Иванова C. Рай как творческое состояние души человека

Образ рая: от мифа к утопии. Серия “Symposium”, выпуск 31. СПб.: Санкт-Петербургское философское общество, 2003. С.132-137

[132]

Проблема бессмертия — основная, самая главная проблема человеческой жизни. В сказках герои ищут способы продления молодости и обретения вечной жизни. При всем различии сюжетов, связанных с посмертным существованием у разных народов и в разных религиях, тем не менее, учение о бессмертии можно назвать универсальным. Тоска о бессмертии — это тоска по утерянной родине, о том вожделенном отечестве, где человек был счастлив и вечен. Это живущее глубоко в душе человека воспоминание о рае и мечта о рае.

В искусстве образы рая разрабатываются по трем направлениям: Рай как сад, Рай как город, Рай как небеса. Для каждого направления исходной точкой служат библейские или околобиблейские тексты: для первого — ветхозаветное описание Эдема, для второго — новозаветное описание Небесного Иерусалима, для третьего — апокрифические описания надстроенных один над другим и населенных Ангелами небесных ярусов. Два направления имеют свое отношение к человеческой истории: Эдем — невинное начало пути человечества, Небесный Иерусалим — эсхатологический конец этого пути. Небеса, напротив, противостоят пути человечества, как неизменное — переменчивому, истинное — ложному, ясное знание — заблуждению, правдивое свидетельство — беспорядочному и беззаконному деянию.

Если секуляризация темы Рая как сада вела к идеализированному образу природы, т.е. к идеологии натурализма, то секуляризация темы Рая как города вела к идеализированному образу общества и цивилизации, т.е. к идеологии утопии. Рай как небеса есть принципиальная противоположность всего земного и, следовательно, трансцендирование природы и человека.

Человек мыслит рай в прошлом, в начале, и в будущем, в конце. Изначальное прошлое и конечное будущее смешиваются в идее Рая. Античность всегда воспринималась как идеал и золотая пора человечества, как некое райское состояние человека, наполненное

[133]

гармонией и геройством. А между тем, самые значительные представители этой эпохи чрезвычайно трагично воспринимали действительность, грустя о временах былого величия и славы. Сказание о Золотом веке было сказанием о рае. В сочинениях древних он связывался с царствованием бога Кроноса (у римлян — Сатурна). Гесиод в поэме «Труды и дни» описал поэтапное развитие человечества от первого «золотого рода» людей через «серебряный род», «медный род», «род героев» к «железному роду». Это восточное по своим истокам предание, использовавшее символику металлов, легло в основу деления мифологического прошлого человечества на теперь уже четыре века, первый из которых, счастливый, когда царила справедливость, назывался, по аналогии с первым родом у Гесиода, золотым. Утрачено это состояние не окончательно, ибо по завершении всего цикла развития от золотого к железному веку человечеству опять предстоит век золотой. Его возвещал Вергилий, предрекая обновление времен (периодическое возвращение, или возрождение времени). Сама логика мифа, в основе которого лежала концепция циклического движения истории, допускала возможность искать «золотой век» не только в утраченном прошлом, но и в грядущем или даже в настоящем. Платон обращал свой взгляд к призрачной Атлантиде в поисках утраченной красоты мира и человеческой души. В античных мифах, в отличие от утопии, утверждается не новый и не грядущий, а вечный порядок вещей.

Целостность восприятия мира античного человека берет свое начало в мифологическом мировоззрении, характерные черты которого заключаются в том, что человек воспринимает окружающий мир как наполненный своим собственным смыслом космос. Постижение этого смысла и приобщение к нему является основной задачей человека. Обращение к античности в русской культуре конца XIX — начала XX века объяснялось особой восприимчивостью русского сознания к космическому устроению сущего, более того, в склонности к созерцанию «райского прообраза мира». Художники мечтали «слить мир античный с современной душой». Это и софиологическая тема, и интуиция всеединства, не только философски осмысляемая, но и художественно воплощаемая, и, наконец, тот склад сознания, который обозначен Е. Трубецким как «умозрение в красках». А так же вечное стремление перейти из области умозрения в область откровения.

Искусство — самое чистое и широкое русло, по которому льется откровение. Духовный поиск личности дает обретение себя в творчестве — трансцендентном прорыве в мир иной. Вл. Соловьев писал, что цель искусства — «улавливать отблески вечной красоты», которая принадлежит «сверхприродному и сверхчеловеческому миру». В основу творчества символистов легло представление о мире как эстетическом феномене. При этом они исходили из того, что красота

[134]

своей широтой превосходит все другие ценностные критерии — морали, добра, долга, пользы и т.д.: в ней гаснут все привычные человеческие условности и границы, она способна охватить все разнообразие и богатство явлений мира и тем самым примирить человека с бытием. Красота понимается как Жизнь, как Творчество, как Реальность. Бог есть высшая красота, через причастие к которой все делается прекрасным.

Под красотой каждый из русских мыслителей имел в виду по своему осмысленные характеристики одухотворенного универсума. В понимании П. Флоренского истинными созерцателями и творцами красоты являются иноки — живые свидетели мира духовного. Именно поэтому, считает он, аскетику святые отцы называли не наукою и не нравственной работою, а искусством — художеством. Главный плод и цель этого искусства — особое знание, «созерцательное ведение», которое в отличие от теоретического знания (любви к мудрости), именуется любовью к красоте («любо-красие»). Именно поэтому сборники аскетических творений назывались «Филокалиями». П. Флоренский считал, что русский перевод их как «Добротолюбие» не очень удачен. Точнее было бы назвать эти сочинения «Красотолюбием», т.к. основной момент в этом понятии эстетический, а не моральный. Аскетика «создает» не столько «доброго», сколько «прекрасного» человека.

«Человека всегда преследует мечта о воссоздании целостной райской жизни, не омраченной роковыми последствиями свободы познания добра и зла. Диалектика о рае и свободе раскрыта в творчестве Ф.М. Достоевского («Сон смешного человека», сон Версилова, «Легенда о Великом инквизиторе»). Достоевский не может примириться ни с тем раем, который еще не знает испытания свободой, ни с тем, который после всех испытаний будет организован принудительно. Для него приемлем только рай, прошедший через свободу, которого «свобода возжелала». Рай натуральный сменяется Раем духовным.

Чтобы обрести целостность сознания, человек готов отказаться от всякого познания, как результата раздвоения и утраты этой целостности. Бежать от мучительности «культуры» к блаженству природы. Но в познании осуществляется творческое призвание человека. Это и есть оправдание культуры против посягательств на нее со стороны природы. Отблеск утерянного рая есть в первозданной красоте природы, но человек прорывается к ней через художественное созерцание, которое есть творчество, творческое преображение природной обыденности.

Н. Бердяев поставил в центр своей философии проблему творчества. Он писал, что человек «призван к творчеству», а Рай существует только в творческом воображении человека. Рай лежит по ту

[135]

сторону добра и зла. И нравственная жизнь совсем не есть райская жизнь, и Рай не есть торжество добра. В царстве «добра» нет божественной освобожденности, легкости, цельности, «просиянности твари». В нравственной жизни есть тяжкая забота, забота борьбы со злом, и есть раздвоенность мира на «добрых» и «злых». Создание вечного рая и блаженства по соседству с вечным адом и муками есть одно из самых чудовищных порождений человеческого сознания, считал философ.

Этика не знает, что делать со злом, она его осуждает, но бессильна его победить. Поэтому она не знает Рая, как не знает Ада, она знает лишь чистилище. Этика же творчества входит в райскую полосу, хотя она знает и адские муки. Трагизм творчества состоит в том, что оно остается в земной реальности, вместо того, чтобы выйти на уровень космического бытия. Любовь есть сверхдобро, и в ней начинается райская жизнь, хотя и омраченная страданием. Человек более прорывается к Раю, когда мыслит его как Красоту. Преображение и просветление мира и есть красота, а не добро. Земной жизнью человека не исчерпывается и не завершается дело спасения и преображения. Мир не дан, а задан, считает Вяч. Иванов.

Русские мыслители не принимают религиозную этику личного спасения. Бердяев называет ее этикой трансцендентного эгоизма. Она приводит к искажению и извращению идеи Рая, призывая человеческую личность благополучно устроится при неблагополучии других людей и мира. Тем самым она отрицает единство тварного мира и космоса. Отрывание человека от человека и человека от космоса есть результат первородного греха и нельзя переносить его на дело спасения, вносить в образ Царства Божьего образ греховного мира. «Если хоть одно существо, обладающее экзистенциальным центром, не будет воскрешено для вечной жизни, то мир не удался, и теодицея невозможна. При этих условиях мое личное бессмертие не только ущербно, но, в сущности, невозможно», — писал Н. Бердяев. Эстетизм тоже есть претензия на Рай в грехе.

О Рае можно мыслить только апофатически, всякое же катафатическое мышление о нем порождает непреодолимое противоречие, т.к. категории посюсторонней жизни переносятся на потустороннюю жизнь. Основная антиномия нашего мышления о Рае в том, что человек мечтает о Рае и вместе с тем боится райского блаженства как скуки, однообразия, конечности. Эта антиномия связана с парадоксом времени и вечности. Мы переносим на вечность то, что относится лишь ко времени. Невозможно мыслить совершенства, полноты, цельности во времени. Мысль о совершенстве во времени вызывает томящую скуку, представляется остановкой творческого движения. Отсюда скука всех утопий райской жизни на земле, ложь всех утопий и ложь перенесения совершенства из вечности во время.

[136]

Совершенство, полнота и цельность во времени не осуществимы, потому что они означают конец времени, преодоление времени, вхождение в вечность. Время есть несовершенство, частичность и разорванность. Совершенство во времени есть всегда конечность, совершенство же в вечности есть положительная бесконечность.

Но Рай, пишет Бердяев, совсем не в будущем, не во времени, Рай в вечности. Вечность же достигается в мгновения настоящего, не в том настоящем, которое есть часть разорванного времени, а в том, которое есть выход из времени. Вечность есть творческая жизнь, движение не в пространстве и времени, а движение внутреннее, символизирующееся в движении по кругу, а не по прямой линии, т.е. внутренняя мистерия жизни, мистерия духа, в которую вобрана и вся трагедия мировой жизни.

Человек совершенен только в трех случаях: когда он творит, когда любит и когда совершает подвиг. Только тогда он обретает целостность и видит Вечность. Но творческий путь реализации личности — всегда жертва (адские мучения творчества, страдания любви, гибель героя). Творчество — непрерывная жертва отданности бытию, постоянное приношение дани миру.

Отблеск утерянного Рая есть в искусстве и в поэзии, в любви и сновидениях, и человек приобщается в них к мгновениям райского блаженства через творческий экстаз, т.е. через свой творческий путь вверх. В нем разрывается наше время и отменяется наше различение добра и зла, человек переживает окончательную освобожденность. В эти мгновения происходит выход из времени в вечность. Райская жизнь — это полет, а не прикованность к земле, не неподвижность. Она есть прежде всего победа над разорванностью времени.

Августин Блаженный утверждал, что время состоит из трех моментов настоящего: настоящее ожидания — это будущее, настоящее воспоминания — это прошлое, настоящее переживания — это настоящее. Мы устремлены к прошлому в воспоминании и к будущему в воображении. В воспоминании прошлое пребывает в настоящем, и в воображении будущее пребывает в настоящем. В этом парадокс времени. Мы ищем вечного настоящего как победы над потоком времени, и для этого мы постоянно выходим из настоящего в прошлое и будущее, точно в прошлом и будущем можно уловить вечное настоящее. Поэтому, живя во времени, мы обречены никогда не жить в настоящем. В устремлении к будущему происходит ускорение времени, при котором невозможно остановиться в настоящем для созерцания Вечного. Райская жизнь есть в вечном настоящем, победа над адской мукой времени. Ускорение времени, обращенность к будущему заменяется творческим полетом в бесконечность (в Вечность).

Рай создается человеком, человеческой свободой, человеческим творчеством, человеческим усилием. Рай и ад есть духовная жизнь

[137]

человека, и они раскрываются в глубине духа. Только слабость сознания выносит Рай и ад вовне, переносит их в объективный порядок, подобный порядку природы. Сознание более углубленное и цельное вбирает их внутрь духа, т.е. перестает пассивно мечтать о Рае и испытывать пассивный ужас перед адом. Но тогда Рай и ад не проецируются во времени в будущее. В каждое мгновение настоящего совершается суд Божий — это и есть голос Вечности. В этой способности к высшему духовному творчеству, творчеству совести, личной ответственности и заключена правда-красота личности. Ибо Царство Божие, сказал Христос, внутри нас. Царство Божие есть достижение совершенства красоты и цельности духа.