Каган М.С. Анекдот как феномен культуры.

Санкт-Петербургское философское общество

Анекдот как феномен культуры. Материалы круглого стола 16 ноября 2002 г. СПб.: Санкт-Петербургское философское общество, 2002. С.5-16

[5]

В этом докладе я хотел бы очертить контуры самой проблемы, к которой я отношусь вполне серьезно, хотя понятие анекдота как будто к этому не располагает; однако не случайно он интересовал таких крупных ученых как С.С. Аверинцев, Л.П. Гроссман, Ю.М. Лотман, Л.Н. Столович, З. Фрейд, В.Б. Шкловский (краткую библиографию можно найти в книге Е. Курганова «Похвальное слово анекдоту», СПб., 2001) — анекдот в современном значении этого слова является одним из характерных явлений культуры ХХ в., и, видимо, унаследован от нее нынешним столетием.

Я сказал: «в современном значении», потому что еще в ХIХ в. это понятие, пришедшее в Россию из Франции, означало «короткий рассказ о некоем любопытном происшествии»; вспомним хотя бы описание эрудиции Евгения Онегина:

Он рыться не имел охоты
В хронологической пыли
Бытописания земли;
Но дней минувших анекдоты
От Ромула до наших дней,
Хранил он в памяти своей.

В этом его исходном значении анекдот нас, естественно, не будет интересовать — наша задача состоит в том, чтобы осмыслить превращение анекдота в специфическое явление народной городской культуры, о значении которого говорят и многочисленные публикации сборников анекдотов, и появление такой рубрики в многих периодических изданиях. О том, что значение этой формы народного творчества не чисто эстетическое, можно судить по таким, к примеру, анекдотам, которые рассказывались на кухнях в советское время:

«Объявлен конкурс анекдотов: первая премия — десять лет, вторая — пять лет».

Или:

Новенького привели в тюремную

[6]

камеру; «За что тебя, — спрашивают старожилы?» — «Да за лень…». «Как это — «за лень»?» — «Встретился с приятелем, он мне анекдотик, я ему анекдотик, но он позвонил, а я поленился».

Между тем, судя по Литературной энциклопедии и различным культурологическим справочникам такого широкого культурного значения у этого явления либо вообще не существует, либо характеризуется он кратко и отнюдь не адекватно. Вот почему правомерно серьезное обсуждение данной проблемы именно в таком аспекте, в каком она сформулирована в названии нашего Круглого стола.

Один из самых глубоких литературоведов и культурологов ХХ века В.Д. Днепров говорил мне, что считает анекдот «единственно возможным в наше время видом фольклора». Я думаю, он был глубоко прав, потому что основные характерные черты анекдота действительно совпадают с присущими фольклору как существовавшей на протяжении веков форме народного, крестьянского творчества. Это, во-первых, анонимность, потому что если иногда становится известным имя создателя некоего анекдота, то это ничего не меняет в природе жанра, ибо каждый человек становится соавтором данного автора, ибо он имеет право рассказывать этот анекдот по-своему, видоизменяя его текст — аутентичного, авторски закрепленного текста, как в народной песне или сказке, не существует. Объясняется это тем, что — и это во-вторых, что анекдот — форма устного творчества. Правда, как я уже отмечал, существуют издания сборников анекдотов, но очевидна их эстетическая неравноценность рассказываемым анекдотам; здесь происходит нечто подобное восприятию поэзии — хотя напечатанные стихи можно читать, полноценность их эстетического восприятия обеспечивается только при их звучании (в этом отношении поэзия как музыка существует для уха, а не для глаза). К тому же — и это уже отличает бытие анекдота от бытия концертной музыки и произведений профессиональных поэтов, сближая его, опять-таки, с фольклором — рассказ анекдота порождается определенной жизненной ситуацией, он должен быть рассказан «к месту», «по аналогии» с обсуждаемой жизненной ситуацией. В этом смысле анекдот можно рассматривать как специфическую форму «прикладного искусства» — его рассказ «прикладывается» к теме разговора, к осмыслению некоего жизненного события.

[7]

Но тем самым — и это третья общая черта анекдота с фольклорными формами — он является плодом творческого синтеза словесного и исполнительского видов искусства, ибо рассказчик анекдота является не только соавтором его словесного текста, но своего рода «самодеятельным актером», представляющим ту его форму, которую называют «искусством чтеца» или «художественного слова», в той его разновидности, которая функционирует на эстраде в выступлениях юмористов, сатириков, пародистов и стала в последние годы особенно популярной благодаря телевидению; озвучиваемые ими тексты часто являются развернутыми анекдотами, а подчас даже рассказывают анекдот в «чистом» виде. Однако и песенно-танцевальные произведения народного творчества превращаются современной художественной культурой в эстрадно-концертные представления профессиональных коллективов, делая их своего рода «превращенной формой» фольклора.

Наконец, последнее, что позволяет рассматривать анекдот как модификацию фольклора — это его связь с традицией народной «смеховой культуры», в том виде, в каком описал ее М.М. Бахтин применительно к европейской культуре, а Д.С. Лихачев и А.М. Панченко применительно к культуре средневековой Руси. Ибо с эстетической точки зрения анекдот принадлежит к сфере комического — его художественная ценность определяется способностью вызвать улыбку или смех, даже если это «смех сквозь слезы» (примеры такого рода будут вскоре приведены). Когда-то, в начале 60-х гг. прошлого века, я определял в первом издании «Лекций по эстетике» структуру комического как способ критического отношения к существующему, выражающего, однако, духовную победу идеала над отрицаемой им реальностью, и именно это сознание превосходства над ней носителя идеала вызывает эмоциональное удовлетворение; оно может выражаться в широком диапазоне форм, от гневной саркастической сатиры до мягкого дружеского юмора. Суть «смеховой культуры», как показал М.М. Бахтин, состоит в том, что она «выворачивает наизнанку» самые возвышенные для того времени — религиозные — идеи, позволяя себе вышучивать, высмеивать, пародировать мифологические представления и культовые действия, выражая тем самым сознание относительности, а подчас и иллюзорности, их величия.

[8]

Но если фольклор — это форма крестьянской культуры, а употребляемое в фольклористике понятие «городской фольклор» обозначает преимущественно кабацкие песни полупролетарских низов, то анекдот — это городской фольклор, создаваемый и функционирующий в среде демократической городской интеллигенции. Эта его социокультурная функция определяет и содержание анекдота, и его жанровое разнообразие, и его национальное своеобразие, и характер специфически-анекдотического юмора.

Миросозерцание интеллигенции порождает и широкую жанровую структуру анекдота, и историческую динамику соотношения его основных жанров. Если в традиционном крестьянском фольклоре основными предметами изображения были в его бытовых жанрах повседневная жизнь народа, а в сказках — мифологические фантазии об идеальной жизни, если в «смеховой культуре» таким предметом были религиозные мифы, то мир анекдота охватывает как будто три жанровые сферы, представляющие основные интересы интеллигенции — политическую, этическую и эротическую. Остановлюсь кратко на всех трех.

Неудивительно, что в советское время в СССР и прежде всего в России (основной источник анекдотов — Одесса — был тогда российским городом) наиболее широкое распространение получил политический анекдот — только в такой анонимной и устной форме могло выражаться и широко распространяться критическое отношение к советскому строю и его «вождям». При Сталине рассказывание анекдотов, поскольку их сочинение оставалось неуловимым даже для всепроникающих карательных органов, было ограничено страхом ареста и многолетнего лагерного заключения (напомню пару уже рассказанных мной анекдотов более либерального, послесталинского времени), но анекдоты все же сочинялись и рассказывались на ушко и самым верным друзьям, но их героем не был обожествленный массовым сознанием «величайший вождь всех времен и народов» — это сознание было несравненно более фанатичным, чем католическое сознание носителей «смеховой культуры»; но уже наследники Сталина — и Н.С. Хрущев, и Л.И. Брежнев, и его еще более тупое окружение становились героями беспощадно саркастических анекдотов, ибо в этой фольклорной форме можно было выражать к ним отношение, которая в подцензурной печати, на сцене, в кино и

[9]

телевидении, не могло быть воплощено. Вот несколько типичных примеров анекдотов этого жанра.

В тюремной камере познакомились три заключенных и стали выяснять, кого за что посадили; один говорит: «Меня за то, что я похвалил Бухарина»; второй говорит: «А меня за то, что я критиковал Бухарина»; а третий грустно посмотрел на обоих и сказал: «А я — Бухарин…».

Другой пример, относящийся к более позднему времени:

Косыгин, тогдашний Предсовмин, звонит Брежневу, секретарю ЦК партии, и говорит: «Вот я, Леонид Ильич, все думаю — почему у нас так плохо дела идут в промышленности, а у американцев так хорошо?» «Ну и что надумал?» — спрашивает Брежнев. — «А может быть потому, что они руководителей всех рангов подбирают по тестам, а мы по анкетам». «Это что еще за тесто?» «Да не тесто, а тесты — такие психологические задачи, по которым определяют уровень интеллекта человека. Вот, например, ответь на вопрос: кто такое — сын моей матери, но не я?» «Что ты ерунду какую говоришь — сын твоей матери, это ты и есть!». «Да нет, Леонид Ильич, это же мой брат!» «Ну, здорово! — сказал Брежнев, — позвоню-ка я Подгорному (тогдашний Президент страны), посоветуюсь». Звонит: «Слышь, Подгорный, тут Косыгин предлагает начать подбирать руководящий состав не по анкетам, а по тестам». «Что еще за тесто?» «Да не тесто, а тесты — такие задачки, по которым можно определить, как человек соображает. Вот например, ответь: кто такое — сын моей матери, но не я?» «Да чушь это какая-то — сын твоей матери, это ты и есть!» «А вот и нет — это же брат Косыгина!».

Политический анекдот распространял свое действие и на дипломатическую сферу — например, официальное объявление: «Вчера Министр иностранных дел СССР Громыко принял английского посла за французского и имел с ним продолжительную беседу…». Героями анекдота могли оказаться при этом и политические деятели других стран: Летели в самолете после сессии ООН американский президент Джон Кеннеди, премьер-министр Израиля Голда Меир и советский лидер Никита Хрущев. Мирно беседуют. Вдруг начинается страшная гроза и в самолете появляется ангел. «Господа, — говорит он, сейчас произойдет катастрофа и даже Бог не в силах ее предотвратить; единственное, что он может сделать из уважения к вам — это исполнить ваши последние желания. Он послал

[10]

меня, чтобы узнать, каковы они. Импульсивный Хрущев сразу же воскликнул: «Мое последнее желание — уничтожить капитализм во всем мире!». «Тогда, — принял вызов Кеннеди, — мое последнее желание — уничтожить социализм во всем мире!». «Уважаемый ангел, — сказала Голда Меир, — если Бог исполнит желания этих двух господ, мне, пожалуйста, чашечку кофе…».

Характерно, что в последние десять — пятнадцать лет в России почти совсем исчез политический анекдот, и понятно, почему: сегодня можно свободно и с любой степенью иронии и сарказма, шаржа и карикатуры изображать в прессе и на телевидении любых политических деятелей, включая Президента страны, не говоря уже о действиях парламента, правительства и местных властей, и, значит, нет социальных условий, порождающих политический анекдот как фольклорную форму общественного сознания. Но на авансцену вышел другой его жанр —эротический.

Хотя и в этой сфере обретенная в нашей стране свобода слова и зрелищ отрыла простор не только для эротики и даже использования нецензурной лексики, все же освобождение общественного сознания от ханжеских запретов, господствовавших у нас более полувека (вспомним типичнейшее восклицание одной ленинградской дамы в ходе телевизионной передаче советско-американского культурного диалога: «У нас нет секса!»), привело к тому, что анекдот «переключился» с политической тематики на эротическую — форма анекдота, и в силу его остроумия и благодаря тому, что его «неприличное» содержание и даже словечки матерного языка психологически оправдывались безличным, народным их представлением («это же не я говорю, а народ, я только пересказываю и потому за содержание и форму рассказа не отвечаю…»). Одной из самых популярных тем стал сюжет «муж неожиданно возвращается из командировки и застает супругу в постели с любовником»; два варианта разрешения данной ситуации: 1) он выбегает в растерянности на улицу, не знает, куда идти и что делать, а тут подходит к нему друг и спрашивает: «Ты что такой расстроенный, что случилось?» «Да вот, мог раньше времени вернуться из командировки, отбил жене телеграммку, мол приеду тогда-то, а прихожу домой и застаю эту б... с любовником!». «Не расстраивайся так, — утешает его друг, — может она не б..., а просто телеграмму не получила». 2) другой вариант: жена, увидев вошедшего в спальню мужа,

[11]

нимало не смутившись, закричала: «Ну иди уже сюда, босяк, посмотри, как это нужно делать!».

Особенно интересным для понимания фольклорной природы анекдота является яркое выражение в этом его жанре структур национальной психологии. Эротический сюжет интересен не сам по себе — рассказываемые ситуации сами по себе примитивны и недостойны ни нравственного, ни эстетического внимания — он порождается парадоксальной психологической мотивировкой поведения, а ее психологическая структура оказывается не столько индивидуальной, сколько национальной. Вот типично русский вариант эротического анекдота:

Идет в лесу по тропинке солдат, а навстречу молодка, на руках держит младенца. Тропинка узкая, столкнулись они, остановились. Она говорит: «Солдатик, солдатик, я тебя боюся…». Он наивно недоумевает: «Чe ты дура боисься, ты ж с младенцем.» — «Да я его полoжу…» — потупив взор отвечает молодка.

Вот характерная для еврейского чувства юмора трактовка эротического сюжета:

Пришли к раввину супруги: «Ребе, мы хотим разойтись, но никак не можем поделить по справедливости все, что у нас есть.» — «Ну хорошо, — говорит раввин, — так что же у вас есть? Дом у вас есть?» — «Есть.» — «И сколько в нем этажей?» — «Два.» — «Тогда один этаж тебе, другой тебе. И мебель у вас есть?» — «Есть, конечно.» — «Сколько у вас столов?» — «Четыре.» — «Значит два тебе, два тебе.» — «А буфетов?» — «Шесть.» — «Тогда три тебе, три тебе. Ну хорошо, а детей у вас сколько?» — «Трое.» — «А, — сказал раввин — так дело не пойдет. Вот пойдите, сделайте еще одного, тогда я вас разведу и поделю.» Они уходят. И вдруг, еврей у дверей синагоги останавливается и говорит: «Ребе! А что будет, если родится двойня?» Она его берет за руку и говорит: «Ну ладно, идем уже! Тоже мне, специалист!»

Французский вариант, в совершенно иной тональности:

Хозяйка говорит горничной: «Жанна, я должна тебе сообщить, что я тебя увольняю.» — «Мадам, это ваше право, но вы же об этом пожалеете.» — «Почему это, нахалка, я пожалею?» — «Потому, что я все делаю лучше, чем вы.» «Что, например?» — «Например, я готовлю лучше, чем вы, мадам.» — «Кто это тебе сказал?» — «Ваш муж, мадам.» — «И что же еще ты делаешь лучше, чем я?» — «Ну, я убираю, стираю, глажу лучше, чем вы.» — «А это кто тебе сказал?» — «Ваш сын, мадам.» — «Да? И что же еще ты делаешь лучше меня?» —

[12]

«Если уж вы так настойчиво спрашиваете, скажу, что я и в постели лучше, чем вы.» — «А это кто же тебе сказал?» — «Ваш шофер, мсье Жак.»

А вот пример специфически английского варианта эротического сюжета:

Молодожены просыпаются после первой брачной ночи, им приносят в постель кофе, булочки, журналы. Он листает журнал и говорит: «Дорогая, посмотрите, как интересно — химики нашли способ, с помощью которого можно курицу превратить в петуха. Не правда ли, дорогая, как интересно?» — «О да, сэр, очень интересно.» — «А скажите, дорогая, вы, например, хотели бы превратиться в мужчину?» — «А вы, сэр?» — последовал ответ.

Расскажу и финский вариант сюжета:

Командир пограничной заставы, желая отметить хорошую службу сержанта Виролайнена, недавно женившегося, разрешил ему на три дня отправиться на побывку домой. Сержант встал на лыжи и побежал домой, на другой край страны. Когда он вернулся в срок, командир выстроил весь взвод и, в воспитательных целях, сказал: «Сержант Виролайнен, расскажи нам, что ты сделал первым делом, прибежав домой?» «Первым делом я лег с женой в постель». «Правильно, сержант, а что ты сделал потом?» — «Потом я снял лыжи…».

Третий жанр, представляющий, как было сказано, этическую проблематику, является, пожалуй, наиболее обширным по «материалу» и наиболее стойким, потому что предметом художественного анализа являются человеческие отношения во всем многообразии их конкретных форм, стержень же их, как в самой жизни в ее повседневном течении — нравственные принципы взаимоотношений людей. Поскольку же общечеловеческие нормы нравственности проявляются в бесконечном многообразии специфических национальных, социальных, профессиональных ситуаций, стихия анекдота, особенно у народов, духовная элита которых обладает развитым чувством юмора, становится своеобразным художественно-ироническим зеркалом этого бытия. В отличие от монументальных форм повествовательной литературы и даже более частных по предмету повестей, рассказов, новелл, анекдоты, функционирующие обычно сериями, делают это зеркало как бы монтажом множества осколков, совокупность которых создает общую картину национального быта и национального характера народа, предельный лаконизм делает особенно емким нравственный смысл описываемого сюжета, а ирония,

[13]

юмор, комический поворот рассказа делают его весьма эффективным методом национальной самокритики.

Особенно характерным в этом отношении является еврейский анекдот, национальная «самоирония» которого превосходит все известные мне другие национальные формы этого фольклорного жанра (В вышедшей уже четырьмя изданиями книге Л.Н. Столовича «Евреи шутят» можно найти множество примеров такого рода). Мне представляется классической моделью такой анекдот:

Знакомятся два человека и один спрашивает другого: «Скажите, вы еврей?», тот отвечает: «Нет, я просто сегодня плохо выгляжу…».

Или:

Молодой человек догоняет уходящий поезд и кричит: «Рабинович! Рабинович!». Из окна последнего вагона высовывается голова еврея: «Ну, что?» Молодой человек догоняет поезд и дает еврею пощечину; тот садится на полку и заливается смехом. Соседи удивляются: «Что вы смеетесь — он же вас больно ударил!» «Я ж его обманул, я не Рабинович…».

Вот еще прекрасный пример такого рода:

Окраина поселка. Вечер. Семья сидит за ужином. Ужин кончился, но никто не встает из-за стола, пока нет команды главы семьи. Наконец, глава говорит жене: «Сара, пойди посмотри, у нас закрыта дверка? Мы можем ложиться спать?». Жена послушно пошла, посмотрела, возвращается, говорит: «Дверь закрыта». «Что, на замочек закрыта?» — «На замочек.» — «А на крючочек?» — «И на крючочек.» — «А на задвижечку?» — И на задвижечку.» — «А на щеколдочку?» — «И на щеколдочку.» — «Ну, слава богу, тогда можно ложиться спать.» Но команды нет, и все продолжают сидеть. Тогда глава семьи обращается к дочери: «Раечка, пойди посмотри, у нас закрыта дверка?» Она: «Отец, ведь только что мать смотрела…» Он: «Что, тебе трудно, если отец тебя просит?». Дочь пошла, возвращается: «Закрыта». «На замочек закрыта?» — «Да» — «А на крючочек?» — «Тоже» — «А на щеколдочку?» — «И на щеколдочку» — «Ну, слава богу…» Но опять вместо команды идти спать следует обращение к младшему сыну: «Моня, пойди посмотри, у нас закрыта дверка?» — Мальчик возмутился:«Да что ты хочешь, отец? Мать ходила, сестра ходила. Никуда я не пойду.» — «Ну ладно, — изрек отец, — так и будем спать с открытой дверкой…»

Вполне естественно, что один из самых распространенных сюжетов русского анекдота — известная «национальная болезнь», отмеченная еще в древности: «веселие на Руси есть пити»; приведу

[14]

пару характерных примеров:

Алкаш держится за фонарный столб, вертится вокруг него, но не может оторваться, и наконец восклицает: «Сволочи, замуровали!».

Другой вариант, фольклорный по самому сюжету:

Поймал рыбак золотую рыбку, она просит отпустить ее, обещая исполнить три его желания. «Первое мое желание, — говорит он, отпуская рыбку, — хочу, чтобы в этой реке текла не вода, а водка». «Хорошо», сказала рыбка, и уплыла. Наклонился рыбак, зачерпнул ковшом воду — а и впрямь водка! Пил — пил, отвалил, боле не может. Выскочила из реки золотая рыбка: «Давай второе желание!». «Хочу, чтобы это была не река, а море-окиян, а в нем не вода, а водка!». «Хорошо!» — сказала рыбка, и видит рыбак — перед ним море-окиян, берегов не видно; зачерпнул из него — водка! Снова пил до отвалу, боле не может. Опять появилась рыбка: «Ну, давая третье желание!». «Горько задумался рыбак, потом махнул рукой и казал: «Давай еще чикушку!».

Весьма своеобразны по специфически национальному чувству юмора английские анекдоты; ограничусь одним примером

Встретились на улице Лондона два фланирующих джентльмена, посмотрели друг другу в глаза, остановились и обменялись лаконичными репликами: «Homosexual?» — «Homosexual». «Active?» — «Passive». «Oxford?» — «Cambridge». «Sorry!» — «Sorry!» И разошлись.

Другой пример английского анекдота был приведен выше. Думаю, что одно из величайших произведений английской литературы — «Посмертные записки Пиквикского клуба» — соткано из развернутых в повествование анекдотов. Если мы сравним его, например, с «Кола Брюньоном» Р. Роллана, с «За спичками» М. Лассила, с произведениями О`Генри, Шолом-Алейхема, Зощенко, станут очевидными, хотя и крайне трудно формулируемые теоретически, национальные особенности чувства юмора, которые проявляются во всех жанровых формах искусства слова, в анекдоте же, именно в силу его лаконичности и потому предельной обобщенности выражаемого мироощущения, они выражаются предельно ярко.

И в этом отношении показателен еврейский анекдот, в котором за юмористическим восприятием жизни стоит, как правило, весьма далекое от веселья эмоциональное состояние, порождаемое уникальной по драматизму историей этого народа, и вместе с тем содержащий философское по масштабу осмысления собственного бытия. Антисемитская политика советского государства в послевоенные

[15]

годы осознавалась в большой серии юмористически осмыслявших это положение, а по сути своей весьма грустных, анекдотов. Скажем, в связи со ставшим главным в анкетах при приеме на работу 5-м пунктом «Национальность» еврей написал: «Таки да…» (кстати, это один из вообще самых кратких анекдотов, при том, что краткость является первостепенным достоинством произведений данного жанра). Вот еще несколько примеров, находящихся уже на грани «черного юмора»:

Едет по улице похоронная процессия, на катафалке, запряженном шестеркой лошадей, стоит гроб, на гробе сидит еврей, но никого из участников процессии и проходящих мимо людей это не смущает; один гражданин все же удивился, подошел к катафалку и спрашивает еврея: «Скажите, кого это хоронят?». Тот отвечает: «Что вы, не видите? Это меня хоронят…» — «Как вас? Вы же живой!» — «Кого это интересует…», ответил еврей.

Еще одна ситуация —

Ведут еврея на казнь, и он спрашивает у конвоира: «Скажите, а какой сегодня день?» «Понедельник» — отвечает тот. «Ничего себе начинается неделька!» — вздохнул еврей.

И еще более лаконичный:

Повесился парикмахер, оставив записку: «Всех не перебреешь…».

Как видим, проблема национального своеобразия анекдота связана не с описанием тех или иных конкретных происшествий его быта и истории, а с выражением национально-специфического чувства юмора. Вместе с тем, фольклорная природа анекдота делает возможным наличие характерного для фольклора явления «бродячих сюжетов». В Германии мне однажды рассказали анекдот, который там считают специфически немецким, однако спустя пол года я услышал его у нас как привезенный из Израиля, с соответствующими изменениями местного колорита; недавно я услышал во французском фильме два анекдота, но затем оказалось, что с небольшими вариациями один из них в Дании считают «своим». Не следует этому удивляться или подозревать заимствования — мы имеем дело с типично фольклорным рождением аналогичных сюжетных схем в сходных условиях быта, но «привязанных», как говорят архитекторы, к конкретным местным условиям. Но даже и вне таких совпадений национально-специфические анекдоты — как и все другие художественные творения, — оказываются интересными всем народам, потому что содержат некие общечеловеческие идеи.

[16]

Наконец, несколько наблюдений о специфической форме анекдота. При всем его обилии и разнообразии существует некая инвариантная структура жанра, которая позволяет отличить его от других жанровых образований словесного искусства, а в его пределах — хороший анекдот от посредственного или совсем плохого. Прежде всего, это его только что отмеченная краткость. Конечно, качество это относительное — в уже приведенных мной примерах можно увидеть и совсем лаконичные тексты, и сравнительно развернутые диалоги, и все же есть все основания утверждать, что чем анекдот короче, тем в большей степени он соответствует специфике жанра. Во-вторых, его сюжетная структура должна возможно более четко выявлять классическое трехчастное строение повествовательного сюжета: «экспозиция=завязка интриги — развертывание действия с неясным его завершением — неожиданная развязка», тем более эффектная, чем более она неожиданна (в новеллистике ХХ в. наиболее последовательно эту структуру использовал в своих новеллах О`Генри). Эта трехчастность может быть свернута о одном-двух предложениях (как в сюжете с повесившимся парикмахером), но имплицитно она непременно в этом сюжете существует (в отличие от многих рассказов и повестей в литературе ХХ в., лишенных развязки, а иногда и завязки) потому что только при этом условии можно достичь комической неожиданности разрешения описанного действия.

Такова, как мне представляется, краткая характеристика подлежащего сегодня рассмотрению явления культуры, данная с позиций исповедуемой мной теории систем, т.е. сочетающая генетически-исторический, действенно-функциональный и структурно-композиционный аспекты его анализа. Надеюсь, что в ходе работы нашего Круглого стола эта характеристика вызовет продуктивную дискуссию.