Лексикон нонклассики. Художественно-эстетическая культура XX века. / Под ред. В.В.Бычкова.

ОГЛАВЛЕНИЕ

Потлач (фр. potlash)
Одно из ключевых понятий эстетики Ж.Батая, означающее индейский праздник, во время которого в соревновании честолюбий собственное имущество полностью уничтожается. П. — символ батаевской «политэкономии траты», противостоящей экономике потребления и накопления. В основе религии и искусства лежит отказ от разумного принципа накопления и экономии, формирующего запреты и требующего нарушать их во время праздников или представлений. Поэтому на корриде различие между жертвоприношением и спектаклем стерто, нет разницы между религиозным действом и оргией.
П. и преступление у Батая — пути к осознанию смерти, только и отличающему человека от животного. Бессмысленная трата жертвоприношения, козлиная песнь трагедии, маленькая смерть оргазма — репетиции окончательного ухода, подготовка к переходу границы между жизнью и смертью. Транжиря свое имущество, деньги и время, человек готовится к последней, невосполнимой трате собственной жизни, и эта репетиция, подобно дионисийским вакханалиям, оборачивается бесконечным, ужасающим и сладостным праздником. После П. остаются отбросы, отходы, хлам, мусор (в том числе и культурный), зримо напоминающие о неизбежности смерти.
Концепция П. оказала существенное влияние на эстетику и художественную практику дадаизма, сюрреализма, леттризма, ситуационизма. Не случайно журнал леттристов назывался «Потлач», а знаменитое граффити лидера ситуационистов Г. Дебора «Никогда не работайте!» противопоставлялось в качестве леворадикального символа «экономики траты» официальной формуле «Работай, чтобы больше потреблять, потребляй, чтобы лучше работать».
Культура 90-х гг. придала эстетике П. новое дыхание. Праздниками траты стали многочасовые танцы рейва, сжигание на костре миллиона фунтов стерлингов группой «The KLF», садомазохистские представления «Арт порно» Р. Ведергаала, выступления рок-сатаниста Мэрилин Мэнсона, объединившего в своем псевдониме имя главной американской секс-дивы и главного американского убийцы, практика нью-йоркских «Genitortures», протыкающих и уродующих свои гениталии, произведения психоделического искусства. П. неразрывно связан в них с насилием, сексом и экстазом. Лит.: Батай Ж. Литература и зло. М., 1994; Его же. Внутренний опыт. СПб, 1997; Его же. Ненависть к поэзии. Порнолатрическая проза. М., 1999; Браун Н. Дионис в 1990 г. // Иностр. лит., 1995, № 1; Кузнецов С. Между экстази и экстазом // Иностр. лит, 1998, № 4.
Н.М.
Православная эстетика (как парадигма)
Религиозная эстетика народов и культур православного ареала. Определяющую роль в ее формировании играло восточнохристи-анское (православное) миропонимание. Основные культурно-исторические этапы П. э.: византийская эстетика в ее главных направлениях (патристическая эстетика, эстетика аскетизма, литургическая эстетика); средневековые эстетики культур православных народов, включая древнерусскую эстетику; религиозная эстетика России XVIII-XX вв.
П. э. как сугубо имплицитная по многим интенциям отличается от классической западноевропейской эстетики и в большей мере тяготеет к эстетике неклассической. Ее особое внимание к феноменам антиномиз-ма, парадокса, символа, знака, имени, простоты, нестяжания, безобразного, канона и др. подготовили своеобразную почву для некоторых нетрадиционных для западноевропейского менталитета форм и способов выражения и постижения духовного в художественной сфере. Эстетические представления многих русских символистов (см.: Символизм), В. Кандинского, К. Малевича, М.Шагала и некоторых др. известных пред-
362
ставителей авангарда формировались не без влияния П. э.
Лит.: Бычков В. 2000 христианской культуры sub specie aesthetica. T. 1-2. СПб, 1999.
В.Б.
Прекрасное
Одна из главных этно-социо-исторически детерминированных категорий классической эстетики, характеризующая традиционные эстетические ценности, выражающая одну из основных и наиболее распространенных форм неутилитарных субъект-объектных отношений, генерирующих в реципиенте эстетическое наслаждение (см.: Эстетическое) и комплекс вербально-смысловых образований в семантических полях совершенства, оптимального духовно-материального бытия, идеала и идеализации. Наряду с благом и истиной П. — одно из древнейших сущностных понятий культуры, богословия, философской мысли.
В имплицитной эстетике с древнейших времен термины «П.» и «красота» употреблялись в контекстах космологии, метафизики, богословия и практически — как синонимы, хотя, «П.» чаще использовался в качестве широкой оценочной категории, а «красота» — для обозначения совершенства универсума и его отдельных составляющих, т. е. носил праонтологический характер.
В средиземноморском ареале представления о красоте и П. восходят к древнеегипетской культуре. Уже во II тысяч. до н. э. мы встречаем множество текстов, в которых П. (нефер) выступает высшей характеристикой богов, фараонов, людей, предметов окружающего мира. При этом в человеке (особенно в женщине) выше всего ценится физическая гедонистическая красота, связывавшаяся египтянами с чувственными наслаждениями. Само слово «нефер» нередко входило в официальный титул фараонов: перед именем царицы Нефертити добавлялось «Нефер-нефру-Атон» (прекрасен красотами Атон). Египетская поэзия наполнена описаниями красоты богов и фараонов. Египтяне саму жизнь считали прекрасной; под красотой предметов обихода нередко понималась их польза для человека. Главным богом египетского пантеона был бог-солнце Ра, поэтому солнечный свет отождествлялся ими с красотой и высшим благом; божественный свет выступал синонимом божественной красоты.
Эти представления в дальнейшем через библейскую эстетику унаследует христианская культура. В античной Греции уже Гомер называет «прекрасным» (kalon) и физическую (с эротическим оттенком) красоту людей, и совершенство предметов, и полезные для людей вещи, и нравственную красоту соответствующих поступков и поведения своих героев. Для древнегреческой философии красота — объективна, понятие красоты онтологично, связано прежде всего с космосом (kosmos в древнегреческом — не только универсум, но и красота, украшение) и системой его физических характеристик. Гераклит говорит о «прекраснейшем космосе» и его основах: гармонии, возникающей из борьбы противоположностей, порядке, симметрии; Фалес утверждает, что космос прекрасен как «произведение бога»; пифагорейцы усматривают красоту в числовой упорядоченности, гармонии (сфер), симметрии; Диоген — в мере, Демокрит — в равенстве, скульптор Поликлет — в соответствии канону, то есть идеальному соотношению членов тела, и т. д. и т. п. Демокрит, написавший одно из первых эстетических сочинений «О красоте слов», связывал красоту произведений искусства с «божественным духом», вдохновляющим поэта, и считал, что «великие наслаждения возникают от созерцания прекрасных произведений».
С Сократа античная эстетика отходит от древнего космологизма; афинский мудрец первым поставил проблему П., как проблему сознания, разума; для него красота из вещи или ее характеристик превратилась в идею, понятие П. Сократ вывел на философский уровень и такую специфически античную категорию, как «калокагатия» (kaloka-gathia) — прекрасное-и-доброе, которая функционировала в пограничной сфере этико-эстетических представлений, то есть служила характеристикой идеального человека, рассматриваемого как некая духовно-материальная целостность. У Сократа она стояла на одном уровне с мудростью и справедливостью и обнимала весь комплекс нравственных добродетелей, сопряженный с эс-
363
тетической восприимчивостью. Платон понимал калокагатию как соразмерность души и тела. Одно из его определений гласит: «Калокагатия есть способность избирать наилучшее». Согласно Аристотелю, быть калокагатийным означает быть и прекрасным во всех отношениях, и добродетельным.
Калокагатия, согласно древним грекам, — это достояние благородного происхождения и прекрасного воспитания и образования. Да и собственно понятие П. в классической Греции часто не ограничивается только сферой того, что позже было названо эстетическим, но распространяется и на область нравственности. У Платона П. часто соседствует с благим, но последнее он ставит выше. В «Пире» Платон подчеркивает общий эротический характер красоты, приходит к пониманию идеи красоты, П. самого по себе (красота — объективно существующая вне какого-либо субъекта идея), и намечает некоторую иерархичность красоты в процессе ее постижения человеком — от чувственной красоты через красоту духовную и нравственную к красоте чистого знания.
Для Аристотеля в физическом мире «красота заключается в величине и порядке» — красивая вещь должна быть легко обозримой; а на идеальном уровне: «Прекрасное — то, что, будучи желательно само ради себя, заслуживает еще похвалы или что, будучи благом, приятно потому, что оно благо». Стоики в идеально-социальном плане также слабо различали нравственно П. от эстетически П. Красота разума для них состоит в «гармонии учений и созвучии добродетелей». Для визуально-физического мира они дали формулу, которая пришлась ко двору и средневековой культуре (см.: Средневековая эстетика): красота тела состоит в соразмерности частей, доброцветности и физическом совершенстве.
Итоги античной эстетики подвел Плотин в двух специальных трактатах «О прекрасном» (En. I 6) и «О мысленной красоте» (En. V 8). Согласно его концепции, красота пронизывает весь универсум и является показателем оптимальной бытийственности всех его составляющих. Чем выше уровень красоты, тем выше уровень бытия. «Прекрасное ведь и есть не что иное, как цветущее на бытии», «цветущая на бытии окраска есть красота». В системе своей эманационной теории Плотин разработал стройную иерархию красоты, состоящую из трех ступеней» Первая и высшая — умопостигаемая красота. Она «истекает» от бога — высшего единства блага и красоты, и ее носителями поступенчато выступают Ум и Душа мира, которая в свою очередь дает начало следующей ступени — красоте, постигаемой душой человека. На этой ступени находится идеальная красота природы, красота души человека и красота добродетелей, наук, искусств. Нижнюю ступень занимает чувственно воспринимаемая красота, к которой Плотин относил видимую красоту материального мира и красоту произведений искусства. Передача (истечение) красоты с верхних ступеней на нижние осуществляется с помощью эйдосов, исходящих от Ума и претерпевающих все возрастающую материализацию. Отсутствие красоты или безобразное свидетельствует об иссякании бытия. Суть искусства Плотин усматривал в выражении в соответствующем материале красоты, то есть «внутреннего эйдоса» вещи, ее идеи. В платоновско-неоплатонической традиции зародилась и идея анагогической функции красоты. Чувственная красота возбуждает в душе созерцающего тоску по божественной красоте и указывает пути к ней. В эротическом порыве душа устремляется к первоистокам прекрасного.
Плотиновская концепция красоты оказала сильное влияние на патриотическую (особенно на Августина) и средневековую европейскую эстетику и художественную практику. Патристическая эстетика, опираясь на библейский креационизм, утверждала изначальную идеальную красоту тварного мира и человека, хотя к реальной чувственной красоте греховного мира («града земного») относилась двойственно. С одной стороны, видела в ней доказательство творческой деятельности Бога, а с другой — опасный источник чувственных вожделений, отвлекающий от поисков духовного. У Августина, как и у всех отцов Церкви, красота — объективное свойство духовно-материального универсума. Она, как и у Плотина, является показателем бытийственности вещи. Красота бывает статической и динамической. Развивая идеи Цицерона, Августин различает П. в себе и для себя, то есть собственно П. (pulchrum),
364
и П. как сообразное, надлежащее, соответствующее чему-то (aptum, decorum).
Вслед за Плагином он выстраивает свою иерархию красоты. Ее источником является Бог, а высшим носителем Логос = Христос. От него происходит красота универсума (небесных чинов, человека, его души и тела, предметов и явлений материального мира) и духовная красота (нравственная, красота наук и искусства). Красота доставляет удовольствие, ее созерцание может привести к блаженству; она является предметом любви; выше пользы и всего утилитарного. Красота целого возникает на основе гармонического единства противоположных частей, в частности прекрасных и безобразных элементов. Структурными принципами чувственно воспринимаемой красоты являются форма, число (ритм), порядок, равенство, симметрия, соразмерность, пропорция, согласие, соответствие, подобие, равновесие, контраст и главенствующий над всеми принцип — единство. Красота человека состоит в единстве его душевной и телесной красоты. Тело человека сотворено прекрасным во всех отношениях. Однако отсутствие физической красоты не мешает человеку быть причастным к более высоким ступеням красоты, включая и высшую. Главной целью всех искусств является создание красоты.
В восточной патристике наибольшее внимание проблемам красоты уделил псевдо-Дионисий Ареопагит, опиравшийся на неоплатонические и раннехристианские идеи. В его понимании, движущей силой универсума является божественный эрос, который возбуждается красотой и прекрасным. В онтологическом плане он различал три ступени красоты: 1) абсолютную божественную красоту — «Единое-благое-и-прекрасное»; истинно, или сущностно, П., которое является «причиной гармоничности и блеска во всем сущем»; 2) красоту чинов небесной иерархии и 3) красоту предметов и явлений тварного мира. Все три уровня объединены наличием в них некоего неформализуемого знания о трансцендентной Красоте Бога — «духовной красоты», которая реализуется на каждой из ступеней в форме соответствующего ей «света», который в системе Ареопагита, как затем и в средневековой эстетике Византии и Западной Европы, выступает одной из главных модификаций красоты. В системе глобального символического богословия псевдо-Ареопагита (см.: Византийская эстетика) П. тварного мира является «подобным» символом божественной красоты, а безобразное — «несходным» символом, «неподобным подобием».
Эстетические представления отцов Церкви, неоплатоников и, отчасти, Аристотеля и стоиков легли в основу христианской средневековой эстетики, в том числе и в понимании прекрасного. В работах средневековых мыслителей Гуго Сен-Викторского, Роберта Гроссетеста, Иоанна Скотта Эриугены, Гильома Овернского, Альберта Великого, Бонавентуры, Ульриха Страсбургского, Фомы Аквинского (см. также: Средневековая эстетика, Эстетика) сложилась многоаспектная средневековая концепция П. С одной стороны, красота понималась объективно как предикат Бога, его творение, объективированная сияющая Слава Божия (splendor Dei), получающая отражение в материальном мире — его красоте. С другой, — П. определялось через субъект-объектное отношение: прекрасно то, что «нравится само по себе» (Гильом), доставляет наслаждение в процессе неутилитарного созерцания вещи. При этом утверждалось, что это наслаждение доставляют только вещи, обладающие определенными объективными свойствами («пропорция и блеск» <consonantia et claritas>, соответствие частей целому, а целого — назначению вещи, выраженность во внешнем виде сущности вещи, гармоничность, упорядоченность, соразмерность, доброцветность, соответствующая величина ).
Красота осмысливается как сияние (или просвечивание) «формы» (идеи) вещи в ее материальном облике (Альберт Великий). Развивается световая эстетика, утверждается анагогическая функция П. (Иоанн Скотт Эриугена и др. последователи Ареопагита). Сторонники Августина уделяют много внимания математическим аспектам красоты и одновременно вопросам ее восприятия, наслаждения ею. Бонавентура полагает число (принцип счисления) лежащим в основе пропорциональности, а следовательно — и красоты, и наслаждения ею. В сфере нравственно П. он считает, что зло не способ-
365
ствует красоте, но в некоторых случаях его наличие по контрасту может усилить красоту. Определенный итог средневековым представлениям подвел Николай Кузанский, активно опиравшийся на «Ареопагитики». Он усматривал в феномене П. три главных момента: сияние формы и цвета наряду с пропорциональностью элементов соответствующего объекта; способность пробуждать к себе влечение и любовь; способность П. «собирать все воедино».
Мыслители и художники итальянского Ренессанса поставили в центр своих эстетических представлений и творческих исканий красоту искусства. Развивая один из главных принципов античного искусства — идеализацию, достигшую апогея в античной классической скульптуре, мастера Возрождения создали в живописи и скульптуре уже в русле христианской культуры уникальный богатейший мир живописно-пластических идеализированных образов — модель прекрасного мира, как бы избежавшего порчи грехопадения. Ренессансные мыслители были убеждены, что только в искусстве являет себя истинная красота мира, «божественная идея красоты» (idea divina delia belleza) (Альберти). Она осеняет художника, и он стремится воплотить ее в своем творчестве, убирая в процессе высвечивания «внутреннего образа» (disegno interne) все преходящее, поверхностное, случайное из своего искусства.
Классицизм нормативизировал эти идеи и принципы, доведя их в конце концов до холодного академического формализма (в теории и на практике). Ш. Батё (1746) теоретически закрепил сознательную ориентацию искусств на создание красоты введением для эстетически ориентированного класса искусств специального названия «изящные искусства» (les beaux arts), смысл которого сохраняется в новоевропейской культуре до XX в. в термине «искусство». К математикам и художникам Возрождения восходит и идея теоретического обоснования «прекрасной формы», абсолютной пропорции, или универсального модуля красоты для всех искусств — «золотого сечения» (когда целое относится к своей большей части так, как большая часть к меньшей).
Для философии XVIII в. характерны поиски соотношения между выявлением объективных характеристик красоты и изучением субъективных реакций На нее воспринимающего. Лейбниц в общем контексте своих философских штудий определял красоту как принцип «совершенного соответствия», на основе которого Бог сотворил мир истинно сущего как «гармонически упорядоченное единство в многообразии». Его формула «единство в многообразии» (die einigkeit in der Vielheit) станет на столетия удобным клише для определения прекрасного в школьной эстетике. Отождествление прекрасного с совершенством также займет видное место в философии красоты. На нем, в частности, основывали свое понимание прекрасного X. Вольф и его ученик Ф. Баумгартен, основатель науки эстетики, Ш. Батё и др. Баумгартен, разделяя красоту на природную и художественную, понимал ее как «совершенство явленного» (perfectio phaenomenon); для Батё прекрасное — «чувственно постигаемое совершенное», основанное на гармонии, мере, ритме, порядке. Способность «любить порядок», замечать, находить, одобрять прекрасное Батё называл врожденным вкусом. Английский художник У. Хогарт в работе «Анализ красоты» (1753) стремился выявить объективные законы красоты: совершенные пропорции и абсолютную «линию красоты», которую он усматривал в синусоиде, что впоследствии увлекало и Шиллера (трактат «Каллий, или О красоте», 1793).
С появлением в XVIII в. эксплицитной эстетики (эстетики как науки) П. (красота) рассматривается в качестве предмета и главной категории этой науки, эстетика чаще всего трактуется как наука о красоте, философия П. и искусства, которое понимается как специальное и оптимальное выражение П. Одно из определений эстетики Баумгартена гласит, что она есть искусство «красиво мыслить» (pulchre cogitandi). Э.Бёрк в сочинении «Философское исследование о происхождении наших идей возвышенного и прекрасного» (1757) подходит к пониманию П. от изучения эмоциональной реакции человека на него — чувства удовольствия и соответствующих аффектов, развивая в этом плане концепцию Шефтсбери, который еще в нач. XVIII в. объяснял П. на основе субъективного эстетического вкуса. Красоту Бёрк
366
дефинирует как «определенное качество тел, механически действующее на человеческую душу через посредство внешних чувств». К основным характеристикам прекрасных тел он относит сравнительно небольшие размеры, гладкие поверхности, незаметные отклонения от прямой линии, светлые и яркие цвета, легкость и изящество, то есть то, что доставляет человеку удовольствие.
Антрополого-психологический подход Бёрка к П. был унаследован ранним Кантом («Наблюдения над чувством возвышенного и прекрасного», 1764). В зрелый период он отказался от чистого психологизма и одновременно отделил П. от совершенства. В «Критике способности суждения» (1790) П. предстает категорией, характеризующей неутилитарные субъект-объектные отношения. Кант связывает ее с понятием вкуса, определяемого как созерцательная «способность судить о прекрасном», то есть философия П., как и вся эстетика Канта, строится на субъективной способности суждения вкуса.
Немецкий философ выделяет четыре момента суждения вкуса, на основе которых и дефинирует П. в качестве эстетической категории. 1. Определив вкус как способность судить о предмете или представлении «на основе удовольствия или неудовольствия, свободного от всякого интереса», Кант называет предмет такого удовольствия прекрасным. 2. «Прекрасно то, что всем нравится без [посредства] понятия», ибо главным в суждении вкуса является не понятие, а внутреннее чувство «гармонии в игре душевных сил», обладающее всеобщим характером. 3. «Красота — это форма целесообразности предмета, поскольку она воспринимается в нем без представления о цели». Это антиномическое утверждение — о целесообразности без цели — осознавалось последующими эстетиками от Шиллера до Адорно как сущностное для эстетики и вызывало при этом постоянные дискуссии. 4. «Прекрасно то, что познается без [посредства] понятия как предмет необходимого удовольствия». П., таким образом, — это категория, характеризующая объект в отношении к субъекту восприятия, именно в соответствии с неутилитарным созерцательным суждением вкуса на основе чувства удовольствия; или — это то, что нравится ради себя самого всем, спонтанно и необходимо.
По-своему интерпретируя августиновское разделение красоты на pulchrum и aptum, Кант выявляет два вида красоты: свободную красоту (pulchritudo vaga), характеризующуюся только на основе формы и чистого суждения вкуса, и привходящую красоту (pulchritudo adhaerens), связанную с определенным назначением предмета, целью. Предметы, наделенные свободной красотой, не должны быть «жестко правильными»; обычно они содержат нечто, вызывающее непринужденную игру воображения. В этическом плане Кант рассматривает П. как «символ нравственно доброго». И в этом ракурсе рассмотрения он ставит красоту природы выше красоты искусства. Он убежден, что неутилитарный интерес к природе, ее красоте свидетельствует о высоком нравственном чувстве созерцающего; а с другой стороны, П. в природе «имеет более высокий смысл», чем в искусстве, то есть обладает своего рода анагогической функцией, ориентирует душу воспринимающего на трансцендентальную сферу. В красоте природы человек обретает выражение интеллигибельного, которое он не может постичь на уровне ratio.
В соответствии с двумя видами красоты Кант разделял искусства на механические (ремесла) и «эстетические». Главную цель последних он усматривал в «чувстве удовольствия» и разделял их на два вида: приятные (доставляющие поверхностное чувственное наслаждение в обществе, ориентированные на приятное времяпровождение) и изящные, как носители красоты, развивающие непонятийную культуру межличностных коммуникаций на основе «всеобщей сообщаемости удовольствий». При этом эстетическое удовольствие Кант четко отделял от «удовольствия наслаждения» на основе чувственного ощущения: это удовольствие более высокого уровня — «удовольствие рефлексии».
Идеалом изящных искусств является их структурная органичность, то есть столь свободная «целесообразность в форме», когда при ясном понимании субъектом, что перед ним произведения искусства, они воспринимались бы как продукты самой природы. «Природа прекрасна, если она в то же время
367
походит на искусство; а искусство может быть названо прекрасным только в том случае, если мы сознаем, что оно искусство и тем не менее кажется нам природой». Такое искусство (= «изящное искусство» — schone Kunst) может быть произведено только гением, через врожденные задатки души которого «природа дает искусству правило».
Последующая классическая эстетика строилась, как правило, на более или менее талантливой интерпретации, герменевтике или упрощении идей Канта о П. Шиллер различал красоту «в идее», как «вечную, единую и неделимую», и красоту «в опыте», идеал которой заключается в «равновесии реальности и формы»; в согласии разума и чувственности, долга и влечения; или, в другом ракурсе, — в гармонии «чувственной зависимости» и «моральной свободы». Красоту, как эстетический феномен, Шиллер связывал с игрой духовно-душевно-чувственных способностей. Высоко ценил красоту искусства, понимая ее как органическое господство формы над содержанием. «Настоящую тайну искусства мастера» он видел в том, «чтобы формою уничтожить содержание». «В истинно прекрасном произведении искусства все должно зависеть от формы, и ничего — от содержания, ибо только форма действует на всего человека в целом, содержание же — лишь на отдельные силы». В гуманитарных науках и художественной практике эти прозрения Шиллера будут органично осознаны и глубоко прочувствованы только в «неклассический период», то есть где-то, начиная с последней трети XIX в. О преодолении в искусстве формой содержания в XX в. активно заговорит в своей «Психологии искусства» Л.С.Выготский, о приоритете формы — теоретики русской формальной школы в литературоведении (см.: Формальный метод), структуралисты (см.: Структурализм), большинство теоретиков и практиков авангарда и модернизма.
Красота для Шиллера, как затем для Гердера, Гегеля и ряда других философов выступала чувственным образом (или явлением) истины. Шеллинг определял красоту как выражение бесконечного в конечном и видел в ней главный принцип искусства: «Без красоты нет произведения искусства». При этом он имел в виду «красоту, возвышающуюся над всякой чувственностью». В своих «Лекциях по эстетике» Гегель не акцентировал специального внимания на понятиях красоты и П., так как считал эстетику философией искусства. П. для него — «чувственное явление, чувственная видимость идеи», понимаемая как посредник «между непосредственной чувственностью и идеализованной мыслью». П. «в себе самом бесконечно и свободно», оно составляет основу искусства в качестве идеала и находит свое наиболее адекватное выражение на классическом (в гегелевской триадической классификации истории форм бытия искусства) этапе — в античном искусстве, В противоположность Канту красоту в искусстве он ценит значительно выше природной красоты, как результат деятельности человеческого духа, «возрождение красоты из духа». Вслед за Гёте и современными ему теоретиками искусства Гегель считал, что критерием суждения о П. в искусстве «является понятие характерного (Charakteristischen)»; им впервые систематически применен принцип историчности к пониманию бытия П. в искусстве.
Социокультурная и художественно-эстетическая ситуация XIX в. не способствовав ли фундаментальной философской разработке категории П. Главные направления в искусстве этого столетия — романтизм, реализм, натурализм, символизм — уже не ориентируются на выражение П. и не создают произведений в узком смысле слова «изящного искусства». Эти тенденции возрождаются только в рафинированной локальной форме в декадансе, эстетизме, модерне рубежа XIX-XX вв. С романтиков и последователей Гегеля начинается последовательный процесс девальвации феномена и категории П. как в теории, так и в художественной практике; слова «эстетика», «эстетический», «эстетизм» приобретают в среде социально, демократически, революционно ориентированных художников и критиков второй пол. XIX в. негативный оттенок. Романтики в противовес классицистам стремились показать «обратную сторону» П., которая представлялась им не менее значимой, чем «лицевая», уделяя много внимания удивительному, сказочно-фантастическому, возвышенному, хаотическому, безобразному.
368
Гегельянцы X. Вайсе, А. Руге, К. Розенкранц ("Эстетика безобразного", 1853), Ф.-Т. Фишер считали, что безобразное должно быть введено в эстетику не только как антитеза П., но и как равнозначное и равновесное ему понятие. Фишер писал, что «прекрасное — это просто определенный вид созерцания (видения)». Ницше широко открывает ворота эстетическому релятивизму, требуя глобальной переоценки всех традиционных ценностей. К красоте у него двойственное отношение. С одной стороны, он ценит ее как принадлежащую к идеализированной им антично-аристократической культуре, которую уничтожила нищая и «больная» иудейско-христианская чернь. С другой, — осмысливает красоту как иллюзию, созданную художником-богом и внедряемую в культуре на основе аполлоновского рационализированного начала в качестве главного упорядочивающего и преображающего мир принципа. Наряду с ним Ницше требует легитимировать, и продуктивное иррациональное хаосоморфное начало — дионисийское (см.: Аполлоновское и дионисийское). Фактически это же начало культуры и искусства, по-иному его интерпретируя и выводя из других оснований, декларируют интуитивизм Бергсона с его концепцией «жизненного порыва» и фрейдизм, утверждавший приоритет бессознательного. Сам Фрейд, критикуя философскую эстетику за непродуктивность суждений о природе и происхождении красоты, признавал, что и психоанализ ничего не может сказать о ней, кроме признания очевидного факта, что красота и очарование «изначально являются свойствами сексуального объекта». Ницшеанство, интуитивизм, фрейдизм стали теоретическим фундаментом основных художественно-эстетических течений XX в. (см.: Абсурд, Авангард, Модернизм, Постмодернизм, Экзистенциализм), принципиально и последовательно отрицавших феномен, понятие и категорию П.
Наряду с этой главной для XIX-XX вв. тенденцией в сфере университетско-академи-ческой эстетики, с одной стороны, и в религиозной эстетической мысли — с другой, категория П. занимает и в этот период традиционно/почетное место в качестве главной, Шопенгауэр в системе своей воле-цеытрист-ской философии понимание П. основывает на соединении платоновских и кантианских идей. « Человеческая красота есть объективное выражение, которое обозначает совершеннейшую объективацию воли на высшей ступени ее познаваемости, идею человека вообще, полностью выраженную в созерцаемой форме». При этом субъективная сторона П. играет здесь не менее сильную роль, подчеркивает философ, чем объективная. В подтверждение высокой значимости человеческой красоты он приводит цитату из Гёте: «Кто видит человеческую красоту, того не может коснуться ничто дурное: он чувствует себя в гармонии с самим собою и с миром».
Н. Г. Чернышевский, полемизируя с гегельянской эстетикой (ее пониманием П. как «равновесия идеи и образа»), выдвинул и попытался обосновать в своей диссертации «Эстетические отношения искусства к действительности» (1855) тезис: «Прекрасное есть жизнь», когда мы находим ее такою, «какова должна быть она по нашим понятиям»; «прекрасное то, в чем мы видим жизнь так, как мы понимаем и желаем ее, как она радует нас». Отсюда природная красота оценивается им выше художественной, а субъективный фактор играет в определении красоты не меньшую роль, чем объективный (ср. кантовское понимание).
Вл. Соловьев, во многом поддерживая Чернышевского, в русле своего неоплатонически-христианского мировоззрения считал красоту важнейшим показателем реализации постоянно длящегося процесса божественного творения бытия — преодоления хаоса путем воплощения идеи. Красота «есть идея действительно осуществляемая, воплощаемая в мире прежде человеческого духа»; «преображение материи чрез воплощение в ней другого, сверх-материального начала». Сущность искусства Соловьев видел в красоте, как «ощутительном проявлении истины и добра» и «высшую задачу искусства» определял как совершенное воплощение «духовной полноты в нашей действительности, осуществление в ней абсолютной красоты или создание вселенского духовного организма». В исторической жизни искусство не достигает этого идеала, здесь возможны «только частичные и фрагментарные предварения (антиципации) абсолютной красоты». Ими и ценны лучшие достижения
369
мирового искусства. Идеи Соловьева в XX в. были унаследованы и развиты русскими религиозными мыслителями П. Флоренским и С. Булгаковым (см. ниже).
Против гегелевского понимания П. как оптимального выражения идеи выступали многочисленные представители «формальной эстетики» и ориентирующиеся на них искусствоведы И.-Ф. Гербарт, Р. Циммерман, Э. Ганслик, К. Фидлер, А. Гильдербранд, А. Ригль, Г. Вёльфлин. В духе некоторых средневековых схоластов они утверждали, что красота заключается только в формальных законах организации объекта — в ритме, пропорциях, цветовых отношениях, законах композиции, структурных принципах зрительных и звуковых форм и т.п. Напротив, «психологическая эстетика» (Г.Т. Фехнер, Т. Липпс и др.) делала акцент на субъективности П., объясняя его из разработанной ими теории «вчувствования» (Липпс. Эстетическое вчувствование, 1899) — перенесения на созерцаемый объект переживаний субъекта. Липпс определял красоту «как соответствие объекта природе эстетически оценивающего субъекта».
Феноменологическая эстетика (Р. Ингарден, Н. Гартман) рассматривала П. как главную эстетическую ценность. Много внимания проблеме П. уделяла марксистско-ленинская эстетика, акцентировавшая внимание на общественно-трудовой природе красоты и утверждавшая смысл эстетической деятельности в преобразовании действительности «по законам красоты». Хайдеггер связывал П. истиной, полагая последнюю «истоком художественного творения». Гадамер, активно опираясь на эстетику Канта, утверждает, что «онтологическая функция» П. заключается в том, чтобы «перебросить мост через пропасть, разделяющую идеальное и реальное». Наконец, Адорно, свидетельствуя о «кризисе прекрасного» в современном искусстве и науке, видит спасение «эстетического от угасания» в обращении опять же к кантонскому пониманию П. в его современном переосмыслении; уделяет этой категории большое внимание в своей «Эстетической теории» (1970).
В русле христианской традиции высоко оценивали красоту религиозные мыслители XX в. — неотомисты и представители неоправославия (см.: Религиозная эстетика России). В частности, Флоренский считал красоту важнейшим компонентом сакральной онто-гно-сеологии, феноменом человеческого бытия на путях познания-любви-пресуществления. «То, что для субъекта знания есть истина, то для объекта его есть любовь к нему, а для созерцающего познание (познание субъектом объекта) — красота» — писал он в «Столпе и утверждении Истины». Одними из главных творцов красоты он считал христианских подвижников, а аскетику — «искусством искусств», «художеством художеств». Цель этого «искусства» он видел в «созерцательном ведении» высшей Красоты — Бога. Наука «красотолюбие» (philokalia) ведет аскета к преображению духа и плоти и обретения еще в земной жизни первозданной красоты творения. Предмет устремлений подвижников и их отличительная черта — «красота духовная, ослепительная красота лучезарной, свето-носной личности, дебелому и плотскому человеку никак недоступная». О. Сергий Булгаков в системе своей софиологии, опираясь на неоплатонически-патристическую традицию, видел в П. оптимальное явление софийности вещи — чувственного выражения ее идеи, заложенной в замысле Творца.
Современная традиционалистски ориентированная (или классическая) эстетика рассматривает П. не изолированно, но в системе основных своих категорий, включающей эстетическое, возвышенное, безобразное, трагическое, комическое, искусство. Эстетика неклассическая, возникающая на почве последнего этапа техногенной цивилизации и авангардно-модернистского художественного опыта, с большой осторожностью относится к категории и феномену П., как и к другим категориям и ценностям традиционной культуры, однако не исключает полностью его из своего поля, о чем особенно ярко свидетельствует художественная практика постмодернизма и ностальгического консерватизма.
Лит.: Шиллер Ф. Статьи по эстетике. М.-Л., 1935; Лосев А.Ф., Шестаков В.П. История эстетических категорий. М., 1965; Кант И. Критика способности суждения // Кант И. Сочинения в шести томах. Т. 5. М., 1966; Лосев А. Ф. Эстетика Возрождения. М., 1978; Бёрк Э. Философское исследование о проис-
370
хождении наших идей возвышенного и прекрасного. М., 1979; Эстетика Ренессанса. Сост. В.П. Шестаков. Т. 1-2. М., 1981; История эстетической мысли. Т. 1-4. М., 1985-87; Гадамер Г.-Г. Актуальность прекрасного. М., 1991 ; Бычков В.В. 2000 лет христианской культуры sub specie aesthetica. T.I— 2. СПб-М., 1999; Hartmann E. von. Philosophie des Schonen. Berlin, 1924; Newton E. The Meaning of Beauty. N.Y., 1950; Osborne H. Theory of Beauty: An Introduction to Aesthetics. N.Y., 1953; Santayana G. The Sense of Beauty: Being the Outline of Aesthetic Theory. N.Y., 1955; Alexander S. Beauty and Other Forms of Value. N.Y., 1968; Adorno Th. W. Asthetische Theorie. Frankfurt am Main, 1970; Schon. Zur Diskussion eines umstrittenen Begriffs. Hg. S.J. Schmidt. Munchen, 1976; Grossi E. Die Theorie des Schonen in der Antike. Koln, 1980; Tatarkiewicz W. A History of Six Ideas: An Essay in Aesthetics. The Hague, 1980; Diskurs: Kunst und Schones. Hg. W.Oelmuller und And. Paderborn, 1982; Mothersill M. Beauty Restored Oxford, 1984; Eco U. Art and Beauty in the Middle Ages. New Haven, 1986; Assunto R. Die Theorie des Schonen im Mittelalter, Koln, 1987; Perpeet W. Das Kunstschone. Sein Ursprung in der italinischen Renaissance. Freiburg, Munchen, 1987. Ross S. D. The Gift of Beauty: The Good as Art. Albany, N.Y., 1996.
В.Б., О. Бычков
Прием (литературный)
Одни из принципов организации текстов художественных произведений. Понятие «П.» стало широко использоваться в научной литературе с 20-х гг. XX в. членами группы ОПОЯЗ и сторонниками формального метода. В их интерпретации П. является средством преобразования внехудожественных явлений (языкового материала) в художественные, инструментом конструирования формы. Несмотря на то, что художественный П. как факт построения произведения искусства существовал с времен устного народного творчества, ученые ОПОЯЗа рассматривали это понятие с точки зрения теоретического приложения к новаторским построениям поэтической речи XX в. В. Шкловский, организатор ОПОЯЗа, считал прием важнейшим элементом остранения. В его теории немало места отведено тому, как делается произведение при помощи П. Шкловский подразделял приемы на общие: притча, сказ, пародия, гротеск, фантастика, — и частные приемы авторской техники: стиль, лексика, пунктуация, звукопись и т. д.
ОПОЯЗовцы считали, что только при помощи П. языковой внехудожественный материал можно сконструировать в форму. «Обработанный» приемами бытовой язык становится явлением художественным. Язык как средство внехудожественной коммуникации без применения П. конструирования в форму произведения искусства абсолютно хаотичен, — он не сотворен в вещь, следовательно, внеэстетичен. Только П. позволяет рассматривать некий языковой материал как предмет анализа в эстетике формализма.
Формалистами была поставлена проблема заданности П., которая означала, что тот или иной П. предопределяется временным и лексико-диалектологическим составом языкового материала. Проблема соответствия П. и материала определяет жанр произведения, тему изложения сюжета, тип характера доминирующего субъекта повествования, мотивировку системы образов. Жанр, сюжет, композицию, характер, образ формалисты также относили к понятию П., но уже самого общего, заключительного порядка, завершающего конструкцию художественной вещи.
ОПОЯЗовцы ставили вопрос о функции П. (Ю.Н. Тынянов), что означало возможность применения традиционных приемов в новых художественных конструкциях и наоборот. Поднимая проблемы условности искусства, формалисты представляли его (искусство) как один из приемов воздействия на сознание, деформирующего привычное восприятие окружающей действительности; остранением.
Лит.: Тынянов Ю.Н. Литературный факт // Тынянов Ю.Н. Поэтика. История литературы. Кино. М.,1977; Шкловский В.Б. Искусство как прием // Шкловский В. Б. Поэтика, Пг, 1919.
О. Палехова
371
Примитивисты
Художники XX в., не имевшие профессионального художественого образования, не входившие ни в какие школы и направления, но одаренные талантом самобытного художественного видения и выражения. Всемирную известность среди них получили француз А. Руссо, грузин Н. Пиросманишвили (Пиросмани), хорваты И. Генералич, М. Ковачич, И. Веченай и др. Особенно благоприятной для П. оказалась почва Югославии. Здесь насчитывают более 90 художников-П., из которых не менее 20 получили мировое признание.
Характерной чертой искусства П. является некое самобытное, «наивное», т. е. не отягощенное грузом художественно-идеологических и иных условностей, налагаемых современной цивилизацией на художника, видение мира и выражение его в визуальных формах, может быть, более органичных каким-то глубинным архетипам бытия. Подобным видением обладали художники древних традиционных культур; оно характерно для детей и некоторых людей с определенными расстройствами психики.
См. подробнее: Наивное искусство.
Л.Б.
Пространство артефакта
Пространственно-временной континуум, в котором реализуется бытие (или событие) произведений современных арт-практик, арт-проектов. Его понимание отталкивается от традиционного эстетического осмысления «пространства и времени в искусстве», которое, например, в словаре «Эстетика» (М., 1989. С. 280-282) описывается следующим образом: «Было показано, что человеческое восприятие пространственных изображений всегда осуществляется во времени, оно всегда дискретно (прерывно). Художник облегчает это восприятие, обозначая в своем произведении те временные границы, в соответствии с которыми наше восприятие членится на отдельные ритмические такты. Эйзенштейн подчеркивал, что живописные произведения (например, портрет М.Н. Ермоловой кисти В.А. Серова) содержат членения на части, соединяемые при их восприятии, что позволяет считать построение этих произведений подобным монтажному. Применительно к творчеству таких художников, как М.А. Врубель, П.Н. Филонов, можно говорить даже об относительной независимости отдельных микрофрагментов их картин. Таким образом, изобразительное искусство, описывавшееся обычно вне времени, оказалось по способу восприятия связанным с ним. Пересмотр суждений традиционной эстетики о П. и в. был связан также с широким применением по отношению к словесному искусству представлений о неразрывной связи П. и в., выработанных естественными науками в первой четверти XX в. В трудax Бахтина понятие хронотопа (от греч. chronos — время, topos — место) применено для описания и классификации разных видов литературных текстов, в частности исторически сменявшихся типов романа. По словам английского драматурга Д. Б. Пристли, характерное для большинства его пьес представление фабулы вне хронологической последовательности (со смещением временных границ и с перенесением из одной эпохи в другую) было подсказано ему книгой П.Д. Успенского о новой модели мира в современной науке. Изменение представления о времени обнаруживается и в романе XX в., где (как, например, в эпопее французского писателя М. Пруста «В поисках утраченного времени») оно оказывается «центральным персонажем». Известный и ранее прием несовпадения последовательности сюжетного изображения событий с развертыванием фабулы в реальном времени особенно широко применяется в прозе, использующей «поток сознания» героя, в котором все реальные временные интервалы могут деформироваться. Параллельно с течениями в психологии, акцентирующими внимание на самых ранних образах, отпечатавшихся в бессознательной памяти, в прозе XX в. вырабатываются способы художественной реконструкции восприятий раннего детства («Котик Летаев» Белого, «Перед восходом солнца М.М. Зощенко и др.). Время как основная тема пронизывает и поэтическое творчество В. Хлебникова, позднее творчество В.П. Катаева. По отношению к изобразительным видам искусства про-
372
блемы пространства наиболее детально исследованы в связи с символической функцией перспективы Панофским, Флоренским и Б.В. Раушенбахом. В трудах этих ученых, а также Франкастеля показано, что свойственная европейскому искусству после Ренессанса прямая перспектива возникает в связи с изменением представления о П. и в. Ранее же использовались другое перспективные принципы (близкие к чертежным в египетском искусстве, иерархическая «обратная» перспектива в средневековой иконописи и т. п.). Определенный тип восприятия П, и в. становится в каждую конкретную эпоху стилистической нормой. Нейропсихологические особенности человеческого мозга (лево- и правополушарная его специализация) обусловливают многообразие возможностей восприятия П. и в. Это используется в эстетических целях так, что в, каждом конкретном произведении искусства реализуются некоторые из этих возможностей. Культурно-историческая и социальная обусловленность реализации категорий П. и в. в искусстве приводит к возникновению таких его форм, которые занимают промежуточное положение между теми видами искусства, .которые в традиционной эстетике считались пространственными, и теми, которые считались временными. Так, в традиционной индийской культуре, где роль временных и особенно хронологических различий существенно меньше, чем в Европе, танец представляет собой смену дискретных поз, аналогичных разработанной в эстетике их классификации для скульптуры. Примером сближения временного искусства с пространственным ( в традиционном их толковании) можно считать визуальную, или графическую, поэзию, широко распространившуюся в последнее время, но и раньше, в начале XX в., интересовавшую таких русских поэтов, как Белый, М.И. Цветаева и Маяковский, разработавших особые графические приемы расположения частей стихотворной строки (столбиком или лесенкой). Технические изобретения способствуют распространению новых средств передачи информации (например, документальное кино или прямая телевизионная передача), которые в принципе позволяют фиксировать события в реальном хронотопе. Именно развитие новых видов искусства со всей остротой ставит проблему эстетической сущности категорий П. и в. в искусстве, позволяет нетрадиционно и углубленно осознать отличие реального и психологического П. и в. от П. и в. в искусстве».
Этот текст в достаточно высокой степени актуален и для понимания пространственно-временного континуума большого класса арте-феноменов (см.: Артефакт) авангарда.
П. а. — сложное многомерное полисемантическое психофизическое образование, адекватно существующее и функционирующее только в процессе активного восприятия соответствующего артефакта реципиентом (или активного его участия в соответствующем арт-действе — перформансе, хэппенинге, акции и т. п.). Оно складывается на основе глубинного синтезирования в психике субъекта восприятия большого количества разнохарактерных компонентов, главными среди которых являются: материальная структура самого артефакта (визуального, аудиовизуального или вербального); исходные предпосылки восприятия (в частности, знакомство с концепцией авторов, если она существует) и соответствующий настрой на восприятие; художественно-эстетический опыт реципиента, его интеллектуальный уровень и психическое состояние; степень его коммуникабельности с конвенциональной системой, к которой принадлежит воспринимаемый артефакт, предварительное знакомство с семантическим полем данной арт-практики; сам процесс восприятия артефакта.
Современные арт-практики и энвайронменты, основанные на использовании практически всего опыта предшествующей культуры, фрагментов современных научных открытий и всевозможных достижений новейшей техники и технологий, создают бесчисленное множество П. а., далеко не все из которых в полной мере открываются даже достаточно подготовленным реципиентам. Своеобразный «эзотеризм» ПОСТ-культуры (см.: ПОСТ-), далеко не всегда имеющий духовное происхождение, существенно ограничивает поае вероятных реципиентов тех или иных арт-практик и, соответственно, виртуальность (см.: Виртуальная реальность) их П.а. См. также: Энвайронмент,
Л.Б., В.Б.
373
Пруст (Proust) Марсель (1871-1922)
Французский писатель, один из основоположников литературного модернизма, автор гигантского романа «В поисках утраченного времени», первый том которого «В сторону Свана» вышел в 1913 г.
Роман П. по существу — гигантская (три тысячи страниц) автобиография, хотя события и люди подверглись в ней значительному преображению. Можно сказать, что последнюю треть из своей 50-летней жизни писатель употребил на то, чтобы творчески воссоздать первые две трети. В молодости П. слушал лекции А. Бергсона в Сорбонне, хорошо знал его книги «Непосредственные данные сознания» и «Материя и память». Бергсон считал, что чистого восприятия как такового не существует, ибо, воспринимая, мы всегда дополняем непосредственное впечатление всеми прошлыми воспоминаниями об этом предмете, тем самым делая всякое восприятие личностным и субъективным. П. рано ощутил прожитую жизнь как огромное богатство, похороненное до срока в глубинах памяти. Надо было найти пути и способы извлечения этого богатства из забвения.
Сознательная, целенаправленная память ненадежна и часто бессильна,
П. больше ценил другую память — невольную и ассоциативную, когда какое-то реальное переживание (вкус, запах, ощущение) вызывает в нас память о чем-то подобном, имевшем место в прошлом и почти забытом. Знаменитое место о вкусе чая с пирожным «мадлен» недаром стало хрестоматийным. По П., жизнь, как она проживается нами, есть не более чем утраченное время. Подлинная реальность образуется только памятью, ибо только через память мы можем участвовать в сотворении этой действительности. Ценно только предощущение (ожидание) и воспоминание, настоящее же всегда разочаровывает своей однозначностью и непросветленностью.
Тягучий гурманский процесс припоминания совершенно разрушил традиционную форму романа, почти отменил интригу, сюжет, последовательность событий. Одни факты, пусть незначительные, даются в гигантском преувеличении и укрупнении, другие не замечаются вовсе. При этом характер персонажа тоже стал рассыпаться на отдельные моментальные снимки, сравнимые с пуантилистской (точечной) живописью неоимпрессионистов Ж.Сёра и П.Синьяка (см.: Постимпрессионизм). Время беспощадно меняет самого героя-повествователя (роман написан от первого лица) и весь круг его знакомых. Возлюбленная Свана — Одетта де Креси первого тома ничего общего не имеет с графиней де Форшвиль седьмого тома.
Единственной нетленной ценностью для П. остается искусство, и не случайно среди персонажей его романа мы находим и писателя Берготта (его прототипом обычно считают Анатолия Франса), и композитора Вентейля, и художника Эльстира. Подспудная цель романа П. — дискредитация реальности и утверждение абсолютной ценности искусства. Даже любовь дается в свете некоей теории относительности: мы никогда не узнаем до конца ни прошлого своей возлюбленной, ни ее подлинного отношения к нам. На страницах последнего тома Одетта, ставшая графиней де Форшвиль, признается, что никогда не любила Свана, а ведь этой любви посвящена одна из незабываемых частей первого тома.
Соч.: A la recherche du temps perdu. Vol. 1 -3. P.,1954; Contre Sait-Beuve. P., 1954; Jean Santeuil. Vol. 1-3. P., 1952; В поисках утраченного времени. Т. l—6. M., 1992-93.
Лат.: Maurois A. A la recherche de Marcel Proust. P., 1949; Curtius E.R. Marcel Proust. P., 1955; Painter G. Marcel Proust. Vol. 1-2. L., 1956-65; Pierre-Quint L. Marce! Proust. P., 1965; Андреев Л.Г. Марсель Пруст. M., 1968.
С.Джимбинов
Психоделическое искусство
Искусство, созданное при измененных состояниях сознания художника. Под П. и. чаще всего подразумеваются артефакты, возникшие под воздействием наркотиков либо описывающие наркотические эффекты. Однако оно может быть связано и с другими практиками, например токсикоманией. Его корни уходят в глубокую древность. Среди художественных предтеч П.и. — маркиз де Сад, Ф.
374
Ницше, Лотреамон, Л.Ф. Селин, С.И. Виткевич, А. Арто, Ж. Батай, У. Берроуз, Де Куинси, Т. Маккена, К. Кастанеда. П. и. генетически связано с дадаизмом, сюрреализмом, леттризмом, ситуационизмом. Эстетическая специфика П. и. состоит в делегировании прерогатив авторов-профессионалов непрофессионалам: галлюцинаторные эффекты отождествляются с творческими озарениями, возникает иллюзия недифференцированности творческих способностей. Наибольшую известность приобрели психоделические музыкальные и литературные практики. Существенное воздействие на формирование П. и. оказали субкультуры хиппи, панков, иксеров, рейверов. Лидеры «химического поколения» 90-х гг. — писатели Ирвин Уэлш, Джефф Нун, Гэвин Хилл.
Признак психоделического литературного стиля — сочетание натурализма и экспрессии, трагифарса и мелодрамы, трансгрес-сивности и иронизма; раздробленный сюжет, большое количество действующих лиц (в основном маргиналов, как европейцев, так и цветных переселенцев, объединенных термином «еврохлам»); обилие жаргонизмов, диалектизмов и ненормативной лексики (нередко экранизации на языке оригинала сопровождаются субтитрами), черный юмор, элементы социальной сатиры; эстетический шок, повышенный интерес к безобразному, монструозному. Основная проблематика произведений — наркотические видения, физиологические ощущения наркоманов, изменения, происходящие в их жизни вследствие наркотической зависимости, экстаз как самодостаточный, абсолютный жизненный опыт, «химическая любовь», традиционно и нетрадиционно ориентированный секс (жесткое порно), насилие, жестокость, трата (потлач), СПИД, смерть.
Однако эти общие черты не свидетельствуют о существовании единой «наркотической культуры». Она распадается на множество субкультур: различные психоактивные вещества притягивают и формируют различных по темпераменту и образу жизни художников, поколенческая мода на них меняется. Достаточно сравнить описания измененных состояний сознания в литературе первой половины и конца XX в. — наркотические галлюцинации С.И. Виткевича с их трехмерной конкретностью, невероятной отчетливостью многослойного видения: «Поначалу плоские (плоские картины), понемногу они стали обретать третье измерение, раскручиваясь в черном пространстве то ко мне, то от меня: вместо обычного плоского фона, который виден при закрытых глазах, возникает пространство глубокое и динамичное... Образы удивительно переплетены с мускульными впечатлениями, ощущениями внутренних органов — так возникает целое, необычайно тонкое по общему настрою...» (Виткевич С.И. Наркотики) и «сдвинутый» кислотный трип у И. Уэлша: «Зеркала, высевшие на стенах паба, изогнулись и заключили их в странный пузырь, отрезав от всех остальных посетителей паба... Сперва такая изоляция показалась друзьям приятной, но вскоре они поняли, что сойдут с ума и задохнутся внутри этого пузыря. Они сидели, прислушиваясь к сокращениям мышц, стуку сердца, шипучей циркуляции крови по венам. Они поняли, что являлись, в сущности, машинами... Вот это трип так трип, крышу на хер сносит! — сказал Круки, покачав головой... Друзья поспешно выбрались из паба, оглушенные и ослепленные потоками света и звука. Круки чувствовал, что он покидает смертную оболочку и устремляется в космическое пространство, но затем со страшной силой падает обратно в тело... Друзья вошли в сияющий золотом подземный переход и в изумлении принялись смотреть по сторонам. — Блин, так не бывает! Полный улет! — пробормотал Круки, разинув от удивления рот. Кэлум не мог ему ответить. Голова ломилась от мыслей, предмет которых не поддавался определению. Он понял, что такого же типа мысли бывают у младенцев, которые еще не знают слов. Он чувствовал ритм этих мыслей, чувствовал даже то, как они рифмуются между собой, но не мог их высказать вслух, потому что их нельзя было выразить речью. Он знал, что, протрезвев, он забудет эти мысли навсегда и разучится пользоваться этим тайным бессловесным языком. Как только Кэлум окончательно это понял, он сильно огорчился. Утратить навсегда такое прозрение! Он стоял на пороге высшего знания, но не мог переступить этот порог. — Мы ничего не знаем, но, блин, мы же все знаем!..
375
Но никто из нас не знает, что знает...» (Уэлш И. «Вечеринка что надо»).
Опиаты (крэк, героин, опиум), стимуляторы (кокаин, амфетамины), галлюциногены (кислота ЛСД, псилоцибиновые грибы, калипсол), каннабиаты (марихуана— трава, гашиш) различаются по способности вызывать привыкание и требовать повышения дозы, по характеру «прихода» и «отходняка». Каннабиаты и кислота были наркотиками хиппи; героин и амфетамины — наркотиками панка; экстази (МДМА), сочетающие в себе действие стимуляторов и галлюциногенов, — излюбленный наркотик рейв-культуры. Марихуана и ЛСД позволяли заглянуть в свой внутренний мир, обрести гармонию и испытать сильнейшие мистические переживания. Амфетамины давали выход скрытой агрессии, героин доводил до предела принцип «чем хуже, тем лучше». Экстази — коронный наркотик 90-х гг. — сравнительно мягок: он возбуждает, но не так сильно и резко, как кокаин; дает чувство единения и любви, но не угрожает при этом «дурным трипом», как кислота.
Считающийся социальным наркотиком, экстази используется в дискотеках, на рейвах, в постели. Не случайно произведения И. Уэлша наполнены поколенчески заостренными суждениями о пользователях различных наркотиков: «на кислоте сидят только психи», «те, кто принимают кислоту, кончают дурдомом», «все джанки зануды, пока не уколются, а как уколются, так тоскливей людей на свете не найдешь». Именно джанки в наибольшей степени соответствуют образу наркомана, культивируемому масс-медиа: ломки, серая кожа, разрыв социальных связей, обочина жизни, ранняя смерть. В отличие от панков и хиппи, «химическое поколение» не стремится переделать мир, что роднит его с предыдущим «поколением Икс». С панками же его сближает идея тотальной наркотизации, высокой энергетич-ности и демократичности культуры типа «сделай-сам». Оно дистанцируется от «легальных наркотиков» — алкоголя, табака, кофе, подвергая сомнению само понятие «наркотик»: «Я думаю, что наркотик — это сама суть нашего бытия. Мы все наркотики, гребаные химические организмы, мы глотаем эти гребаные химикаты, и они воздействуют на наше сознание и поведение все время: еда, которую мы едим, воздух, которым мы дышим, вся та дрянь, которую продают и продвигают на рынок для нас» (Уэлш И. Экстази). Все это дает В. Курицыну основания определить переход от модернистского сознания к современному как переход от алкогольной культуры (агрессивно навязывающей себя миру, стремящейся изменить его, самоутверждающейся) к наркотической (не изменяющей, а медленно, подробно, фактурно, пластично ощущающей материальность мира).
Психоделизм, наряду с аутсайдерством, альтернативными стилями жизни, — органическая составляющая рок-музыки 60-х гг., панк-музыки 70-х гг. (ее теоретик М.Макларен, основатель группы «Секс пистолз»), музыки «рейв» и «техно» 90-х гг. с их форсированным, как после приема «психовитаминов», восприятием звука, утратой ощущения времени и пространства. Культовая фигура отечественного музыкального П. и. — В. Цой.
П. и. сопряжено также с религиозно-мистическими коннотациями в диапазоне от «божественного откровения» до «ухода в астрал». В этом контексте «искусство необычного» ассоциируется с мистериальностью, мистической властью над аудиторией, коллективным приобщением к «чудесному экстазу». «Безумная любовь к экстази» — парафраз «Безумного экстаза любви» (Уэлш И. «Непокоренные»).
Лит.: Welsh I. Trainspotting. L., 1993; Idem. Ecstasy. L., 1996; Idem. Disco biscuits. New Fiction from the Chemical Generation. L., 1997; Williamson K. The Ecstasy Interview — Irvine Welsh // Rebel Inc. Magazine, 1993, № 4; Виткевич С.И. Пейотль. Из книги «Наркотики»//Иностр. лит., 1995, №11; Литературный гид. Поколение Икс //Иностр. лит., 1998, №3; Уэлш И. Экстази //Птюч, 1996, №12; Его же: Вечеринка что надо. Судьба всегда в бегах. Фармацевтический романс // Иностр. лит., 1998, № 4; Кормильцев И. Ирвин Уэлш — Жан-Жак Руссо химического поколения //Иностр.лит., 1998, №4; Кузнецов С. Между экстази и экстазом // Иностр. лит., 1998, №4; Баймухаметов С. Т. Сны золотые. Исповеди наркоманов. М., 1998.
376