Бернштам Т. Будни и праздники: поведение взрослых в русской крестьянской среде (XIX—начало XX в.)

Одним из основных проявлений культурного "освоения" цикличности времени и его связи с человеческим "веком" и жизнедеятельностью являлась народная система будней—праздников, пронизывающая все календарные дефиниции.

В XIX—начале XX в. эта система представляла собой сложную, многоуровневую и противоречивую картину. Архаичный счет и деление времени, мифологические и иные представления о его смысловом содержании, качественная наполненность "своими" событиями, чередование табуированных и предпочтительных отрезков — все это по разному взаимодействовало и сосуществовало с официальными изменениями, социализацией времени (будни — работа, праздник — отдых) и т. д. Система будней — праздников реализовывалась через поведение половозрастных категорий общины, в первую очередь взрослых, семейных (поведение совершеннолетней молодежи имело существенные отличия).

Время в народной традиции. Изучение древнего русского времяисчисления имеет свою историю, которая в основном была посвящена вопросам упорядочивания счета времени христианской церковью и соотношению ее усилий с практикой бытового (гражданского) счета, отраженной в письменной традиции, в первую очередь — в летописях (XII—XVII вв.).

Думается, что столь длительное упорядочивание, следы которого стали более или менее заметны в высших слоях общества лишь к XVI—XVII вв., а в крестьянской среде - еще позднее, объяснялось многими причинами, среди которых были и следующие: живучесть архаичного неравного счета, отражение его в неоднородности самого церковного "времени" — сочетание неподвижных праздников с подвижными, зависящими от пасхи, в свою очередь имеющей связь одновременно с лунными фазами и с днями недели, слияние ветхозаветного и евангельского счетов времени, разница в характере церковной (богослужения) и народной, "мирской", деятельности и т. д. Месячно-сезонная подвижность народного дневного (суточного) счета могла совпадать и не совпадать с церковным. Судя по источникам, восход солнца не был началом/отсчетом дневного — светлого — времени: ему предшествовал целый ряд промежутков под названиями заутреня, ранняя заря, рано, начало света ; одним из названий суточного предела в летнее время предстает ранняя заря. Взошедшему солнцу, видимо, соответствовали названия утро, полутра, середь утра, приходившиеся на церковное "утро" (первые три часа, от 1 до З). Время обеда/обедни было после полутра, но до полудня, после которого начиналось полуденье(моск.) — уденье (новгор.). Полдень, таким образом, служил пределом "дня" и "вечера ночи": далее шли "вечерние" названия, отмечавшие постепенное наступление сумерек — паморочно — и темноты — лягомо, долго ночи, куроглашение.

Счет по неделям и названия дней недели в народной среде были восприняты из христианства, и их разночтений в древних письменных памятниках не прослеживается. Церковь, как известно, вела счет по неделям (седмицам), начиная с воскресенья — праздника, но народный счет был более сложным и подвижным, о чем свидетельствуют, например, празднование канунов, персонификация рабочих дней недели — понедельника, пятницы „(иногда — среды), различные рабочие и поведенческие запреты, связанные с этими днями. Народный недельный счет был также явно связан с лунным календарем, вследствие чего нечеткими и неточными были отсчет и последовательность месяцев, границы и продолжительность годовых сезонов. В течение XVI—XVII вв. церковь настойчиво внедряла деление на равные годовые сезоны, разделяемые большими неподвижными праздниками: зима — от рождества Христова до благовещенья, весна — от благовещенья до рождества Иоанна Предтечи, лето — от рождества до зачатия Иоанна Предтечи, осень — от зачатия Предтечи до рождества Христова. Летописи с XII в. говорят о довольно четком определении начала весны и ее длительности; начало и продолжительность других времен года варьируется. Годовой отсчет, даже на официальном уровне, менялся несколько раз — с 1 марта, 1 сентября, 1 января. В этих мероприятиях, помимо различных причин, нельзя не увидеть попытки привести развивающийся церковно-правительственный календарь в соответствие с системой подвижных праздников пасхалии, уже глубоко укоренившейся в народной среде, более "созвучной" архаичному дохристианскому счету времени.

Доступный нам материал показывает, что "день" (= сутки) предстает в народной традиции как микрокосм календарного времени — день <-> век. Так, в дне выявляются все основные признаки годового с о л я р н о г о к а л е н д а р я: членение на отрезки, соответствующие движению солнца и представлениям о его "половозрастных" изменениях и пространственном перемещении, различная семантическая, а следовательно, трудовая и ритуальная насыщенность этих отрезков, кульминационные "сакральные точки" и т. д. Дневные части бодрствования и сна метафорически соотносились с понятиями жизни и смерти, светлая и темная части — с сакральным временем начала и конца мира; временная протяженность дня не характерно, например, объяснение Стоглавом соотношения пасхального воскресенья и светлой недели: "Ведомо буди всем, яко светлая неделя один день есть: вскресшу Иисусу от 6-го часа нощи възъиде сълньце, и възшед, стоит на востоке как два дня, на полудни — как три дня, на вечери стоит как два дня и на восьмой день заходит: отсюда и великий день" (разрядка наша, — Т. Б.). К представлениям о сакральности времени дня как единице, включающей идею "начала-конца", относится значение "обыденных" — сделанных в один день — вещей. В один день изготовлялись некоторые особо значимые для человеческого бытия предметы, например печь и т. д. Светлая и темная части дня связывались также с представлением об активности светлых и темных сил: например вера в "добрые" и "злые" часы, поверье, что "черти днем ничего не делают, а ночью не спят" (т. е. обратно человеческому поведению) . В дне проявлялась даже связь солнечного и лунного календарей (день= солнце, ночь=луна/месяц); широко бытовали, видимо, не без влияния апокрифов, представления о "днях лунных" ("в первый день луны сотвори бог Адама"), с которыми боролась церковь. Все же большинство верований, восходящих к лунному календарю и влиявших на человеческое поведение, можно проследить лишь на недельно-месячных сроках.

Преимущественная и глубинная связь слова "день" со светлым временемотразилась в глаголе днеть — "светать", "не смеркаться", восходящему к и.-е. *din — "светить". Бодрствование и разнообразная деятельность приходилась на светлое и темное время (мы не выделяем в данном случае широтные и сезонные изменения), но важная роль для них светлого времени отразилась, в частности, в южнорусском значении слова "быт" как с в е т л а я п о р а д н я (и года). Это время дня делилось на части; пределы их в основном соответствовали движению солнца — восходу, высшей точке стояния, закату. Неопределенность солнечного восхода выразилась в отсутствии специального названия для его обозначения: существовали либо древние определения типа заря, рано (ранок — южнорусск., ранье — ряз., орловск., рань, ранина — псковск.), либо обобщенное понятие всток — восток, где поднимается солнце. Так, крестьяне Владимирской губ. молились первый раз поутру на церковь и "на восход, на солнышко", независимо от часа вставания и србственно восхода. Полдень и закат довольно точно отмечались во всех областях, но имели различные названия: полдень — притин (арханг.), пабедье (новгор., олонецк., тверск.), полуденье (средне-западнорусск.) подвечер (южнорусск.); закат — павечерье (северно-русск.), поздень (псковск., тверск.)и т. д.

Части рабочего дневного времени имели почти повсеместно в России три основных названия — уповод, упруг/упряжка и выть. Последнее слово, однако, чаще употреблялось в значении еды между уповодами. В весенне-летний период уповодов бывало 3—4 (иногда — до 5), в осенне-зимний — 2—3. В целом рабочий день длился с 3—4 час. утра — до 7—8 час. вечера, с перерывами на завтрак — в 4—5 час., обед — 8—9 час., полудник. (южно-русск.), паобед (севернорусск.) — около полудня, ужин и паужин — с наступлением сумерек и отходом ко сну. Универсалией для русской традиции было отождествление частей суток (а также дней недели и времен года) с полом и возрастом, хотя эти представления были нечеткими и расплывчатыми; во всяком случае можно сказать, что наблюдалось выделение преимущественно "мужского" или "женского" времени, их чередование и постоянное слияние. Так, преимущественно женским пред стает время до восхода солнца — довстань, доранье/рано. Значение этого времени в различных женских трудовых и ритуальных действиях является общим не только для русской, но и для восточнославянской традиции: особенно ярко оно выступает в прядении, ткачестве, уходе за скотом (по Далю, существовал даже особый "бабий" счет времени по пряже — пряжей]. Сакральность времени "рано" кульминируется в течение года в особо значимых днях, таких как благовещенье, чистый четверг, пасха, Егорий и некоторые другие, в которые женщины исполняют наиболее важную часть ритуальных действий. В древности название "рано", видимо, применялось не только ко времени суток (см. выше), но и к годовым сезонам, о чем, к примеру, говорит обрядовый фольклор восточных славян, содержащий пласт песен с припевом типа "раным-рано" и запевом "Ой, рано куры запели", исполнявшихся либо в свадебном ритуале, либо в особые дни года в начале весны, осени, под Новый год. В некоторых русских местностях следующие за рождеством и крещеньем дни назывались раннее рождество и раннее крещенье. О важности времени "рано" для женщины свидетельствует, например, обычай ношения молодицей на шейном кресте или на поясе куриной косточки — вставаранки. Женским временем, судя по обычаю вечер них посиделок — "женских домов", является вечер, а в годовом цикле — осень—зима. Преимущественно мужским можно считать время от восхода до заката и соответствующее этой же степени активности солнца весенне-летнее время года.

Деление рабочих дней на мужские и женские дни было общим не только у русских, но у всех восточных славян: женскими считались среда и пятница, мужскими — понедельник, вторник и четверг. С мужскими и женскими днями были связаны запреты или предпочтения различных трудовых процессов (с соответствующим ритуальным оформлением) — сева, жатвы, прядения, ткачества и т. п. Высокий уровень варьирования народных поверий о днях затрудняет обобщения: ср., например, расплывчатость и двойственность полесских представлений о ткачестве.

Повсеместно в России (и у восточных славян) прослеживается также зависимость человеческого поведения от "возраста" времени: в течение суток оно было связано с движением солнца (к чему прибавлялось возрастное состояние луны), в течение недель и месяцев более заметна связь с лунными фазами, в годовом периоде совмещались представления о возрастных изменениях обоих светил. Можно считать общерусским представление о фазах полнолуния и ветоха как самыхподходящих для любого дела и начинания, о молодике и ущербе — какменее благоприятном (иногда — вовсе неблагоприятном) времени для многих ответственных дел и занятий, а если их и производили, то при условии других положительных признаков и при совершении необходимых обережно-предохранительных действий.

Многомерность народного понятия "дня" позволила нам опираться на него как на единицу будничного времени и поведения взрослых, своеобразно отразившуюся в русском присловье: "Молодо — жидко, старо — круто, а середовая пора одним днем стоит".

Термин будни употреблялся в народном быту повсеместно и как понятие рабочего времени, и как понятие времени вообще (век). Словами буднишный, ежеденный, овыденный определялись нормы поведения и "мир вещей" будней. Собственно слово "поведение"'для народной традиции не было характерно, отдельные формы поведения обычно имели свои названия, которых, естественно, было множество; однако можно сказать, что два слова имели более емкое значение и общерусский характер — обык/обычай и обряд (вар.: обряда, обредня и т. п.). Совокупность понятий, которые назывались этими словами, большей частью относилась именно к будням во всем их объеме: образ жизни и деятельности — распорядок дня, дом и домашнее хозяйство, одежда и пища, отношения внутри семьи и между односельчанами - трудовые, этические, ритуальные. Слова "обычай" и "обряд" обозначали также праздничное поведение в широком смысле, т. е. все изменения, которые происходили в связи с праздником по "заведенному обычаю". Помимо будничного и праздничного — обычных состояний, существовали ситуации, так сказать, необычного (как бы непредвиденного) характера, которые назывались в народе случай. Степень употребления этого слова и диапазон ситуаций, к которым оно могло относиться, нам пока неизвестны, но отметим, что В. И. Далем и Д. К. Зелениным зафиксированы под названием "случай" такие события, как свадьба и роды (Полтавщина, уральские казаки) . Добавим также, что именно эти события всегда назывались своими именами и не определялись в народной традиции ни как будничные, ни как праздничные, в отличие, скажем, от смерти, считавшейся "делом обычайным". К разряду случаев относились также некоторые ситуации, происходившие в будни, но отличавшиеся иным поведением участников, по характеру близким одно временно праздничным и событиям "жизненных пере ломов" (В. Тэрнер); о них речь пойдет ниже.

Итак, с учетом народных временных делений, представлений об их соотношениях между собой и с человеком, мы воссоздаем стереотип будничного поведения взрослых, в первую очередь в пределах семьи — как единицы общины, в которой были представлены все половозрастные категории последней (особенно — в большой семье).

Будни и будничное поведение. Трудовой распорядок дня определялся с вечера предыдущего. Взрослые — главы семьи, мужчины и женщины, задавали утренние задания (до обеда) всем остальным членам: мужчины — мужчинам, женщины — женщинам. Утренняя деятельность — первый уповод — от пробуждения до обеда обычно протекала в пределах дома—двора независимо от сезона, за исключением горячей земледельческой страды. Всякому делу предшествовал начал: троекратное осенение крестом, молитва, младшие члены просили у старших благословения на работу. Обедали (завтрак обычно представлял собой "сухую" закуску) в один-два стола: в первом случае сначала обедали мужчины, потом женщины, причем бывало, что женщины ели стоя; во втором случае мужчины ели за передним, женщины — за задним столом. Перед едой все крестились и прочитывалась краткая молитва. Женщины всегда обслуживали мужчин, но глава семьи резал и раздавал хлеб, наделял мясом, начинал трапезу. В некоторых областях мыть руки перед едой имели право только мужчины. Во время обеда взрослые давали задания на следующий уповод. В осенне-зимний период женщины, как правило, работали дома (и во дворе), мужчины, в зависимости от рода местных сезонных работ и от возраста (старики всегда оставались дома), распределяли свою деятельность в пределах дома—двора или вне его (разумеется, это распределение складывалось не в течение дня, но оценка конкретной ситуации и возможные изменения решались по ходу). В весенне-летний период земледельческие работы требовали ухода в поле всех работоспособных с раннего утра, но соответствие определенных видов работ уповодам и их половозрастное распределение сохранялось, так же как и перерывы между уповодами, с той разницей, что обед, полдник (а бывало и ужин) происходили вне дома. Первый выход из дома на улицу сопровождался молитвой "божьему свету" (возможно, мужские и женские молитвы различались); крестьяне Владимирской губ. молились сначала перед божницей в доме, затем — на все четыре стороны — во дворе, крестились на образа и кресты дворовых строений, благодарили бога, что "свет дал", и благословлялись у него "на весь день". Время перед ужином и после него взрослые, как правило, проводили дома, занимаясь уже менее значительными домашними работами, в разговорах с семейными, подытоживая дневные дела и подготавливаясь к следующему дню; в это же время ходили в "будничные" гости. После ужина взрослые члены семьи готовились ко сну.

Таким образом, будничные уповоды разделялись молитвой, едой и отдыхом, так что рабочие длительные отрезки времени чередовались с короткими нерабочими, последние повсеместно в России носили название праздных и были связаны с движением солнца: утренней зарей (пробуждение), полным восходом (обед), высшей точкой стояния (полдник), закатом (ужин) и наступлением темноты (отход ко сну). Полдень и начало заката, всегда приходившиеся на рабочую часть дня, отмечались особо ритуализованным поведением; первый, под названием полудничанье, праздновался преимущественно в южнорусских областях, второй — сумерничанье — практически повсюду (вар.: сутиски — зап.-южнорусск., сутычки— нижегор., судёнки—арханг., сутемёнки, темни -олонецк.). В полдень взрослые сидели, лежали, спали часа два, в сумерки сидели или лежали до .наступления темноты. Древность полудничанья и его сакральность объясняются, в частности, в "Поучении" Владимира Моно маха: "Спанье есть от бога присужено полудне. Отъ чина бо почивает и зверь, и птици, и человеци". Связь полудничанья с "нежизненным" состоянием отразилась, напри мер, в сибирском значении глагола полудничать — "умирать", "отходить", "жить последние минуты" и в мифологическом образе полудницы — солярного духа, наказую щего смертью за неурочную работу в полдень.44 Полагаем, что сумерничанье было не менее древним явлением, так как народные названия сумерки/сутиски относились в народ ной традиции как к утренней, так и к вечерней заре, и вполне вероятно, что они вместе с полднем были пределами дневного (суточного) времени (ср. выше южнорусское название полдня: подвечер).

Возжигание огня в доме (светец и печь) также было связано с движением солнца. Печь всегда затапливали "рано", до восхода солнца, и к обеду она бывала уже убрана (после обеда закрывалась). Примерно в период весеннего равноденствия — в народной традиции с благовещенья — переставали зажигать огонь в доме; осеннее возжигание происходило в разные сроки (середина августа—середина сентября), но практически повсеместно сохранялась архаичная традиция добывания для осенне-зимнего "света" живого огня. В большинстве областей живой огонь вытирали мужчины (помогать могли все), а бабы разносили его по домам; от этого огня зажигался свет и на первой осенней посиделке.

С движением солнца люди сообразовывали и свое перемещение в пространстве, заметнее всего выступавшее в осенне-зимний период: как уже говорилось, до полного восхода все работали дома, с восхода до заката расширялось и поле деятельности, особенно у мужчин, к сумеркам снова возвращались домой. Характерно, что не только различные ритуальные действия, но и хозяйственные дела, требовавшие перемещения, производились по солнцу.

В пределах дома члены семьи имели свои места для работы, отдыха и сна. Сведения об этом многочисленны и достаточно единообразны по России. Семантическое объяснение "половозрастного" деления дома в объеме восточнославянских данных произведено в указанной книге А. К. Байбурина. Подчеркнем некоторые необходимые для нашей темы моменты.

В "мужской" части избы, включавшей передний (красный, большой) угол, сторону от него — к порогу, иногда — подполатье, мужчины работали, отдыхали, спали днем и принимали гостей в будни. Женщины (и дети) бодрствовали в "женской" части; их гостьи сидели у печи, порога, на собственно женскую часть заходили только по особому приглашению (как и к столу). Представители противоположного пола (даже в своей семье) не заходили без надобности на "чужую" половину: например, женщине сесть на коник (мужскую лавку) считалось неприличным, появление же постороннего человека было вообще недопустимым: в Вологодской губ. 'заход мужика на середь воспринимался как оскорбление всей деревне. Взрослые брачные пары обычно имели свои, отдельные от прочих членов семьи места для ночного спанья: на нарах, на специальной лавке под полатями, летом — на полу, в некоторых средних и южных областях для них летом делалось во дворе особое помещение — кровать. Старики спали на/около печи, на голбце, на заднем полу, у порога; дети и холостые — под полатями, на переднем полу.

В дворовой части также имелись "мужские" и "женские" помещения; в них находились орудия женских работ, холсты, одежда, посуда и т. д. Вне дома, в пределах деревни, также имелись места преимущественно женские или мужские, на которых собирались обычно в вечернее время. Мужчины осенью и зимой собирались в каком-либо доме на окраине (обычно у бобыля), весной и летом — на траве у этого же дома, около трактира; в Новгородской губ. подобные места носили название деревня, в Воло годской — беседка. Женщины в осенне-зимний период, как мы уже говорили, практически не покидали дом (если не ходили к своим же в гости), в весенне-летний период имели право сходиться у чьих-либо ворот или на завалинке. Будничные собрания замужних женщин типа бесе док — в будничной одежде, с шитьем и разговорами чаще всего приурочивались к великому посту.

Динамика будничного — трудового и домашнего — поведения заметна в его недельной протяженности: с понедельника до четверга производились самые ответственные хозяйственные работы, в пятницу значительная часть времени уходила на уборку всех помещений к празднику — воскресенью, в субботу топили баню/печь для мытья, меняли белье, подводили итоги недельной работы, наказывали виновных в семье.

В году существовали дни, запретные или предпочти тельные для тех или иных действий: помимо устной традиции, в народе ходили апокрифические "списки дней", запретных для того или иного рода деятельности и якобы отрицательно сказывавшихся на жизненных ситуациях - свадьбе, болезни, родах, переездах, передвижениях.

Все недели имели свои названия (часто отличные от церковных), могли быть подвижными (лунный календарь), связывались в разных традициях то с мужским, то с женским началом. Так, железной или железницей называлась либо "женская" неделя перед покровом ("пенька не под дается мочке"), либо "мужская" перед весенней пашней: если при этом в вербницу — предпасхальную неделю хорошо цвела верба, пашня будет удачной. В луковую, с рождества богородицы, убирали лук, спасовки были временем жатвы, куделица — первая неделя прядения Филиппова поста и т. д. Осень и зима изобиловали нелелямк-свадебницами. Существовали недели, в которые не только нельзя было заниматься многими видами работ, но даже минимальное нарушение могло привести к аномалиям в человеческой жизни или в жизни домашнего скота (родятся уроды, калеки, мертвые); обычно таковыми считались некоторые постовые или предпраздничные недели: например кривые недели в Смоленской губ. (святки, масленица, святая, духовская).

Время дня, недели, месяца вызывало некоторые изменения в будничной обстановке дома, в одежде, в ритуальных и этических формах поведения, в досуге, хотя в целом они были постоянны.

Существовал б у д н и ч н ы й вид дома; все вещи имели свои будничные места, названия и приметы. Будничная одежда имела названия: домашняя, ношатая, расхожая, вылюдье (в которой выходили в будни в гости), она всегда находилась в избе (праздничная — в клети). Имелся будничный набор приветствий, обращений, форм общения — рабочих и гостевых. Социальная разница сказывалась в жестах и формулах приветствий: большим обычаем — поклоном до земли — могли приветствовать не только духовное лицо, но и богатого односельчанина, малым обычаем — поклоном в пояс — обменивались ровни, "отдавали" его при входе в чужую избу (мужчины и женщины), жена кланялась мужу, женщины — мужчинам (последние могли и не отвечать). Общение было про низано разнообразными формулами благопожеланий на все случаи жизни: это были иносказания или молитвенные образования; в описываемый период преобладали формулы христианского происхождения, типа: "бог заплатит" (благодарность); "бог милостив" (утешение); "с богом" (согласие, прощание, начало любого дела) и т. д. На все виды работ и их отдельные процессы (с учетом времени дня, месяца, года) полагалось произносить "рабочие" присловья, мужские и женские, большинство которых имело вид заклинаний — символических (иносказательных) и прямых. Приводим в качестве примера вятские присловья на женские работы: цвётно платье на валек (полощет белье); спорина в квашню (месит тесто); прислана в кроены (снует); тонина в бердо (ткет). На все присловья имелись ответы, и только в обмене ими реализовывалось представление об удачном исходе дела/начинания. Одни работы надо было хвалить, другие — ни в коем случае; нарушение существующих правил в этих формах поведения свидетельствовало о "вредительстве", враждебном отношении, попытке испортить дело. Некоторые важные хозяйственные процессы, например печение хлеба, приготовление молочных продуктов, снование и пр., требовали избегания любого вмешательства (прихода, взгляда, слова), в противном случае прибегали к магическим приемам: в Вятской губ., например, женщина, которую "застали" за сбиванием масла, должна была вынести его к дороге и повесить на кол, чтобы прохожие "удивились" и этим поправили дело.

Формы проведения будничного досуга, различаясь соответственно природе полов, носили у мужчин и женщин в целом замкнутый характер. Мужчины, в какое бы время года и где бы ни собирались, обсуждали хозяйственные и общественные дела, слушали рассказы стариков, солдат, странствующих ремесленников, "сказывали" (анекдоты, сказки, былички), читали вслух, пели мужские песни, пили, играли в карты. Женщины никогда не бывали праздны: соединяя отдых с какой-либо работой, они обсуждали семейные дела, слушали рассказы богомолок, религиозное чтение, пели свои песни и т. д.

Одной из ярких хозяйственно-бытовых особенностей будней являлось о б о с о б л е н и е мужчин и женщин, воспринимающееся на поздней стадии развития традиционной культуры, в основном наряду с ограничением общественных форм поведения женщины и пронизанностью его многочисленными запретами, как социальный признак. Однако, как показывает материал, половое обособление в крестьянской среде сохраняло признаки архаичной основы этого явления, восходящей к представлениям о связи человеческих и космически-природных ритмов. Поведение полов было ритуализовано сакральной причастностью к светлому и темному, "рождению" и "смерти", "детству" и "старости" календарного времени. Ограничение женского пространства границами печного угла (изба), подполом (включая помещения для скота), поветью, чердаком и воротами ("внешний" мир) реализовывало мифологическое представление о связи женского начала с "внутренним", "низом" и "хаосом" (крыша и ворота — как его границы). Мужское пространство состояло из "космически" организованного мира избы, ориентированного на "верх", и внешнего мира в пределах "своей" территории. Переход этой территории даже для мужчин был ритуально опасным и требовал особого поведения. Поясним это на примерах.

В Юрьевском у. Владимирской губ. неделя до отъезда на чужую сторону (для различных хозяйственных и иных надобностей) называлась праздное время: отъезжающий (молодой мужик или парень) не работал или работал вполсилы, одевался в праздничную одежду, в любое время суток мог пить и ходить по гостям. В Судогодском у. той же губернии существовал специальный обряд отправление в дорогу: старшего в семье — на работу, младшего — в чужие края. Уходящий благословлялся таким образом: младший — у старшего, старший - у самого младшего, остающегося дома (у ребенка, только начавшего говорить, — глупого] формульным приговором: "Благослови меня, дедушка" (или: "Ваня глупенькой"). При выходе из избы стряпухе велят "заслонить" на время печку (но так, чтобы огонь не погас). Особый ритуал прощания (с родными и близкими — в избе, с ними же и односельчанами — в селе, за околицей) и благословения у всех живых и мертвых на кладбище сопровождал отход на дальние промыслы. Возвращение представляло особый обряд встречи, чрезвычайно развитый, например, в Поморье — стретины мурманских промышленников. К обрядам этого круга относится приезд солдата домой на побывку, сопровождающийся необычным поведением его и родных. В Самарской губ. он останавливался в крайнем доме села и расспрашивал о своей семье, после чего просил хозяина сообщить ей о своем приезде. Встречать его шли жена и родные братья, первая несла нижнее белье, братья — верхнюю одежду. Жена, не здороваясь, падала мужу в ноги с повинной (хотя бы и не была ни в чем виновата). Солдат здоровался с братьями, не обращая внимания на жену, пока ему на нее не указывали. Переодевшись, он шел домой в сопровождении хозяина избы и братьев, ведущих его под руки. В воротах встречали мать и отец с иконой и хлебом-солью, а в доме снохи падали в ноги и дарили подарки. На угощение и в будни сходились родствен ники.

Длительное праздное (или полупраздное) время в будни выпадало на долю рекрутов: с определенного момента (в земледельческих областях — после полевых работ) они освобождались от работы (до ноября, т. е. набора), получали "право" на праздничную одежду, собирались группами (часто—из разных деревень), гостили поочередно друг у друга. Гулянья рекрутов отличались бесцеремонным и буйным поведением, с заходом без приглашения в любой дом и требованием угощения (отказывать было нельзя), с драками, разбоем. Им прощали все выходки, так как Подобное поведение считалось для них нормой. На проводы рекрутов приходила вся деревня, собирались родные и знакомые из соседних сел.

Все перечисленные "случаи", несмотря на разницу бытовых обстоятельств, их порождавших, объединял ряд общих признаков, символизировавших п е р е х о д н ы й, порубежный характер этих пространственных перемещений: "вневременной" — ни будни, ни праздник — статус и нарушение обычных норм поведения, небудничные одежда и питье, пища, гостьба. Угроза опасности, состояние между жизнью и смертью подчеркивались символикой поведения всех участников: солдат предстает в образе впервые появившегося на свет — "не знает" дома, "не узнает" жену, "не может ходить" (ведут под руки), одевают во все новое, приносят подарки; отъезжающие прощаются и благословляются у всех, как перед смертью, их провожают до рубежей, как покойников, и т. д. Поведение молодого муж чины/парня, отъезжающего из села, и рекрута имело сходные черты с поведением жениха: праздная жизнь, нарядная одежда, питье, компания; в Новгородской и Вятской губ. рекрута и жениха объединял еще один признак: оба ходили с колокольчиком. Очевидно, что символика поведения при всех указанных ситуациях восходила к переходным обрядам.

Итак, будничное поведение взрослых слагалось из активной б ы т о в о й д е я т е л ь н о с т и — работа, свершение жизненно-важных дел и событий (сватовство, крестины, семейные заботы, обучение детей, лечение больных, помощь старым, соседям, гигиена, похороны и пр.) и различных р и т у а л ь н ы х д е й с т в и й, связанных с активной деятельностью, т. е. подавляющая часть обрядов магически-религиозного происхождения (так называемые календарные, трудовые, семейные и пр.) совершалась именно в будни. Будничное поведение характеризовалось четкостью временно-пространственных отрезков и их наполнений, чередованием работы и отдыха, умеренностью в быту (пища, одежда, общение и т. д.).

Будничное поведение имело в своей основе сакральную причастность к жизни и составляющие его деритуализованные формы восходили к ритуальным, в единстве с магическими и религиозными действиями: символика жестов, передвижения, вербального (приветствия, обращения, рабочие присловья, благодарности, благословения, будничные формы повествовательного фольклора и т. д.) и музыкального выражения (будничные, трудовые песни, трудовая и досужая инструментальная музыка), вещественные атрибуты и их "места". В этом контексте половое обособление было ритуально значимо и обусловлено, а следовательно, нормы поведения мужчин и женщин на этом уровне — р а в н о п р а в н ы, поскольку лишь в та ком разделении и единстве осуществлялась нормальная жизнедеятельность общины. Заметим, что роль женщин в ритуализации будней в описываемый период была очень велика: они являлись основными хранителями традиций.

Самой реальной, несимволической частью будней, и притом главной, был труд. Его "сакральность" проявлялась через систему магически-религиозных обрядов, без которых никакое трудовое действие — в традиционном сознании — было немыслимо. Эта система была более самостоятельна, чем сам трудовой процесс, поскольку могла существовать и без него (например, аграрные обряды в святочном цикле). Труд в своем реальном воплощении достигал кульминации в период сбора урожая — "жатвы" в широком земледельческом смысле. Апофеоз этого времени состоял в максимальном трудовом напряжении и четком распределении трудовых ролей всех взрослых членов общины, организации высших форм традиционных коллективов (помочь-толока), концентрации всех годовых усилий — неритуальных и ритуальных, выражающихся, в частности, в вербальных и музыкально-песенных компонентах, содержащих мотивы жизненного цикла.71 Коротко говоря, период "жатвы" являлсяв ы с ш е йвременной точкой жизненной активности, т. е. в о п л о щ е н и е м п о н я т и й "б у д н и" и "б у д н и ч н о е п о в е д е н и е" в их сакрально-профаническом единстве.

П р а з дн и к и и п р а з дн и ч н о е п о в е д е н и е. Церковные и государственные мероприятия по упорядочиванию счета времени, о которых мы несколько слов сказали вначале, всегда носили социально-дифференцированный характер, поскольку власти прежде всего были заинтересованы в организации трудового времени низших слоев общества. Знаменитые преследования церковью "языческих пиршеств", главным образом их "неурочного", "неподобного" времени и "непристойного" проведения, а также дней, считавшихся в народе запретными для различных работ, усиливались по мере роста государственности, не только и не столько из-за живучести отдельных "поганых" обычаев, сколько из-за стремления ввести в четкие пределы границы рабочего и нерабочего времени и придать последнему "истинно христианский" характер. Воскресенье было основным стабильным" регулятором соотношения — чередования — будничного и праздничного времени года; с воскресением Христа была связана пасхалия — система подвижных праздников: вознесенье, троица (пятидесятница), петровское заговенье, масленица. Тем самым пасхалия постоянно смещала даже многие "великие" праздники неподвижных дат, переводя их в разряд будничных событий, — требовалось лишь посещение церковных служб. В известной степени все это должно было сократить количество праздничных дней и ограничить их воскресеньями и великими церковными (и гражданскими) праздниками. Но несмотря на все усилия, традиционная праздничная система выходила за рамки церковно-гражданского календаря, а общее количество праздничных дней в году (с незначительными вариациями по областям) достигало 150.

В русской деревне XIX—начала XX в. традиционный праздничный календарь вследствие локального варьирова ния праздничной терминологии, различной степени значимости, дифференцированности, сроков и длительности проведения праздников, слияния или противопоставления церковных и "простонародных" праздников представлял, по определению В. Н. Топорова, "многоуровневый праздничный текст". В этнографической науке классификации и систематизации праздников не производилось: под словом "праздник" обычно описывают все сколько-нибудь значительные обряды календарно-хозяйственного и жизненных циклов, в том числе и те, что происходили в будни. Сложившееся положение затрудняет нашу задачу необходимостью привести хотя бы относительную систематизацию праздников, опираясь на доступную нам народную терминологию и классификацию праздничных ситуаций.

Словами праздник /свят в народе назывались воскресенье, общинные и семейные торжества; термин "свят" имел более широкое значение и закрепился также за особо значимыми в данной традиции ритуальными днями и циклами, в которые, однако, работа могла и не прекращаться (благовещенье, рождественские, весенние святки и др.). В качестве праздников, а часто и под таковым названием выделялись мужские, женские, молодежные и девичьи сборища/гулянья; о собраниях парней под этим названием сведений практически нет.

Общинные праздники — приходские, волостные, деревенские (местные) — разделялись на большие /главные/ годовые и малые /полупраздники. Это деление имело место у всех восточных славян.Большие праздники справлялись в пределах одной—нескольких общин — исторически сложившихся этнокультурных единств; эти единства были различны и по территории, и по количеству населения.

К большим относились различные по происхождению праздники, известные всему русскому населению: а) церковные — храмовые (престольные), пасха, двунадесятые (рождество, троица, Иванов, Петров, Ильин дни и т. д.); б) не установленные церковью — святки, масленица, заветные (вар.: обетные, оброчные/обреченные, заказные, поднятие икон), пятницы (по пасхе), кануны. Наиболее рас пространенными и чтимыми праздниками были: из церковных — рождество, пасха, храмовые, троица, Петров и Ильин дни; из нецерковных — святки, масленица и заветные. Однако их соотношение было далеко не однозначно в широких (региональных) и узких (локальных) традициях.

Праздники, в одних областях справлявшиеся как большие, в других либо не праздновались так, как им было "положено", либо считались малыми, либо праздниками отдельных половозрастных групп. Так, рождество в качестве большого праздника почиталось практически повсеместно, но праздновалось всей общиной в течение нескольких дней там, где оно было одновременно храмовым (престольным) и волостным, приходским праздником. Степень значимости и длительности святок была различной даже в пределах одной области. Во многих северно- и среднерусских областях святки считались молодежным праздником (молодежь работала мало), а взрослые, как говорили на Пинеге, "будничали все рождество". В западных и южнорусских областях рождество со святками отмечалось еще скромнее (даже молодежью): "святки не празднуются", "святки празднуются не так шумно, как масленица", святки "проходят скучно (тихо)". Масленица при всем разнообразии и варьировании составляющих ее компонентов и временной длительности (от одной-двух недель до одного дня)повсюду была самым большим праздником, в западных и южнорусских областях она совершенно затмевала святки и по размаху участия в ней молодежи. В Московской, Владимирской, некоторых местностях Орловской и других областях большим праздником считалась троица; в большинстве же русских районов троица (вместе с семиком) слыла "девичьим праздником". В ряду церковных самым большим праздником была пасха: минимальный срок ее празднования — три дня, но во многих областях не работали всю святую (светлую) неделю. Постоянно большими были храмовые праздники; их имело каждое среднее поселение (даже без церкви), а крупные села справляли по 2—3 "престола" в год (особенно если в церкви было несколько приделов).

Заветные (с вариантами приведенных названий) праздники, устанавливавшиеся миром (их возникновение — еще живая традиция в XIX в.), были распространены повсеместно и, появившись, становились, как правило, важным событием в жизни общины. В северно-русских и верхневолжских областях подобные праздники получали также названия богомолье, молебствие, мольба. Заветные праздники были разнородны по про исхождению ("явление иконы", эпидемия, эпизоотия, градобитье, пожар и т. п.), по времени появления, по степени стабильности — постоянные или временные (народная терминология) и, как мы видим, по названиям, но всех их объединяли два основных момента: они происходили в весенне-летнее время и были, по терминологии Н. И. Толстого, окказиональными, т. е. возникшими "по случаю". Однако "неслучайность" их появления сказывается в том, что постоянные и временные заветные праздники, как правило, приурочивались либо к 7—10-й пятнице по пасхе, либо к петровской/ильинской неделям, т. е. сливались с особо сакральными для данной традиции праздничными циклами, под названиями пятницы, петровки, кануны, имевшими подвижные временные сроки.

Практически повсеместно в России ко всем большим праздникам — церковным и нецерковным — варилось пиво, но в качестве названия праздника слово "пивной" бытовало главным образом в северно-русских, поволжских, среднерусских областях, где этим словом назывались вообще все праздники, не обходившиеся без пива. В этих же областях было распространено и название братчина, по сути синоним слова "пивной".

К малым относились праздники, справлявшиеся одной деревней (не волостью или приходом), "преддверие" или продолжение больших праздников, особо сакральные дни в данной традиции ("мы в такие дни будничаем, а святым празднуем"). Малыми, как мы видели, могли быть и годовые праздники. Полевые праздники обычае бывали именно полупраздниками, они носили общинный, семейный характер или справлялись как женский/мужской праздник: "Ссыпки с о в с е г о с е л а на еду после пашни и посева"; "Окончание молотьбы празднуется как с е м е й н ы й праздник"; "Дожинки — ж е н с к и й праздник" и т. д.

В некоторых районах в качестве малых праздников справляли кануны перед большими, например в субботу перед троицей, канун рождества, крещенья (сочельник), петрова заговенья. Число малых увеличивалось за счет разнообразных религиозно-магических обрядов, сливавшихся с бытовым православием и происходивших в будни (делая эти дни полупраздниками), что отразилось в пословице: "Сколько дней у бога в году, столько святых в раю, а мы, грешные, им празднуем".

"Праздник — есть долг богу", святое (божье), пустое от дел время, своего рода "безвременье", по определению В. Н. Топорова, — состояние, "когда время останавливается, когда его нет" ("разрыв профанической действительности"). На бытовом уровне это "вневременное" состояние выражалось прежде всего в о т с у т с т в и и о б ы ч н о г о д е л е н и я на уповоды всего праздничного времени независимо от сроков его длительности (день или недели).

Безвременье праздника содержало идею вечности, т. е. смерти. Воскресенье, связанное в христианской религии с воскресением Христа, означало будущее спасение человечества; эта мысль слилась с дохристианскими представлениями о празднике, породив в народной традиции свои сроки "светопредставления" и Страшного суда, у русских наиболее известным из них был понедельник после масленичной недели, отчего масленичное воскресенье повсеместно называлось прощеный день или проща. Для представлений о празднике характерны запреты на человеческое поведение, связанное с началом и продолжением жизни: под праздник запрещались брачные половые отношения— избегали зачатия, так как, по поверью, дети, зачатые в праздник, будут либо уроды, либо несчастны; в праздник старались не устраивать свадьбы, крестины, не разрешалось собрание молодежных вечеринок; из дома не давали огня (чтобы люди и скот не умирали, чтобы огонь не переводился в доме) . В некоторых районах в праздник от пробуждения до обеда не ели ("иначе на том свете есть не дадут"). Зато праздник считался наиболее счастливым временем для смерти: умершие, особенно в "великие дни" — благовещенье или светлое воскресенье, отправлялись, по верованиям, прямо в рай (влияние апокрифов).

Представления о "вечности" праздника отразились в д л и т е л ь н о с т и больших праздников общины, где община олицетворяла собой понятие "человечества" = "мира". В северных и поволжских областях большие праздники длились по нескольку недель, пока каждая деревня, входившая в волость, приход, околоток, не побывала "хозяином" праздника. В огромном Усть-Сысольском у. Вологодской губ. приходы были разбиты на десятки, каждый десяток имел свой праздник, на который приходили из соседних десятков, существовал и обще приходский праздник — храмовый. В Подболотной вол. Никольского у. Вологодской губ. 16 деревень справляли покров по очереди и при этом жители каждой деревни говорили: "У нас сегодня первый/пятый/двенадцатый покров"; в селах Буйского и Варнавинского уездов Костромской губ. по неделе продолжались праздники Михаила-архангела (8.X1), Николы зимнего (6.ХП) и введения (21.XII). В Юрьевском у. Владимирской губ. рождество начинали праздновать с конца ноября, по неделе в каждом селе, собственно рождественская неделя выпадала на долю одного села. По два-три и более дней длились храмовые праздники в западно- и южно русских областях — Калужской, Тульской, Курской, Орловской (жители этих уездов ходили в гости друг к другу). Даже в самую горячую, страдную пору в земледельческих областях большие праздники — храмовые, заветные, пятницы, петровки — справляли от двух и более дней. По два-три дня гуляли петровки и пятницы в Костромской, Вятской губ.; в Новгородской губ. почти все большие праздники приходились на лето, праздновали от двух до десяти деревень сразу (т. е. соответственно столько же дней); 9-ю пятницу в Нижегородской губ. гуляли пять дней. Такой же длительности бывали летние праздники в земледельческих областях Севера. Поднятие икон и крестные ходы происходили в течение месяцев и охватывали сразу несколько деревень: жители деревни, по которой проходило шествие, не работали и уходили в празднующую деревню — праздновали "всем миром", "со всем народом".

Храмовые и иные большие праздники поселения многих северных областей имели как свои сборные, съезжие праздники, длившиеся от двух дней до недели; иные села справляли по два-три таких праздника в год.

Таким образом, сроки больших праздников были различны, в зависимости от количества людей, принимавших в них участие и составлявших общинное единство в узком и широком смысле слова, но даже для одного села минимальное время празднования составляло два-три дня. Добавим к этому, что праздник часто и "замирал" посте пенно: в ближайшие воскресенья еще продолжалась праздничная гульба — отданьё праздника, подгвоздки и т. п. В любом случае большой праздник занимал будничное время и не соответствовал церковному правилу "праздновать в подобное время" (т.е. в указанное), как гласили христианские проповеди еще в XIII в.

Глобальный характер праздника выразился в емком народном утверждении: "Мы целый год трудимся для праздника". Требовалось обязательное участие в празднике в с е х в з р о с л ы х жителей села, являющегося центром праздничного события, за исключением больных (особенно пособоровавшихся), калек и старых дев. К уклоняющимся от праздников односельчане относились подозрительно или с крайним неодобрением, называя их "необщинными", "богоотступниками", верили, что из-за них "бог может послать кару на все селение". Метафорическое значение празднующего села как "центра мира" выступает в стремлении жителей созвать на свой праздник как можно больше народу: "Плохо, когда на празднике мало гостей". Праздник не только допускал, но и всячески поощрял приход людей со стороны — "чужих", "незваных" (в Новгородской губ. они так и назывались — сторона). По-видимому, этот обычай имел дохристианское происхождение, так как церковь поучала "не ходить на пиры незваными". Более того, праздник представлял собой "общественную милостыню": на него стекались нищие, странствующие и богомольцы, которые допускались к столованьям в первую очередь, а уже после них пировали свои. Подобные столованья достигли особого размаха в северных и поволжских областях. Так, престольный праздник Спас в Раменье в д. Першимский починок (в 20 верстах к северу от г. Вельска) собирал якобы до 10 тыс. богомольцев, которых кормили и поили в течение трех дней; на праздничные столованья в Онежском у. богомольцы при ходили за 50—100 верст, общие трапезы для бедных жителей округи устраивались в Костромской губ. и т. д. На обычаи общественных угощений, вероятно, оказали влияние христианские заповеди "о милостыне", а также, как предполагаем, кормления народа князьями Древней Руси, начавшиеся со времени Владимира. Имущественное расслоение в русской деревне сказывалось на отношении к празднику, в частности на требовании всеобщего участия в нем: во многих местностях распространялся компромиссный обычай — обязательное празднование в своей деревне и уход в соседние только молодежи и старших членов семьи (обязательно — молодых зятьев) .

Любой праздник сопровождался преображением всей будничной обстановки и внешнего облика людей. К воскресенью убирали и мыли в избе, ставили в божницу праздничные иконы, к большим праздникам мыли и "наряжали" дома — подновляли резьбу, роспись, добавляли новые изображения, открывали "праздничный" вход (с улицы), зажигали лампадки/свечи во всех местах двора, где находились иконы и кресты, подметали задворки и "улицы" вдоль дома. На праздник надевали лучшую (годовую, добрую) одежду; менялись система приветствий, обращений друг к другу (даже мужа к жене), называний (преобладали величания по имени-отчеству), содержание разговоров (о насущных хозяйственных делах старались не говорить).

Праздничное поведение взрослых заключалось в следующем: п о л н а я п р а з д н о с т ь ("день свят, и дела наши спят"); п о с т о я н н о е с т о л о в а н ь е с приемом гостей и хождением в гости; п и т ь е и п е н и е п е с е н. Несоблюдение этих норм поведения определялось понятием греха. Картина посещения церкви в XIX в. во время больших церковных праздников поразительно напоминает таковую же во времена Владимира Мономаха, что явствует из сравнения двух высказываний, относящихся к упомянутым временам: "Видим ведь игрища утоптанные, с такими толпами людей на них, что давят друг друга, а ц е р к в и с т о я т п у с т ы" - начало XII в.; "Двунадесятые праздники празднуются гульбищами, а в ц е р к в и п у с т о" — конец XIX в. (разрядка наша, — Т. Б.).

К праздникам приготавливалась еда и варилось пиво в огромных количествах (особенно — в северных и по волжских областях). Праздничный обед состоял из 7—10 блюд и назывался перемена, поставы (арханг., волог., пермск.), семиблюдки (новгор.)и т. п. Питье составляло едва ли не самый главный признак празднества: недаром, как мы говорили, во многих русских областях все большие праздники назывались пивные. Церковь пыталась ограничить потребление пива на праздниках, предписывая "не пить до обеда, не пить более двух-трех чаш" — в начале и конце праздничного пира, во имя Христа и Богородицы. Однако питье предшествовало пиру, пили вкруговую, начиная с хозяина, перед новой переменой блюд, в каждой гостьевой избе.

За пиршественным столом питье было тесно связано с пением: в Ветлужском у. Костромской губ. после очередной подачи пива мужчины затягивали новую песню и прерывали ее на время подачи, такое сочетание называлось песенная подача, существовало общерусское выражение "сколько пива, столько и песен" (и наобо рот). На заветных праздниках в Тихвинском у. Нов городской губ. песенная подача происходила и после обеда, на берегу реки: мужчины затягивали песню, во время которой один кричал: "Пива!",— и из деревни бабы несли пиво в ведре и обносили всех одной чашей по очереди; так подавали несколько раз в процессе исполнения одной песни; "уже после этой песни и пива поют что попало и пляшут".

По-христиански предписывалось исполнять во время праздника божественные песни ("доброгласную псалтирь") вместо "бесовских", т. е. песен светского содержания. В описываемое время жанровый состав праздничных застольных песен был разнообразен: за столом преимущественное право петь имели мужчины, поэтому звучали в основном "мужские" песни различного содержания. Источники свидетельствуют, что по крайней мере в начале—середине XIX в. за столом и после него было правилом/обычаем петь старины, духовные стихи, псалмы, тропари и др. По сообщению К. Молчанова (начало XIX в.), в Архангельской губ. пожилые пели старины во время храмовых праздников, длящихся 4—5 дней, по Н. А. Иваницкому (конец XIX в.), в Вологодской губ. "в прежнее время существовал обычай петь за столом псалмы; ныне это вывелось, а если сохранилось, то лишь в немногих местах: божественное пение бывает за столом по праздникам, но редко". Среди русского населения Сибири этот обычай к изучаемому времени также исчезал.

В праздничное время сохранялось половое обособление, мужчины и женщины "гуляли" отдельно: в гостях сидели за разными столами, переходили из дома в дом своими партиями, пели свои песни — в определенное время ив соответствующих местах; разгул праздника, естественно, нарушал все границы. Молодежь образовывала самостоятельную группу к вечеру, днем парни допускались в мужские компании, а девушки "гуляли" отдельно от всех. Однако общинные праздники особого рода, видимо, допускали ритуальное половое общение взрослых, о чем, например, говорит такое выразительное свидетельство конца XIX в. из Вятской губ.: "Во время братчин в Хорошевской волости (Ветлужский край, -Т. Б.) совокупляются в близких степенях родства: сноха с деверем, свекром, близкие родственники. Бывали также случаи и с родными — братья с сестрами (все женатые) и г р е х о м н е с ч и т а л и" (разрядка наша. - Т. Б.). Подобные сведения — чрезвычайная редкость, ,хотя косвенных, символических, свидетельств о следах праздничного "свального греха" имеется достаточное количество, главным образом относящихся к масленице и Иванову—Петрову дням (обычай типа масленичного "целовника" молодушек, эротических "шуток" над не успевшими пожениться в мясоед, Ярилиных игрищ, в которых участвовали взрослые и совершеннолетняя молодежь и пр.). Связь этих отношений с эйфорией после питья отразилась, в частности, в широко известной русской игре молодежи пиво варить: выбор партнеров — друг по дружке с символикой "пережёнивания", эротическая недвусмысленность текста песни и телодвижений; по определению священника из Новгородской губ., в этой игре "скачут буди беси перед заутреней".

О п ь я н е н и е, являвшееся едва ли не главным условием праздничного состояния (без пива нет праздника, связь пива с пением и пляской, пиво и половые отношения), возвращает нас к семантике праздника. Ярким свидетельством важной роли пива (= питья) на празднике предстает название большого праздника или праздничного пира (южнорусск.) — канун, известное всему русскому населению, но особое распространение получившее в северных и поволжских областях. В праздничной ситуации словом "канун" и производными от него назывались напиток без хмеля (сусло, мед, молодое пиво), пиво, праздничная еда, мясное кушанье, сосуды для пива, пиршество, его участники — варящие пиво (канунщики) и пьющие, праздник в целом. Словом "канун" редко назывался церковный праздник; обычно канунами были пятницы, петровки (кануны церковных), заветные, иногда масленица. Эквивалентами этого слова в некоторых северных областях были названия братчина, пивной, мольба (см. выше). Но канун-напиток имел более широкое употребление: семейное пиво, освященное праздничное пиво, пиво в складчину на приходские, храмовые праздники, специальные мужские и женские сборища. Термин "канун" объединяет праздник с похоронно-поминальной обрядностью, это — последнее звено в цепи "смертных"/ "вечных" моментов праздничного состояния как такового, раскрывающее смысл поведения его участников — свободный, радостный и торжественный "прерыв жизни" ("уход из жизни"), "п о м и н к и п о с е б е".

Итак, со словом "праздник" была связана многозначная и иерархическая шкала ситуаций — от е ж е д н е в н о г о кратковременного о т д ы х а в будни - полудничанья и сумерничанья — до п о л н о г о в ы к л ю ч е н и я из обычной жизни и хозяйственной деятельности на несколько дней всего общинного коллектива (в самом широком смысле — "мира"). Состояние и по ведение людей во время этих как будто бы крайних ситуаций обнаруживают семантическое тождество, восходящее к смыслу понятия "праздный" — "бездеятельный", "спящий" (безвольный, "божевольный" = пьяный), "не живой", и противостоящее понятию "буден" — "бодрствующий", "деятельный", "живой". Таким образом, в оппозиции б у д н и — п р а з д н и к содержится смысл единства и противопоставления н е с в о б о д а — с в о б о д а, ж и з н ь — н е ж и з н ь и в основе народного представления о поведении людей в будни и праздник лежала сакральная необходимость чередования жизненного и нежизненного состояния для нормального круговорота жизни и смерти: осознание связи живых и мертвых, отдача себя высшим силам, как бы в благодарность за жизнь и для разрешения пользоваться ею дальше.140 По сути любое праздное состояние в будни должно было имитировать переход в "мир иной", а праздник — "регулярно воссоздавать модель мифологического золотого века в „стране предков". Это и дало основания утверждению В. Н. Топорова о "едином празднике, с не сколько различающимися частными вариантами".

В чередовании будней и праздников регулирующую роль в древности должны были играть "жреческие институты", о которых у восточных славян нам ничего неизвестно (в отличие от балтийских славян). Однако анализ обходных обрядов восточнославянской традиции показывает, что в этот многозначный обрядовый комплекс входили элементы "жреческого" характера, главным образом содержащиеся в обходах взрослых мужчин: колядных, волочебных, святочных. Так, обходные песни содержат "объявления" о праздниках: например "уродилась коляда накануне рождества" (колядка), "ехать Василью да Новому Году" (овсень, щедровка). Подробные волочебные "сводки" о календаре сельскохозяйственных работ, о днях — "святых помощниках", о временных сроках представляют собой по существу р а с п и с а н и ек а л е н д а р н о г о г о д а с указанием будней и праздников. Обходы совершались в зимний и весенний периоды, являясь ориентирами в полугодовом цикле жизнен ной деятельности и предшествуя важным рубежам календарного года — зимне-весеннему и летне-осеннему. Эти рубежи были связаны с понятиями "будни" и "праздник". О периоде жатвы в широком смысле, как апофеозе будней, мы уже говорили. Сакральность жатвы-будней подчеркивалась предшествующими ей и сопровождающими ее праздниками; думается, что сгущение праздничных дней именно в жатвенном цикле было неслучайным: оно должно было обеспечить максимально удачный ее исход в результате объединенных усилий "живых и мертвых", связи живых с сакральными силами, слияния природных и человеческих ритмов. Все это должно было способствовать свершению важнейшего природно-космического акта: воспроизводства природы для человеческого бытия.

Летне-осеннему рубежу — жатве — противостоял зимне-весенний рубеж, в котором праздновалась масле ница. Одним из самых важных и поразительных признаков масленицы было уничтожение продуктов питания и предметов человеческого быта: запрет на мясное, съестной разгул ("всеедная неделя") — съедали последние запасы ("и даже рот полоскали"), образ "обжоры Масленицы", сжигание блинов, масла, молока в конце сырной недели, хозяйственного и бытового инвентаря, одежды, пряжи и пр., по народному выражению, "старизны". Добавим к этому время празднования масленицы: после вселенской субботы поминовения усопших, на неделе церковной службы об изгнании Адама из рая и перед великим постом.

Таким образом, летне-осенний и зимне-весенний рубежи противостоят друг другу как в о с п р о и з в о д с т в о — у н ич т о ж е н и е, н о во е — с т а р о е, ж и з н ь - н е ж и з н ь. В этом противопоставлении масленицув русской традиции можно рассматривать как высшее воплощение понятия "праздник", по В. Н. Топорову — "первопраздник": конец старого света/мира и возникновение нового. Однако возможно, что концентрация признаков "первопраздника" именно в масленице, столь удаленной от своего "антипода" (воспроизводства) в календарном времени, — явление не самого архаичного порядка даже у русских: сгущение праздников в летнем цикле, насыщенность его эротикой, "ритуальными похоронами", элементами обрядового сжигания молока в пятницы; связь масленицы с семиком—петровками ("масленица — семикова племянница" и др.) говорят о тесном взаимодействии масленичного и ивановско-петровского циклов. Видимо, необходимо исследовать пласты и ареалы этих циклов во всем объеме, памятуя о вековых преобразованиях календарного времени и неоформленности славянской обрядовой системы.

Источник: Этнические стереотипы поведения / Под ред. А. К. Бабурина (Ленинград, 1985) 120 – 147 (примечания опущены).