -- символ неопределенности. Зыбкость возникающих
отражений, загадочность и таинственность Зазеркалья, как кажется, таят в себе
неизбежный самообман. Но что же тогда такое объективность историка --
объективность, стремлению к которой неизменно сопутствует двусмысленность, как
позднее скажет Иосиф Бродский? И вот что сказал уже сам Хейзинга: "По моему
глубоко укоренившемуся убеждению, вся мыслительная работа историка проходит
постоянно в чреде антиномий"* (один из наиболее наглядных примеров --
публикуемая в этом томе статья Проблема Ренессанса).
Антиномично само понятие зеркала. Не говорит ли об этом и фраза из I Послания к
Коринфянам? Зеркало, тусклое здесь, прояснится там. Река исторического Времени
преобразится в океан Вечности, память которого неизменно хранит в себе некогда
отражавшийся там Дух Божий, образ, из тютчевского грядущего:
"Когда пробьет последний час природы..." --
возвращаемый Бродским в прошлое: "Я всегда думал, что если Дух Божий носился над
водами..."** Лев Лосев, указывая, что для Бродского лик Божий навсегда сохранен
в памяти океанского зеркала, говорит об
_________
* De wetenschap der geschiedeis [Наука истории]. Haarlem. 1937.
** Watermark // Лев Лосев. Реальность Зазеркалья: Венеция Иосифа Бродского. ИЛ.
1996.
No 5. С. 234.
9
Предуведомленье
Осень Средневековья возникла как ответ человека на чудовищно бесчеловечный
период европейской истории. Но и не только это. Культура, спасающая нас от
наступления варварства, требует осмысления. Оправдание истории, без чего
немыслимо существование религиозного сознания (именно сознания, а не
мировоззрения, которое у человека мыслящего не должно быть иррациональным!), мы
черпаем в одухотворенных -- и одухотворяющих -- плодах творческого гения. Однако
необходимо найти некое универсальное правило, некую универсальную сферу
деятельности, скажем даже -- некое универсальное пространство, примиряющее
человеков, дающее им хоть какие-то шансы, оправдывающее их порой невыносимое
существование. Речь идет не о моральном оправдании истории и, уж конечно, не о
теодицее -- но о неистребимой потребности приложить мерило человеческого ума к
космической беспредельности духовной составляющей человеческой жизни.
Извечному парадоксу свободы, реально достижимой лишь на мнимой линии горизонта,
дает впечатляющее разрешение феномен игры. Человек является человеком лишь
постольку, поскольку он обладает способностью по своей воле выступать и
пребывать субъектом игры. И действительно -- "созданный по образу и подобию
Божию", на ключевой вопрос о своем имени он, бессознательно включаясь в сызмала
навязанную ему игру, бесхитростно называет имя, ему присвоенное, никогда не
отвечая на заданный вопрос всерьез, а именно: "азъ семь сущiй". Под личиною
своего имени каждый из нас разыгрывает свою жизнь, в универсальной сущности игры
аналогичную куда как серьезным маскарадным танцам первобытных племен'. "После
изгнания из рая / человек живет играя" (Лев Лосев).
Осень Средневековья, это причудливое собрание игровых текстов, при явном
интересе автора к антропологии и социологии культуры, приводит к следующему
шагу: из сферы культуры -- в сферу человеческого существования. Мир стоит
накануне второй, еще более чудовищной мировой войны. В годы entre deux guerres
Хейзинга делает все, что в его силах, для защиты культуры. Он работает в
"Международной комиссии интеллектуального сотрудничества", предшественнице
ЮНЕ-СКО. Издает ряд важных трудов по историографии и истории культуры, в том
числе и горький, предостерегающий трактат В тени завтрашнего дня. Диагноз
духовных бед нашего времени. И вот, в 1938 г. появлется Homo ludens, где
индивидуальная и общественная жизнь, все историческое и культурное развитие
человечества описывается в терминах игры, как игра.
_____________
* Уже после того как статья эта была написана, я познакомился с рецензией
вышеупомянутого д-ра Весседа Крюла на книгу: Hanssen L. Huizinga en de troost
van de geschiedenis [Хейзиага и утешение истории], где упоминается один весьма
любопытный эпизод. На вопрос одного знакомого в письме к Хейзинге в 1927 г. о
том, как его называть по имени, последовал знаменательный ответ: "У меня,
собственно, нет имени, точно так же, как у волшебника из сказок Андерсена". Леон
Ханссен замечает, что видит в этом высказывании знак глубоких сомнений
экзистенциального свойства.
12
Предуведомленье
Давно уже ставшее классическим, это фундаментальное исследование раскрывает
сущность феномена игры и значение ее в человеческой цивилизации. Но самое
заметное здесь -- гуманистическая подоплека этой концепции, прослеживаемой на
разных этапах истории культуры многих стран и народов. Склонность и способность
человека облекать в формы игрового поведения все стороны своей жизни выступает
подтверждением объективной ценности изначально присущих ему творческих
устремлений -- важнейшего его достояния.
Ощущение и ситуация игры, давая, как убеждает нас непосредственный опыт,
максимально возможную свободу ее участникам, реализуются в рамках контекста,
который сводится к появлению тех или иных жестко очерченных правил -- правил
игры. Нет контекста -- нет правил. Смысл и значение игры целиком определяются
отношением непосредственного, феноменального текста игры -- к так или иначе
опосредованному универсальному, то есть включающему в себя весь мир, контексту
человеческого существования. Это предельно ясно в случае произведения искусства
-- образчика такой игры, контекстом которой является вся вселенная. .
Игра здесь -- это не Glasperlenspiel Херманна Хессе, одного из властителей дум
эпохи наших шестидесятых. Стеклянные бусы герои романа Игра в бисер (1943 г.)
перебирают в отгороженной от остального мира, но все же посюсторонней,
уютно-швейцарской Шамбале, выведенной под прозрачно символическим именем
незабвенной Касталии: У Хейзинги же игра -- всеобъемлющий способ человеческой
деятельности, универсальная категория человеческого существования. Она
распространяется буквально на все, в том числе и на речь: "Играя, речетворящий
дух то и дело перескакивает из области вещественного в область мысли. Всякое
абстрактное выражение есть речевой образ, всякий речевой образ есть не что иное,
как игра слов"*.
"Мы не хотели бы здесь углубляться в пространный вопрос, в какой степени
средства, которыми располагает наша речь, в своей основе носят характер правил
игры, то есть пригодны лишь в тех интеллектуальных границах, обязательность
которых считается общепризнанной. Всегда ли в логике вообще и в силлогизмах в
особенности в игру вступает некое молчаливое соглашение о том, что действенность
терминов и понятий признается здесь так же, как это имеет место для шахматных
фигур и полей шахматной доски? Пусть кто-нибудь ответит на этот вопрос"**.
Вот один из ответов. "Языковой игрой" называет Людвиг Виттгенштайн "единое
целое: язык и действия, с которыми он переплетен"***. А в совсем недавней
концепции языка последний предстает как "задействование всеми общающимися
согласованных притворных (игровых) полаганий насчет интенциональности физических
медиаторов
__________
* Homo ludens, I, с. 24.
** Homo ludens, IX, с. 149.
*** Витгенштейн Л. философские исследования. М.: Гнозис, 1995. С. 83. 13
Предуведомленье
(средств -- Д.С.) общения... Общающиеся притворно и согласованно (в игровом
порядке) полагают, что физические медиаторы, используемые ими, наделены
интенциональностью". Сами же по себе эти физические медиаторы -- звуки языка,
графические значки -- лишены всякого смысла. Но не только язык есть игра в
чистом виде. "феномен притворного (игрового) полагания пронизывает все пласты
человеческой культуры". То есть человек не просто играет со смыслами, но и сами
смыслы суть продукты и компоненты игры*.
Максимально генерализируя игровой принцип человеческой деятельности, Хейзинга,
однако, отделяет его от морали, ставит ему нравственные пределы, за которыми,
мол, все же наступает серьезное. Но делать это, по нашему мнению, было
совершенно не обязательно. Игра -- это не манера жить, но структурная основа
человеческих действий. "Нравственность" здесь не при чем. Нравственный, так же
как и безнравственный, поступок совершается по тем или иным правилам той или
иной игры. Более того. В сущности, игра несовместима с насилием. Похоже, что
именно нравственные поступки как раз и свидетельствуют о должном соблюдении
"правил игры". Ведь нравственность есть не что иное, как укорененная в прошлом
традиция. А что такое безнравственность? Это намеренно избранное положение "вне
игры", то есть нечто абсурдное по определению. Серьезное вовсе не антоним игры.
"если хочешь быть серьезным, играй" (Аристотель); ее противоположность --
бескультурье и варварство.
Непросто взирать на все наши деяния sub specie ludi. Что-то в глубочайших недрах
нашего существа словно бы противится этому. Но и в драматическом сгущении
важнейших моментов человеческого существования, как например у Элиаса Канетти,
где "игра, которою заняты любящие", предстает "безответственной игрою со
смертью", все происходящее не выходит за рамки парадигмы игры вообще.
Проблематика игры неспроста с такою остротой звучит в наше неспокойное и слишком
часто весьма зловещее время. Именно оно сделало столь актуальным вопрос
неразрывно слитого со стихией игры пу-эрилизма. Жизненная необходимость
утвердиться, найти точку опоры, когда вокруг рушатся ценности, столь долго
казавшиеся незыблемыми, понуждает общество искать поддержку не у лишившихся
доверия авторитетов, а у молодежи -- в некотором смысле заискивая перед будущим!
На заре Нового времени провозвестник грядущей пуэрилистcкой эпохи, элитарный
герой-одиночка, внезапный пришелец из некоего чуть ли не горнего мира (как в
Строителе Сольнесе Ибсена), решительно вторгается в затхлое людское болото.
Вскоре, однако, на передний план выходят серые однородные массы с их неизменным
пристрастием к красному, кровавым потопом смывающие вековые устои этики и
культуры. В неустойчивые, переходные эпохи резко повышающийся интерес
_________
* Блинов А. Л. Интенционализм и принцип рациональности языкового общения. Дис...
д-ра филос. наук / Ин-т философии РАН. М., 1995.
14
Предуведомленье
туры. В неустойчивые, переходные эпохи резко повышающийся интерес к молодежи
приобретает подчас параноидальный характер. Так было с распространением среди
советской, а затем и европейской молодежи троцкизма, взращиваньем комсомола,
появлением гитлерюгенд, хунвэйбинов, молодых последователей айятолы Хомейни в
Иране...
Попутно заметим, что феномен пуэроцентризма проявляется и в образовательном
буме, свойственном Новому времени вообще и нашему нынешнему новому времени в
частности. В имманентно насильственной деятельности обучения находит выход
сублимированный страх общества перед непредсказуемым молодым поколением и,
видимо, пустое стремление предотвратить неминуемую агрессию -- естественную,
увы, реакцию на какие бы то ни было перемены. (Поистине спасительным кажется
здесь повальное увлечение телевизионными играми. Don't worry, be happy! -- в
игре, мучительно преобразующей всю нашу жизнь. И конечно же, никаких денег не
жалко на все более грандиозные Олимпиады.)
Диалектика нашего поведения и мышления побуждает нас, таким образом, в "корне
всех зол" усматривать и ключ к избавлению. Специфически присущие юному возрасту
преимущественно игровые формы поведения стимулируют соответствующий
универсальный подход к поведению человека вообще. В свете всеохватывающего
принципа игры пуэрилизуется вся наша деятельность, вся наша культура. И если
поведение подростков нередко выглядит со стороны довольно нелепо, то чего уж там
говорить о поведении пуэрилизованных взрослых? К сожалению, социальным играм
нашего времени еще далеко до шахмат, хотя и последние не всегда были
гарантированы от эксцессов: Хейзинга вспоминает о "нередких в XV в. ссорах юных
принцев за игрой в шахматы, где, по словам Ла Марша, "и наиразумнейший
утрачивает терпение"".
Монументальному исследованию Homo ludens сопутствуют в этом томе статьи,
которые, помимо их самостоятельной ценности, важны для понимания человеческих и
научных масштабов личности автора. Наряду с затрагиваемой в них чисто научной
проблематикой, мы находим там теоретическое и нравственное обоснование подхода
Йохана Хейзинги к истории и культуре. История сама по себе ничему не учит:
"знание истории всегда носит чисто потенциальный характер". При этом "всякая
культура, со своей стороны, в качестве предпосылки для существования нуждается в
определенной степени погруженности в прошлое". Нужно ли говорить, что в наше
время почти повсеместного драматического ощущения утраты культурного и
исторического контекста и -- как результат -- стремления компенсировать этот
вакуум новациями концептуализма самого разного толка, стоическая, и, в сущности,
оптимистическая, позиция Хейзинги, раскрывающаяся в таких работах, как Задачи
истории культуры и Об исторических жизненных идеалах, полна для нас самого
высокого смысла. Приведем только одно место из Задач истории культуры.
"Антропоморфизм -- величайший враг научного мышления в гуманитарных науках. Это
заклятый враг, и мышление приносит его с собою
15
Предуведомленье
из самой жизни. Всякий человеческий язык изъясняется антропоморфически,
выражается образами, взятыми из человеческой деятельности, и окрашивает все
абстрактное уподоблением чувственному. Но задача гуманитарной науки именно в том
и состоит, чтобы, осознавая образный характер своего языка, заботиться о том,
чтобы в метафору не вкралась химера".
Эти слова могут показаться направленными против игры, одной из форм которой в
данном случае выступает антропоморфизм как один из видов мимесиса, переодевания,
маскарада. Но вопрос стоит глубже. Речь идет о верности правилам игры, высокой
игры, которой посвящает себя всякий настоящий ученый.
В двух других культурно-исторических работах: Политическое и военное значение
рыцарских идеалов в позднем Средневековье и Проблема Ренессанса -- Хейзинга
остается эстетически чутким и кропотливейшим ученым-эрудитом, гуманистом,
человеком и мастером большого стиля.
Как литературные произведения, Осень Средневековья и Homo ludens, на первый
взгляд, принадлежат к разным жанрам. Мозаичность Осени Средневековья делает ее
похожей на puzzle, загадочную картинку, вдохновенно составленную из множества
цветастых фрагментов. В дальнейшем прием "детской игры" вырастает в глубоко
осознанную целостную композицию. И Homo ludens, и публикуемые статьи
демонстрируют -- при всем внешнем отличии от Осени Средневековья -- явную
стилистическую преемственность. Всем этим работам присущи классическая ясность
стиля, музыкальный ритм в построении фраз, речевых периодов, всех элементов
текста. Богатство и многоплановость лексики всецело подчиняются абсолютному
слуху автора. Хейзинга относится к числу тех мастеров, для которых какие бы то
ни было погрешности вкуса совершенно немыслимы. Язык его сдержан и четок, но при
этом эмоционально ярок и выразителен. Внешне строго научное изложение то и дело
вызывает разнообразные реминисценции, нередко приобретает тонкие оттенки иронии.
Несколько слов о принципах, которых в безудержной гордыне и почтительном усердии
тщился придерживаться переводчик. Разделяя авторскую игровую позицию, переводчик
пытался соблюсти должное расстояние между высокопочитаемым автором -- и далеким
и иноязычным его отражением, самозванным его alter ego. Дистанция -- то
необходимое условие, которое только и может дать игре состояться. Партнеры в
этой игре, находясь по разные стороны времени, отделяющего их друг от друга,
обладают свободой действий в пределах своей языковой территории. Ситуация,
напоминающая метафору из фильма Антониони Blowup: облепленный ряжеными
призраками корт, где с пластическим стоицизмом кабуки, взрывая бесшумность, или,
если угодно, "шум времени", отгороженные от небытия протагонисты правят незримый
теннис. Сам мяч отсутствует, физический медиатор (посредник) не имеет смысла, но
интенция игры налицо, правила неукоснительно соблюдаются. Уследить за движениями
физически не существующего мяча, мечу-
16
- Предуведомленье -
щегося от автора к переводчику и обратно, и, будучи зрителем, быть готовым в
случае необходимости подхватить его и вновь бросить играющим -- вот задача
читателя.
Позволим себе обратиться, с некоторыми незначительными отклонениями, к тексту,
сопровождавшему первое издание Осени Средневековья (1988 г., изд. "Наука", серия
"Памятники исторической мысли").
Назначение перевода -- при всей его устремленности к оригиналу, при всей к нему
"открытости", близости -- быть настолько иным, настолько самим собой, настолько
отстоять от оригинала, чтобы сделать возможным диалог между культурами. Перевод
должен отдалять нас от оригинала -- на ту дистанцию, с которой иная культура
воспринимается с наибольшей отчетливостью. Поскольку язык не средство, а сфера
выражения, то русский перевод все равно не может быть ничем иным, кроме как
фактом русской культуры. Как только чужое становится достоянием иной культуры,
оно, в сущности, уже не чужое. Так, сокровища Эрмитажа -- факт русской культуры,
шедевры Британского музея -- факт культуры британской, а Лувра -- французской.
Однако подлинным вкладом в отечественную культуру чужое становится только тогда,
когда оно воспринимается ею именно как свое чужое.
Нам еще предстоит обозначить роль, которую сам Йохан Хейзинга играл всей своей
жизнью в рамках выпавших на его долю пространства и времени; рассказать о жизни
этого большого ученого, о сдержанном и героическом благородстве человека,
бывшего прекрасным образцом той культуры, которую он сам характеризует следующим
образом: "Аристократическая культура не афиширует своих эмоций. В формах
выражения она сохраняет трезвость и хладнокровие. Она занимает стоическую
позицию. Чтобы быть сильной, она хочет и должна быть строгой и сдержанной -- или
по крайней мере допускать выражение чувств и эмоций исключительно в
стилистически обусловленных формах" (Задачи истории культуры).
Применительно к нашему времени эти слова невольно вызывают в памяти образы
некоторых людей, возвышавших -- и возвышающих -- нас до положения своих
современников. Назовем двух ушедших. Это Булат Окуджава: словно о нем сказаны
приведенные выше строки. Это Андрей Дмитриевич Сахаров, при всем кажущемся
несходстве во многом удивительно напоминающий Йохана Хейзингу, тоже человек "на
все времена", уже в наше время ставший для нас символом нашей истории, истинный
homo ludens, человек, свято приверженный правилам той Игры, которая была для
него дороже жизни. Разумеется, он тем самым препятствовал другим, "слишком
серьезным" играм, и те игроки ему этого не простили. "Шпильбрехер разрушает
магию их волшебного мира, поэтому он трус и должен быть подвергнут изгнанию.
Точно так же и в мире высокой серьезности плуты, жулики, лицемеры всегда
чувствуют себя гораздо уютней шпильбрехеров, отступников, еретиков,
17

вольнодумцев, узников совести"*. Назовем и Дмитрия Сергеевича Лихачева, который
так проникновенно, так душераздирающе просто порою все еще говорит с нами с
наших телевизионных экранов.
Очерк жизненного пути, сопровождающий публикацию писем и рисунков Йохана
Хейзинги, будет предложен читателю в III томе настоящего издания.
Дмитрии Сильвестров
________
* Homo ludeas. I, с. 31.