Хейзинга Й. Homo Ludens

Статьи по истории культуры

ОГЛАВЛЕНИЕ

IX. Игровые формы философии

В центре круга, который мы пытаемся очертить с помощью понятия игры,
располагается фигура греческого софиста. Софист -- это слегка сбившийся с пути
преемник того главного персонажа архаической культурной жизни, о котором мы
поочередно говорили как о пророке, шамане, ясновидце, чудодее, поэте и которого
мы, пожалуй, все-таки будем именовать vates. Желание как можно лучше разыграть
представление, стремление в открытой схватке одержать верх над соперником -- эти
два мотора всеобщей социальной игры -- в функции софиста явлены со всей
откровенностью. Не забудем однако, что еще у Эсхила именем софиста назван мудрый
герой -- Прометей или Паламед1*. Оба они, преисполненные гордости, перечисляют
все те искусства, которые они измыслили на пользу людям. Именно хвастовством по
поводу своих обширных познаний уподобляются они позднейшим софистам, таким, как
Гиппий2*, всезнайка, помнивший все на свете, тысячеискусник и герой
экономической автаркии, похвалявшийся, что все имеющееся у него сделано им
самим; что на всех рыночных площадях ему всегда открыт путь в Олимпию3*;
предлагавший рассуждать с ним на любую тему из числа тех, кои были им лучше
всего подготовлены, и ответить на все вопросы, кем бы они ни были заданы, и
утверждавший, что никогда еще не встречал он кого-либо, кто превзошел бы его'.
Все это еще вполне стиль жреца Яджнавалкьи, разгадывающего загадки, из
литературы брахманов.
Эпидейксис (эпидейксис), представление, исполнение, показывание -- так
называется выступление софиста. И он располагает, как уже было показано,
репертуаром для своих представлений. Он получает за них гонорар -- речь идет о
вещах, предлагаемых по твердой цене: так, например, 50 драхм за выступление
Продика4*. Горгий получал столь высокие гонорары, что мог позволить себе
заказать собственную массивную золотую статую и посвятить ее богу в Дельфах5*.
Странствующие софисты, как Протагор6*, пользуются баснословным успехом. Целое
событие -- когда знаменитость из них удостаивает своим посещением какой-нибудь
город. На них взирают как на чудотворцев, их сравнивают с борцами, короче
говоря, деятельность софистов попадает полностью в сферу спорта. Зрители
рукоплещут им, и каждый удачный ход встречается смехом. Эта чистая игра:
соперники ловят друг друга в свои словесные сети2, отправляют в нокаут3,
похваляются, что ответы на их неизменно каверзные вопросы всегда будут ложными.
144 Глава IX
Когда Протагор называет софистику "древним искусством" -- технен палайан4
(технен палайан), он попадает в самую суть. Это древняя игра ума, которая в
архаической культуре, уже в самый ранний ее период, от вещей священных то и дело
скатывается к чистому развлечению; то она вдруг соприкасается с высшей
мудростью, то вновь становится чисто игровым со-стязанием. Вернер Йегер считает,
что против "neuere Mode, Pythagoras als eine Art von Medizinmann hinzustellen"
["новейшей моды выставлять Пифа-гора неким врачевателем"] не стоит и возражать5.
Он забывает, что враче-яатель по отношению к философам и софистам и в самом деле
-- воистину исторически -- как был, так и остался их старшим братом. И черты
этого древнего родства все еще сохраняются.
Сами софисты прекрасно осознавали игровой характер всей своей деятельности.
Горгий назвал свою Похвалу Елене игрой -- эмон де пайгнион (эмон де пайгнион);
его сочинение О природе также толковали как риторическую игру6. Тому, кто против
этого возражает7, следовало бы принять во внимание, что в сфере софистической
риторики четкие границы между игрой и серьезностью провести невозможно и что
квалифицировать ее как игру фактически значит прекрасно уловить ее изначальный
характер. Тот, кто называет пародией и карикатурой облик, в котором Платон
изображает софистов8, забывает, что все игровые и, пожалуй, сомнительные черты в
софисте как персонаже культуры неразрывно связаны с его архаической сущностью.
По самой своей натуре софист принадлежит в той или иной мере к "бродячему
племени". Он так или иначе скиталец и прихлебатель уже par droit de naissance
[no праву рождения].
Но в то же время не кто иной, как софисты создали среду, в которой приняли
очертания эллинские идеи воспитания и культуры. Греческая философия и греческая
наука выросли не в лоне школы (в нынешнем значении этого слова), и с этим ничего
не поделаешь. Эти знания не приобретались как побочный продукт обучения полезным
и доходным профессиям. Для эллина они были плодом его свободного времени, схоле
(схоле), -- а для свободного гражданина все то время, которое не было
востребовано государственной службой, войной или отправлением культа, было
свободным9. Так что слово школа имеет примечательную предысторию. И в этой вот
среде свободного препровождения времени свободными гражданами софист издавна
являл собою пример жизни, проводимой в размышлениях и умственных опытах.
Если типичный продукт деятельности софиста, а именно софизм, Рассматривать с
чисто технической стороны, как форму выражения, он тотчас же обнаруживает все
свои связи с той примитивной игрой, но-сителем которой был уже встречавшийся нам
его предшественник vates. Софизм стоит рядом с загадкой. Это фехтовальный прием.
В слове проблема (проблема) изначально присутствуют два конкретных значения: тo,
что кто-либо держит или ставит перед собою, дабы себя защитить, например щит, --
и то, что бросают другому, чтобы тот это принял. В переносном смысле оба эти
значения подходят для описания искусства
145 Homo ludens
софиста10. Его вопросы и аргументы суть те же проблемы, и именно в этом смысле.
Игра-состязание в остроумии, с подзадориванием друг друга каверзными вопросами,
занимала ощутимое место в греческой манере вести беседу. Различные типы
каверзных вопросов были систематизированы и имели следующие специальные
наименования-соритес, апофаскон утис, псеудбменос, антистрефону (соритес,
апофаскон утис, псеудбменос, антистрефон) -- громоздящий кучу, отрицающий никто,
лжец, обращающий и т.д. Клеарх, ученик Аристотеля, написал теорию загадок, а
именно таких, которым он дал наименование грифос (грифос) -- сети, шутливые
вопросы, завершавшиеся наказанием или наградой. -- Что одинаково везде и нигде?
Ответ: время. -- Что есть я то не есть ты. Я -- человек. Следовательно, ты -- не
человек. На что Диоген7* якобы возразил: если хочешь, чтобы это было истиной, то
начни с меня11. О некоторых софизмах Хрисипп8* написал целый трактат. Все эти
Fangschlusse [вопросы-ловушки] молчаливо основываются на предварительном
условии, что поле логического смысла сводится к некоему игровому пространству, в
пределах которого согласен оставаться соперник, не делая каких-либо шагов в
сторону из опасения неминуемо разрушить это пространство -- что как раз и было
проделано Диогеном. Стилистически эти пропозиции могут быть выстроены как
художественные формы, с ритмом, повторами, параллелизмами и т. д.
Переход от таких Spielereien [забав] к обстоятельным ораторским выступлениям
софистов и философским спорам в манере Сократа происходил постепенно. Софизм
стоит вплотную к обычной загадке, которая есть не что иное, как развлечение, --
но благодаря этому также и к священной космогонической загадке. Евтидем9* играет
то грамматически и логически детским софизмом12, то вопросом на грани загадки о
мире или познании13. Наиболее глубокомысленные суждения ранней греческой
философии, как, например, один из выводов элеатов10*: "нет множества, нет
движения, нет становления", -- рождались в форме вопросов и ответов. Для
осознания такого абстрактного заключения, как невозможность существования одного
обобщающего суждения, прибегали к внешней форме сорита, цепочки вопросов. Когда
высыпают мешок зерна, производит ли шум первое зернышко? -- Нет. -- Тогда,
может, второе? И т. д.
Сами греки прекрасно отдавали себе отчет, до какой степени они попадали со всем
этим в сферу игры. В Евтидеме Сократ отбрасывает вопросы-ловушки как забавы
чисто школярского свойства. С помощью всего этого, говорит он, ничему не
научаются относительно сути самих вещей -- разве что тому, как, изощряясь в
словах, дурачить людей; все равно что дать подножку или выдернуть из-под
кого-нибудь стул. Когда вы утверждаете, что хотите наделить мудростью этого
юношу, говорится там далее, что это: игра или вы заняты этим всерьез?14 В
Софисте Платона Теэтет11* вынужден признаться чужеземцу из Элеи, что софист по
своему складу относится к ярмарочным шутам, буквально -- к пробав-
146 Глава IX
шимся игрою: тон тэс пайдиас метехонтон15 (тон тэс пайдиас метехон-тон)
Парменид12*, побуждаемый высказаться по вопросу о существова-нии, называет эту
задачу "игрой в трудные игры": прагматейоде пайдиан пайдзейн16 (прагматейоде
пайдиан пайдзейн), -- после чего принимается рассуждать о глубочайших вопросах
бытия. И все это, конечно же, про-текает как игра в вопросы и ответы. Единое не
может состоять из час-тей, оно неограниченно, а значит, бесформенно, оно нигде,
оно непод-вижно вневременно, непознаваемо. Далее рассуждение строится в
об-ратном порядке, затем этот процесс повторяется снова и снова17. Доводы,
уподобляясь челноку ткацкого станка, снуют туда и обратно, и в
этом движении мудрствование принимает форму благородной игры. Не только софисты,
но также Сократ, да и сам Платон играют в эту игру18.
По Аристотелю, Зенон Элейский первым писал диалоги в той форме вопросов и
ответов, которая была свойственна как философам из Мегары13*, так и софистам.
Это была техника, рассчитанная на то, чтобы расставить сети противнику. Платон
скорее всего следовал в своих диалогах более всего поэту, автору мимов
Софрону14*; Аристотель также называет диалог формой мима19, фарсом, который сам
опять-таки есть форма комедии. Причисление к роду фокусников, жонглеров,
чудодеев, к которому относили софистов, не миновало ни Сократа, ни даже
Платона20. Если всего этого еще не достаточно, чтобы явственно выделить игровой
элемент философии, то он может быть обнаружен в самих Платоновых диалогах.
Диалог -- форма искусственная. Это своего рода фикция. На какую бы высоту ни
поднималось у греков действительная беседа, она тем не менее никогда полностью
не отвечала форме литературного диалога. Диалог у Платона -- это легкая, игровая
форма искусства. Возьмем новеллистический замысел Парменида, начало Кратила,
легкую, живую интонацию этих двух и многих других диалогов. Определенное
сходство с шутовством, с мимом здесь и в самом деле не признать невозможно. В
шутливой форме затрагиваются в Софисте основные положения мудрецов более раннего
времени21. Совершенно в юмористическом тоне пересказывается в Протагоре миф об
Эпи-метее и Прометее22 15*. "По поводу облика и имени этих богов, -- говорит
Сократ в Кратиле, -- есть и серьезное, и шутливое объяснение, ибо также и боги
не прочь позабавиться": филопайсмонес гар кай гой теой (фило-пайсмонес гар кай
гой теой). В другом месте того же диалога Платон говорит устами Сократа: "если
бы я выслушал пятидесятидрахмовый урок Про-дика, ты тотчас бы это узнал, но я
внял лишь однодрахмовому назиданию"23. и опять в том же тоне, продолжая, судя по
всему, намеренно бес-мысленную, сатирически нацеленную этимологическую игру: "а
теперь смотри, какой фокус сделаю я со всем тем, чего не могу объяснить"24.
И наконец даже так: "Я уже давно прихожу в изумление от своей собст-вeннoй
мудрости, так, что и самому мне не верится". Что уж тут говорить, если Протагор
завершается обращением вспять всех исходных позиций и eсли можно спорить о том,
всерьез или нет звучит надгробная речь в Ме-нексене?16*
147 Homo ludens
У Платона собеседники сами расценивают свои философские занятия как приятное
времяпрепровождение. Юношеской страсти к спору противостоит желание старших,
чтобы к ним испытывали почтение25. "Так обстоит дело с истиной, -- говорит
Калликл в Горгии26, -- и ты поймешь это, если оставишь в покое философию и
займешься делами более важными. Ибо философия -- вещь приятная, если заниматься
ею в юные годы и с соблюдением меры, но она же и гибель для того, кто предается
ей дольше, чем следует".
Итак, лишь юношескую игру видели в философии те, кто для наследовавшего им мира
заложил непреходящие основы мудрости и любомудрия. Чтобы раз и навсегда раскрыть
перед всеми основную ошибку софистов, их логические и этические изъяны, Платон
не пренебрегал этой легкой манерой непринужденного диалога. Ибо и для него
любомудрие, при всей углубленности, продолжало оставаться некоей благородной
игрой. И если не только Платон, но и Аристотель считал достойными самых
серьезных возражений словесные ухищрения и уловки софистов, то это потому, что и
их собственное мудрствование, их собственное мышление еще не высвободились из
сферы игры. Да и произойдет ли это когда-либо вообще?
Последовательность основных стадий развития философии можно наметить в общих
чертах следующим образом. В глубокой древности она берет начало в священной игре
в загадки и в словопрение, выполняющие, однако, также функцию праздничного
развлечения. Сакральная сторона всего этого вырастает в глубокую тео- и
философию Упа-нишад и досократиков, игровая сторона -- в деятельность софистов.
Эти сферы не отделены полностью друг от друга. Платон возводит философию как
благороднейшее стремление к истине на такие высоты, достичь которых мог только
он один, но всегда делает это в такой легкой, непринужденной форме, которая была
одним из характерных элементов его философии. При этом философия одновременно
развивается и в своей сниженной форме: как словопрение, игра ума, софистика и
риторика. Однако агональный фактор в эллинском мире был настолько значителен,
что риторика могла расширять свое поле деятельности за счет философии в ее более
чистом виде и, будучи культурой более многочисленных групп, затмевала ее,
угрожая и вовсе свести на нет. Гор-гий, отвернувшийся от глубинного знания ради
того, чтобы превозносить силу блестящего слова -- и злоупотреблять этим, являет
собою вполне определенный тип культурного вырождения. Доведенные до высшей точки
соперничество и школярство в ремесле философов шли рука об руку. И это был не
единственный раз, когда эпоха, искавшая смысл вещей, сменялась временем, которое
готово было вполне удовлетвориться лишь словом и формулой.
Игровое содержание этих явлений невозможно обрисовать четкими контурами. Далеко
не всегда можно провести явную границу между ре-бяческой Spielerei [забавой] и
лукавым умом, что временами подходит
148 Глава IX
вплотную к самым глубоким истинам. Знаменитое сочинение Горгия О несуществующем,
полностью отрекавшееся от всякого серьезного знания в пользу радикального
нигилизма, можно точно так же назвать игрой, как и декламацию о Елене, которой
он сам дал такое название. Отсутствие ясно осознанных границ между игрою и
мудрствованием видно и из того, что стоики обсуждают не имеющие смысла,
построенные на грамматических ловушках софизмы заодно с вполне серьезными
аргументами Мегарской школы27.
Повсеместно воцаряются диспут и декламация. Эта последняя также становится
постоянным предметом публичных состязаний. Говорить значило хвастливо щеголять
словами, выставлять себя напоказ. Словесный поединок был для эллина самой
подходящей литературной формой, чтобы отобразить и обсудить тот или иной
щекотливый вопрос. Так, Фукидид выводит на подмостки вопрос о войне или мире в
споре Архидама и Сфенелада, разные другие вопросы в спорах Никия и Алкивиада,
Клеона и Диодота. Так обсуждает он конфликт между властью и правом, на примере
нарушения нейтралитета острова Мелос, в споре, который целиком строится как
софистическая игра из вопросов и ответов. Аристофан в Облаках пародирует страсть
к парадным диспутам в риторической дуэли логоса праведного -- с неправедным17*.
Значение любимой софистами антилогии [противо-речия], или двойственного
высказывания, заключается, впрочем, не только в игровой ценности указанной
формы. Она, кроме того, способна метко выражать извечное свойство
неопределенности человеческого суждения: сказать можно и так и этак. Именно
игровой характер речи проявляется в том, что побеждать в словесной дуэли
все-таки остается до некоторой степени чистым искусством. Речь софиста сразу же
становится намеренной ложью, как только в свое искусство слов и понятий он
вкладывает безнравственный умысел, как это делает Калликл, распространяясь о
"Herrenmoral" ["морали господ"]28 18*. В каком-то смысле будет лживым и сам
агональный задор, если дать ему волю ценой отказа от истины. Для всех тех, кого
зовут софистами или риторами, не стремление к истине, а желание личной,
индивидуальной правоты служит путеводной нитью и целью. Архаическая ситуация
состязания -- вот что является здесь единственным воодушевляющим стимулом. Если
относительно Ницше следует полагать, как того хотят некоторые29, что он и в
самом Деле возродил агонистический дух мудрствования, то тем самым он вернул
философию к ее древнейшему состоянию возникновения в лоне первозданной культуры.
Мы не хотели бы здесь углубляться в пространный вопрос, в какой степени наши
речевые средства в основе своей носят характер игровых правил, то есть значимы
лишь в тех интеллектуальных границах, кото-рые мы признаем в качестве
обязательных. Всегда ли в логике вообще и в силлогизме в особенности в игру
вступает некое молчаливое соглаше-ние о том, что действенности терминов и
понятий следует придержи-ваться здесь точно так же, как это имеет место для
шахматных фигур и
149 Homo ludens
полей шахматной доски? Пусть кто-нибудь ответит на этот вопрос. Мы же
ограничимся беглым обзором фактических качеств игры в практике диспутов и
декламации более позднего времени по сравнению с эпохой греческой цивилизации.
Особой обстоятельности здесь не требуется поскольку явление это постоянно вновь
воспроизводится в весьма схожих формах, а также и потому, что в своем развитии в
западной культуре оно в самой высокой степени продолжает сохранять зависимость
от греческого образца.
Квинтилиан принес теоретические положения риторики и декламации в латинскую
литературу. В эпоху Римской империи практика диспутов и словесных парадов не
ограничивалась рамками школы. Ритор Дион Хрисостом19* рассказывает нам об
уличных философах, своего рода деклассированных софистах, морочивших голову
рабам и людям морского занятия мешаниной из пустой болтовни, побасенок и плоских
острот. Сюда, возможно, просачивалась и бунтарская пропаганда, судя по декрету
Веспасиана, по которому из Рима были изгнаны все философы20*. И снова серьезные
умы вынуждены были предостерегать от переоценки привлекательности софизмов,
отдельные примеры которых были постоянно в ходу. Августин говорит о пагубной
страсти к слово-прениям и ребяческой манере при всех, напоказ, втягивать в них
противника30. Остроты вроде следующей: "У тебя есть рога, -- ты же не терял
рогов, значит, они все еще у тебя"31, -- пользуются широким и неизменным успехом
в литературе схоластики. Очевидно, было не так уж легко заметить логическую
ошибку, делавшую такие остроты весьма ловкой шуткой.
Переход вестготов из арианства в католицизм был отмечен официальным богословским
турниром между представителями высшего духовенства с обеих сторон в Толедо в 589
г.21*. Весьма выразительный пример спортивного характера мудрствования во
времена раннего Средневековья дает нам рассказ о Герберте, будущем папе
Сильвестре II, и его противнике Ортрике Магдебургском, встретившихся при дворе
императора Отгона II в Равенне в 980 г.32 22*. Соборный схоласт Ортрик завидовал
славе Герберта и послал своего человека в Реймс тайно слушать его поучения, дабы
в конце концов поймать его на каком-нибудь неверном суждении. Лазутчик превратно
понимает Герберта и доносит двору, что, по его мнению, он услышал. В следующем
году император призывает обоих ученых мужей в Равенну, чтобы устроить между ними
ученый спор перед самой почетной аудиторией, пока день не придет к концу и не
иссякнет внимание слушателей. Центральный пункт диспута следующий: Ортрик
упрекает противника в том, что тот назвал математику областью физики33 23*. На
самом же деле Герберт называл ее наравне и одновременно с последней.
Стоило бы как-нибудь проследить, не было ли в так называемом Каро-лингском
возрождении, этом пышном насаждении учености, поэзии и благочестия, участники
которого украшали себя классическими и библейскими
150
Глава IX
именами: Алкуин звался Горацием, Ангильберт -- Гомером, сам Карл -- Давидом; не
было ли собственно игровое качество здесь самым существен-ным. Придворная
культура сама по себе особенно восприимчива к игровым формам. Круг ее по
необходимости узок и замкнут. Уже само почитание
монаршего величества обязывает придерживаться всевозможных правил и фикций. В
Academia Palatina [Палатинской академии] Карла Великого, воплощавшей
провозглашенный идеал Athenae novae [Новых Афин], невзирая на благочестивые
намерения, царило настроение благородной забавы24*. Там состязались в искусстве
версификации и в обоюдных насмешках. Стремление к классическому изяществу не
исключало при этом определенных черт примитивности. "Что есть письменность?" --
спрашивает юный Пипин, сын Карла, и Алкуин отвечает: "Хранительница науки". --
"Что есть слово? -- Разглашатель мысли. -- Кто породил слово? -- Язык. -- Что
есть язык? -- Бич воздуха. -- Что есть воздух? -- Хранитель жизни. -- Что есть
жизнь? -- Радость счастливых, горе несчастных, ожидание смерти. -- Что есть
человек? -- Раб смерти, гость в уголке Земли, путник, который проходит мимо"25*.
Все это звучит далеко не ново. Здесь опять-таки приходят на память игры в
вопросы-ответы, состязания в загадывании загадок, ответы в древне-норвежских
кеннингах, короче говоря, все те черты игр-мудрствований, которые мы ранее
отмечали в Индии Вед, у арабов, у скандинавов.
Когда к концу XI в. проявляется огромная тяга к знанию о бытии и обо всем, что
бытийствует, -- которая вскоре даст урожай: в кожуре Университета принесет плод
Схоластики, продолжая разрастаться во всех направлениях в живое движение духа,
-- то происходит это почти с лихорадочной быстротой, как порою бывает
свойственно периодам значительного культурного обновления. Агонистический момент
при этом неминуемо выступает явно на первый план. Стремление победить противника
словом превращается в некий спорт, во многих отношениях стоящий в одном ряду с
вооруженной схваткой. Распространение древнейшей, кровавой формы турнира --
группового, с участием выходцев из разных частей страны, или индивидуального
поединка рыцарей, странствующих в поисках противника, -- странным образом
совпадает с тем злом, на которое жалуется Петр Дамиани26*: появлением спорщиков,
которые (подобно греческим софистам) бродят повсюду, восхваляя свое искусство и
торжествуя свою очередную победу. В школах XII в. процветают бурные словесные
состязания, с клеветою и поношениями. Церковные авторы оставили нам беглые
зарисовки школьного обучения, гдe бросается в глаза игра издевок и остроумия.
Все норовят провести друг друга тысячами словесных фокусов и уловок, расставляют
ловушки и сети из слогов и слов. Почитатели прославленных мастеров буквально
охотятся за своими кумирами, хвастаясь затем, что видели их и следовали за
ними34. Те же зарабатывают немалые деньги, совсем как в прежние времена
греческие софисты. Росцелин в злой инвективе рису-ет нам Абеляра,
пересчитывающего по вечерам деньги, которые прино-сят ему ежедневно его лживые
поучения, и тратящего их затем на бес-
151 Homo ludens
путства. Абеляр и сам признается, что брался за подобные занятия ради денег и
что немало так зарабатывал. В одном споре он, будучи подстрекаем товарищами, в
виде кунштюка., берется толковать Священное Писание, тогда как до этого
преподавал только физику -- то есть философию35. Уже давно отдал он предпочтение
оружию диалектики перед оружием войны, странствуя в тех краях, где процветало
ораторское искусство, пока "не разбил военный лагерь своей школы" на холме Св.
Женевьевы, дабы "держать в осаде" своего соперника, занявшего Парижскую
кафедру36 27*. Подобные же черты смешения сфер красноречия, войны и игры мы
находим и в ученых состязаниях мусульманских богословов37.
В течение всего периода развития Схоластики и Университета аго-нальный элемент
занимает видное место настолько, насколько это возможно. Длительное увлечение
проблемой универсалий как центральной темой философских дискуссий, участники
которых делились на реалистов и номиналистов, несомненно, связано с изначальной
потребностью людей образовывать разные партии при обсуждении спорных вопросов,
что в высшей степени характерно для всякой культуры в периоды ее духовного
роста. Вся деятельность средневекового университета облекалась в игровые формы.
Непрерывные диспуты, этот непременный способ устного общения ученой братии,
пышно расцветавшие университетские церемонии, обычай группироваться в
nationes28*, раскол по направлениям всевозможного рода -- все эти явления так
или иначе оказываются в сфере состязания и действия игровых правил. Эразм все
еще ясно ощущал эту взаимосвязь, когда в письме к своему упорному оппоненту
Ноэлю Бедье жаловался на узость, с которой школа считается только с тем, что
дали предшественники, а при столкновении мнений исходит лишь из уже
утвердившихся положений. "По моему разумению, в школе вовсе не следует делать
таких вещей, к коим прибегают при игре в осаду замка29*, в карты и в кости. Ибо
там ясно, что при отсутствии согласия в правилах никакой игры не получится.
Касательно же научных доводов, нельзя почитать за что-то неслыханное или
опасное, если кем-нибудь будет затронуто что-либо новое..."38.
Наука, включая и философию, полемична по самой своей природе, а полемическое
неотделимо от агонального. В эпохи, когда в мир вторгается новое, агональный
фактор, как правило, выходит явно на первый план. Так было, например, в XVII в.,
когда естественные науки достигли блестящего расцвета и завоевывали все новые
территории, затрагивая тем самым и влияние Античности, и авторитет веры. И
всякий раз люди собираются в лагери или партии. Одни -- картезианцы, другие
решительно против этой доктрины; одни придерживаются Anciens, другие примыкают к
Modernes, выступают, в том числе и далеко за пределами ученого круга, за или
против Ньютона, за или против сплющенности земного шара, прививок и т.д. и
т.п.30* Век XVIII, с его оживленным ду-ховным общением, за ограниченностью
средств еще не перешедшим в
152 Глава IX
хаотическое изобилие, неминуемо должен был стать эпохой преимуще-ственно
чернильных баталий. Последние - вместе с музыкой, париками, фривольным рационализмом,
грациозностью Рококо и очарованием салонов -
черезвычайно активно участвовали в формировании того всеобщего игрового
характера, который у XVIII в. никто, пожалуй, не будет оспаривать и из-за чего
мы ему порою завидуем.