Соколов Э. В. Жизнь штандартенфюрера СС Штирлица - как воплощенная мечта советского человека

Поиск "полноты бытия", то есть максимально оправданного, бодрствующего, осмысленного существования, позволяющего реализовать родовые и индивидуальные задатки, избранную социальную роль - является философской проблемой, но также и жизненным, практическим стремлением каждого человека. Обрести такое существование удается не всем и не всегда. В потоке малозначительных дел редко человеку выпадают "полновесные", насыщенные мгновения, "свистящие как пуля у виска", имеющие каждое свой цвет, вкус, "отметину", раздающие "кому - позор", а "кому - бессмертие". Таких мгновений, действительно, приходится иногда "полжизни ждать", а для некоторых людей они и вообще не наступают. Чаще, чем о таких мгновеньях, мы слышим о потерянном времени, об утрате смысла бытия.
Древние греки называли состояние "полноты бытия" словом "схоле", что значит школа, досуг. Им обозначали состояние и мироощущение человека здорового, свободного, не озабоченного бытом, никуда не спешащего, радостно созерцающего мир идей и беседующего с друзьями-философами на пиру или в собрании. Состояние в чем-то ущербное, например, болезнь, работу, семейные хлопоты, зарабатывание денег называли "асхолией". Примерно ту же смысловую оппозицию выражает пара латинских понятий: "оциум" и "негоциум". Отсюда слово "негоциант", что значит "занятой человек".
С возникновением христианства идеал свободного бытия и самореализации личности был радикально переосмыслен. Для спасения души и достижения совершенства ранние христиане бежали в пустыню, в монастырь (монас - монах, одиноко живущий человек), они приближались к Богу, блаженству, бессмертию, практикуя аскезу, целибат и абсолютное послушание.
В период перехода от Средневековья к Новому Времени представление о полноте бытия и самореализации ассоциируется с всесторонним и гармоничным развитием личности - через образование, творчество, труд, духовное общение, военный или революционный подвиг. Полнокровная жизнь связывается с решением каких-то социальных задач.
В наше время на пороге третьего тысячелетия идеал "всестороннего развития" и "цивилизации досуга", о чем много писали в начале века и в 50-60-е годы, отступил куда-то в туманную даль. Современные философы чаще говорят об исходной "заброшенности", тревожности и озабоченности, обреченности и изолированности, которые могут быть лишь временно прикрыты, замаскированы различными социальными масками. "Неподлинность", нереализованность, страдание осознаются сегодня как всеобщий удел, что, однако не может искоренить стремления к подлинности, счастью и самореализации. Сущность человека есть лишь "негативная свобода", пустота, голая возможность (Сартр), которая должна быть использована путем выбора в ситуации почти полной неопределенности. Вокруг нас - люди, как-то "выбравшие себя", чаще всего - неудачно, но выдающие себя за преуспевающих и счастливых, то есть скрывающие свое "подлинное бытие", свою заботу, пустоту и духовную необеспеченность. Желая понять, как человек достиг зрелости и устойчивости, мы вступаем с ним в интимный контакт, "шпионим", исподволь "выведываем", "выпытываем" его душевную тайну. Так возникает представление, что все мы - "засланные" в этот мир разведчики, шпионящие друг за другом.
Сыск, шпионаж, расследование - распространенные, излюбленные сюжеты современных художественных произведений. При этом отыскивается не подлинное сокровище духа, не положительная ценность, а нечто противоположное - преступление, убийство, злодеяние. Что же это значит? То ли вконец испортился, пал, заблудился человек, то ли действительно он есть только "дазайн" (здесь бытие), неизвестно кем, откуда и для чего "заброшенное в этот мир".
Искусство и религия стремятся найти и утвердить в человеке его подлинный, светлый образ. И особенно впечатляет, когда мы видим, как человек своими силами, умом, волей выходит из "заброшенности" и "кругового" взаимного шпионажа к жизнеутверждающей вере, доверительному и радостному общению с Другим.
Самоутверждение и самореализация в ситуации заброшенности - это подвиг, универсальный сюжет искусства. Здесь можно вспомнить символического Робинзона Крузо, любимого героя англичан и подростков, который именно на необитаемом острове смог осуществить национальный идеал свободного труда и разумного миропорядка.
Наш Штирлиц - тоже Робинзон в своем роде. Ведь он живет, действует, мыслит, становится героем вдали от Родины, будучи заброшен в чуждую ему идеологию и культуру. Но он живет насыщенной, полноценной жизнью и мы, его соотечественники, в чем-то ему завидуем. В Штирлице есть какая-то тайна. Он лишен того, что имеем мы. Но мы лишены того, возможно, самого ценного в экзистенциально-психологическом смысле, что имеет он. Мы не можем представить себе Штирлица, живущего "нормальной" жизнью у себя на Родине. Насколько бы поблекла его жизнь, опустела душа, превратись он в заурядного директора завода, государственного или партийного чиновника. Каким образом психологически экстремальная и исторически неправдоподобная ситуация Штирлица дает такой широкий простор нашему чувству и воображению?
С. Секацкий в превосходной статье о шпионаже, как инструменте философии говорит о том, что "удел шпиона не менее важен, чем удел строителя" и "находится в самой сердцевине вопроса об аутентичности". По его мнению, шпионство - есть символ подлинного бытия, а изучение психологии шпионажа помогло бы понять самые глубокие экзистенциальные ценности современного человека. Ведь "этот мир сложился как постоялый двор (Дом Бытия) для засланных и непрерывно засылаемых лазутчиков".
В том, что человек часто оказывается в роли шпиона - есть своя правда. Но я не думаю все-таки, что шпионаж - самый выразительный символ человеческого бытия в мире. Я не согласен с тем, что изначально сознание пусто и лишено опоры. Сознание - и есть сознание Опоры. Смысл свободы осознается одновременно с пониманием ценности. Конечно, не всем людям удается достичь полноценного, осмысленного социального бытия. Но социальные роли - они все-таки не маски, они ведь "пускают корни" в душе, человек учится быть отцом, учителем, политическим лидером и способен "играть" эти роли ответственно и с полной отдачей.
Я не склонен расширительно толковать Супершпиона как человека вообще и не думаю, что последовательное движение личности по "шпионскому пути" приводит либо к гибели, либо "к явке с повинной". (А. Секацкий). Шпионский сюжет отражает не столько общечеловеческую драму (эта драма лучше выражена, например, в "вечных образах" Дон Кихота, Дон Жуана, Фауста, Гамлета), а лишь одну из тенденций формирования человека. Шпион сегодня - это, прежде всего, символ массовой культуры, значимый для обывателя, для "не-шпиона". Я думаю, что реальная психология шпионажа не имеет с кинообразом шпиона ничего общего.
Штирлиц - "проективный образ", концентрированное выражение вытесняемых в повседневной жизни стремлений - как высшего, так и низшего порядка. Мифы, искусство, религия, бредовые фантазии издавна служили сферой развития проективных образов. В них доводились до максимального напряжения и осуществлялись в художественно-игровом действии скрытые мысли и желания, а человек-зритель испытывал при этом "катарсис" - очищение души.
Психологический механизм проекции был открыт Фрейдом, наряду с другими бессознательными механизмами, такими как вытеснение, сопротивление, перенос, рационализация и т.п. Проекции, включенные в культуру, имеют как компенсаторную, так и ценностно-ориентационную, мотивирующую функции. Иначе говоря, они не только способствуют психической разрядке, восстановлению душевного равновесия, но также мобилизуют, собирают воедино и направляют в русло осмысленного действия противоречивые импульсы.
Компенсаторные проекции ярко проявляются в национальных и классовых предубеждениях. Не желая признать в себе зависть, ревность, жадность, нечистоплотность и другие осуждаемые мотивы, человек "проецирует" их на лиц, принадлежащих к иному сословию, нации и культурному слою, на уже имеющиеся образы "врага", "дьявола", "фашиста", "дикаря", "буржуя". Идеальные, альтруистические качества, духовно-творческие стремления проецируются на образы Отца, Монарха, Героя, Божества. Идентифицируя с ними свое "я" человек возвышается духовно и чувствует прилив сил.
Проекция позволяет воспринять, исторические и даже природные феномены как лично значимые. Войны, землетрясения, ландшафты, революции, социальные движения, персонифицируются и становятся объектами любви и ненависти. "Другой" - понятен и близок, когда мы "проецируем" на него свои переживания.
Важно подчеркнуть, что проекция - бессознательный механизм, контролируемый культурой. Свободный и стихийный выход бессознательных механизмов в сферу социального действия наблюдается у подростков, психически травмированных и невротических личностей, но осуществись он в массовых масштабах, это означало бы коллективный психоз - социальную катастрофу. Проективные образы снимают противоречия и напряжения, неразрешимые в реальной жизни. Это достигается путем осмеяния или обожествления некоего лица, чучело которого сжигают на глазах у всех или любуются его образом. Говорят, что при входе на некоторые заводы Японии поставлены резиновые куклы, изображающие представителей администрации, и тут же положена палка, которой можно стукнуть куклу по голове. У нас сравнительно недавно появилась телевизионная программа "Куклы", в которой высшие государственные лица изображаются в смешном, карикатурном виде. Обнажается символический характер политических фигур, а средний, социально-приниженный человек испытывает от этого удовлетворение. Подобная программа была бы немыслима в дореволюционной России и в сталинско-брежневские времена. Ее можно считать важным шагом вперед в нашем культурном развитии.
Есть основания рассматривать многие реальные политические фигуры современности, как специально формируемые с помощью СМИ проективные образы, которые появляются как раз в тот момент, когда простому народу хочется выругаться, послать все "к чертовой матери", плюнуть или хотя бы плеснуть стаканом воды в "проклятую демократическую морду", которая довела страну до такого унижения. Развивается новая сфера культуры - политический театр, полезный во всех отношениях.
В примитивных дописьменных обществах, где рациональное сознание развито слабо и не претворено в устойчивые социальные структуры, проективные механизмы и образы то и дело непосредственно включаются в общественную практику и нередко приобретают грозное, устрашающее значение. Например, образ "внутреннего врага", "шпиона", "вредителя", возникающий стихийно - под влиянием разного рода трудностей и неудач - в сталинское время искусно эксплуатировался властью и служил объяснением и оправданием массовых репрессий. В европейском культурном сознании проективные образования подверглись сначала облагораживающему и дисциплинирующему воздействию христианства, а затем - рациональной науки, гуманистических права и морали. В связи с этим судьба проекций в разных сферах культуры складывалась по разному. Из некоторых сфер они активно вытесняются рациональностью (труд, наука). В других их стремятся приручить и использовать в борьбе с врагом или иноверцем (политика, религия). В третьих им дают свободно проявиться и даже стимулируют (искусство, массовая культура, публичные празднества). Сегодня, как мы видели, они специально создаются профессионалами для того, чтобы манипулировать общественным сознанием (пропаганда, политика, реклама).
Для снятия непреходящих и практически неразрешимых напряжений в культуре создаются специальные зоны, где человеку разрешается жить по законам бессознательного, забыть о логике, о принципиальном различии между воображаемым и действительным. К числу таких сфер принадлежат праздники, карнавалы, театр, художественная литература и, конечно, кино. Здесь реальность свободно и естественно сливается с воображением, мечта - с жизнью. Спонтанность и свобода психических импульсов - поддерживаются и востребуются, чего нельзя сказать о сферах производства, управления и многих других. Посредством искусства коллективные проекции приводятся в соответствие с процессами общественного развития и, в свою очередь, ускоряют эти процессы или дают им новую ориентацию. Проективные образы обладают мощным интегрирующим, стабилизирующим и мобилизующим эффектом.
Самые впечатляющие проективные образы, представленные в мифах, литературе, религии, рождались самопроизвольно, в сновидческой и поэтической фантазии. Затем они обрабатывались дневным практическим рассудком, корректировались в диалоге и публичном дискурсе. Так они приобретали черты правдоподобия, насыщались реальным этико-политическим содержанием, становились идеальными прототипами, с которыми отдельный человек мог себя идентифицировать, не теряя при этом здравого рассудка. Он приобретал, с помощью коллективных проекций, мощный заряд надежды и веры, раздвигал границы своего сознания, начиная ощущать себя реальным участником Исторической и Космической драмы.
Особенно ярко проективная функция культуры проступает в кино. Кинообраз представляется более простым, прямолинейным по сравнению с литературным. Но зато он воплощается в конкретном лице актера, в вещном бытовом обрамлении и потому может выглядеть предельно правдивым и безыскусным. В кино высший героизм и самое низменное злодейство естественно "встраиваются" в жизнь и приобретают захватывающую власть над сознанием зрителя, у которого во время просмотра фильма все социальные связи - оборваны. Зритель-индивид подвергается массированному воздействию аудио-визуального ряда, который искусно, продуманно выстраивался в течение месяцев и даже лет творческим коллективом. Кинореальность становится "гиперреальностью", концентрированным бытием. Психологическая продуктивность киновремени умножается в десятки раз по сравнению с нормальным, социальным временем.
Не забудем, что кинообраз создается совместными усилиями сценариста, режиссера, актера, оператора и зрителя, каждый из которых может иметь свою версию киногероя, по своему трактовать его проблемы и цели. Киногерой приближается к массовому архетипу, уже в значительной мере сложившемуся. Это происходит за счет усилий как творческого коллектива, так и самого зрителя. Архетипический ожидаемый зрителем образ "нащупывается" пробами разнохарактерных актеров на главные роли, "шлифуется" в многочисленных дублях, корректируется после предварительных просмотров и споров между режиссером и актерами.
И все-таки реальный эффект нового фильма часто оказывается непредсказуемым. Это, впрочем, понятно. Ведь массовые предпочтения, бессознательные симпатии и антипатии, логику ассоциативных рядов зрительской массы невозможно выявить с помощью строгих социологических методов. Суммарный эффект фильма легче угадывает творческая интуиция актера и режиссера, чем ум социолога или идеологического цензора. Благодаря зрительским ассоциативным связям, скрытой символике многие вещи, жесты, движения, даже случайно попавшие в кадр, оказываются преисполненными величайшего значения. В то же время целые сцены и сюжетные линии, специально вставленные в фильм, чтобы разъяснить зрителю как "все обстоит на самом деле" зрителем не принимаются во внимание или кажутся ему фальшивыми. Доведенный до определенного совершенства киногерой - оживает, как статуя Пигмалиона, выходит из кадра, начинает жить своей жизнью - например, в анекдотах.
Имея в виду Штирлица, мы можем рассуждать о том, что именно из его деятельности, поступков и мыслей было эксплицировано, открыто, а что осталось скрытым от зрителя, но, по логике вещей, кажется очевидным или вероятным.
Хорошо сделанный фильм в чем-то подобен сновидению: он стоит точно посередине между субъективно-творимым и объективно-наблюдаемым. У него есть единая, самоочевидная эмоционально-смысловая основа, которая, правда, не во всех образах и эпизодах проступает одинаково ясно. Если эта основа понятна, схвачена зрителем, он получает право по своему интерпретировать сюжетные ходы и образы, вступая при этом в противоречие с авторской трактовкой.
В. И. Ленин гениально угадал в кинематографе источник новой мифопроективной культуры, соответствующей массовой ментальности 20-х - 30-х годов. "Кинопроцесс" как культурный феномен, тогда только начинался. В нем интенсивно взаимодействовали идеология, бессознательные механизмы, фантазия, традиционные и новые художественные каноны, массовое восприятие. Кинопроцесс был, можно сказать, "запущен" советской властью и имел огромное значение не только для судеб искусства, но и для формирования новых этико-политических установок массового сознания. Кино стало "важнейшим из искусств". Идеологическое и цензурное давление на творческий процесс, конечно, имело место, но результаты его были не однозначны.
От кино требовалось убеждающее, просвещающее, облагораживающее воздействие. Создатели фильма обязаны были овладеть массовым сознанием. А чтобы это сделать, им необходимо было понимание духовных и психологических запросов масс, мастерство в своем деле. Попытки партийных идеологов непосредственно управлять кинопроцессом никогда не были вполне успешными. Вопрос о том, выпустить или не выпустить в прокат ту или иную ленту, решался нередко годами, после многочисленных просмотров, переделок и дискуссий. Ни один идеолог не мог точно предсказать, что именно "высмотрит" в фильме массовый зритель, что увидят в нем критики, каков будет его суммарный эффект после публичных обсуждений в прессе и приватных бесед на коммунальных кухнях. Чтобы зритель поверил в фильм и проникся выраженными в нем чувствами, требовалось многое. Сокрытие правды и слишком жесткое ее изображение, недостаток и избыток "идейности", обилие и скудость развлекательно радующего материала - все могло вызвать у зрителя негативно-враждебное отношение к фильму. Идя в кино, ожидали праздника. Поэтому даже очевидные киномифы: "Кубанские казаки" или "Небесный тихоход" - пользовались огромным успехом.
Создатели фильма страдали от неумных цензоров, должны были приспосабливаться к идеологии, учились ее обходить и, при этом, нередко неожиданно для себя закладывали в фильм такие идеи, которые буквально "взрывали" господствующие идеологемы. Это можно сказать о фильмах "Летят журавли" Калатозова, "Иваново детство" Тарковского, "Калина красная" Шукшина. Впрочем, идеологические кинобомбы, подобно ярким, впечатляющим снам, не оказывали особенно большого влияния на состояние общества.
Расцвет социально-значимого и художественно-полноценного киноискусства наблюдался в 50-70-е годы как в России, так и на Западе, что было связано с рядом факторов технического, политического и духовно-культурного порядка, а также с отсутствием конкуренции со стороны телевидения. Сегодня факторы, благоприятствующие кино, явно пошли на убыль, что и привело к его упадку. Кинематограф увял, не успев расцвести. В кино больше нет места героям, которые могли бы стать властителями дум, хотя его создателям не мешают больше ни цензура, ни идеология, ни отсутствие техники, да и мастерства им не занимать.
Учтя сказанное, приступим к анализу образа Штирлица - главного героя "17-ти мгновений весны". Многие киногерои 70-х годов, сыгранные актерами более талантливыми, чем Вячеслав Тихонов, сегодня сильно поблекли, выдают наивность тогдашней публики, идеологическую заданность картины. Но Штирлиц живет, завоевывая расположение все новых поколений зрителей, для которых Великая Отечественная Война давно стала легендой.
Каким же образом талантливая, но не гениальная Татьяна Лиознова и Вячеслав Тихонов - впечатляющий, способный, но не на все сто процентов обаятельный актер, смогли создать столь жизнеспособный образ? Какова причина власти над нами и популярности Штирлица? В чем главный смысл "17-ти мгновений"?
Не будем рассказывать об истории создания фильма, оценивать работу его создателей, анализировать сюжет, стилистику, соотношение в нем правды и вымысла. Реалий жизни и психологии разведчика мы тоже не будем касаться, поскольку они нам мало известны, да и не имеют прямого отношения к мифу о Штирлице. Нас интересует киногерой Штирлиц, содержание и социально-психологическая значимость этого образа, причины устойчивой симпатии к нему зрителя.
Понятно, что фильм такого масштаба (хотя бы по количеству серий, величине затраченных средств, значимости и остроте тематики, затрагивающей исторический смысл Второй мировой войны, духовно-идеологическую природу сил, в нее вовлеченных), не мог быть случайным прорывом художественной фантазии на авансцену советского массового кино-телеискусства. Известно, что замысел "умного фильма" о победе СССР в Отечественной войне "вызрел" в холодном уме Юрия Андропова, тогдашнего Председателя КГБ. С его согласия и одобрения были приглашены для этой работы сценарист Юлиан Семенов и режиссер Татьяна Лиознова. Последняя, по мнению критиков, была главной вдохновительницей киноэпопеи: подбирала актеров, музыку, песни, голоса, вставляла в фильм придуманные ею эпизоды. Консультировал фильм начальник информационно-аналитического отдела Второго Главного Управления (контрразведка) Георгий Пипия. Ему было дано указание не показывать ничего лишнего из деятельности советской разведки и не выставлять немцев выродками и недоумками. Нужно было убедить зрителя в том, что советский народ не грудами мертвых тел преградил дорогу врагу, а одолел его в интеллектуальной схватке, духовном противоборстве. Советский человек победил умного, идейного, дисциплинированного противника, который не уступал ему ни в мужестве, ни в преданности долгу, ни в патриотизме. Эта задача фильма ясно прорисовывается в образах интеллигентных и даже обаятельных немецких генералов и высших чиновниках Рейха: Мюллера, Кальтенбруннера, Шеленберга, Вольфа и других. Живущие сегодня в Германии родственники Шеленберга - шефа разведки прислали благодарность создателям фильма за то, что этот персонаж сыгран столь интересно и доброжелательно.
Однако акцент на интеллектуальном аспекте российско-германского противоборства при отсутствии, казалось бы, обязательных духовно-идеологических и национально-патриотических мотивов, подталкивают к тому, чтобы спросить: "А о чем, собственно фильм? Кто с кем в нем ведет борьбу?" Постоянное перемещение смыслового фокуса между линией действий Штирлица и общей линией событий Второй мировой войны не позволяет дать однозначного ответа на эти вопросы. Конечно, фильм этот - о мужестве и уме Штирлица - Максима Максимовича Исаева, русского, советского разведчика. Но он также и о противоборстве каких-то мощных мировых сил, которые ясно не обозначены. Фашизм и коммунизм, как противостоящие идеологии в фильме, можно сказать, отсутствуют. Русские и немцы выглядят как нормальные, во многом похожие люди - достойные соперники. Среди немцев мы встречаем не только преданных Родине, трезвомыслящих генералов, но и солдата, ценой жизни спасающего русского ребенка, носителей высоких гуманистических ценностей - пастора Шлага, профессора Плейшнера.
В Штирлице не подчеркнуты никакие собственно русские черты и никак не обозначен в нем убежденный коммунист. Кажется, что Штирлиц - тоже носитель общечеловеческих, общеевропейских ценностей и именно на этой основе находит он взаимопонимание с пастором.
Пастор Шлаг - особенно значимая фигура. Ведь только с ним Штирлиц ведет по настоящему серьезный диалог, только ему он смотрит честно в глаза и заставляет этого смелого, умудренного жизнью и вполне зрелого человека - поверить в правоту его, Штирлица, идеи, завораживает его своим взглядом как малого ребенка. Можно сказать сильнее: в духовном контакте, в согласии Штирлица и Шлага предвосхищается будущее духовное единство Европы и России.
Какой представлялась мировая историческая ситуация? Мощная, закалившаяся в боях советская армия - у ворот Берлина. Ничто не мешает ей взять под контроль всю Европу, где русских поддержат местные компартии и пролетариат. Это будет концом многовекового противоборства России и Европы, приведет к их слиянию под эгидой победившей России. Ведь именно русские спасли Европу от коричневой чумы, продемонстрировав тем самым превосходство советской идеологии по отношению к гнилому европейскому либерализму.
Однако война не кончена и чаши весов колеблются. Старая Европа еще жива. Теперь ее представляет Даллес, который ведет сепаратные переговоры с Вольфом. Формально - он наш союзник, но сюжетно - "по ту сторону баррикад". Ясно, чего хочет Даллес, чего хотят хозяева старой Европы. Совсем недавно они вскормили фашизм как ударную силу против коммунизма. Теперь обе стороны истощены. Гитлера нужно сместить, и Европа должна опять объединиться против СССР, против русского большевизма. Таковы планы Америки. Но Штирлиц - и в этом его жизненная и политическая миссия - не позволяет этим планам осуществиться. Он своим умом, волей, мужеством в этот уникальный момент истории собственноручно развязывает и заново связывает нити политических событий, направляя их в русло прогресса и общечеловеческого единства. При этом он демонстрирует превосходство русского ума над европейско-американским. Россия несколько столетий училась у европейцев и вот теперь она развила и закалила свой ум настолько, что смогла разгромить своих учителей. Для России Победа в войне 1941-1945 г.г. - кульминационное событие в ее тысячелетней истории. Это - алмаз в короне нашего Отечества. И то, что именно Штирлиц закрепляет этот алмаз в нужном месте и в нужное время - придает этому кинообразу мощь и обаяние. Да, Россия победила, Россия - состоялась именно потому, что смогла воспитать нового человека, который возвысился над типом старого европейца. И в этом новом человеке-победителе можно увидеть черты "вселенскости", черты человека будущего, представляющего всемирное братство людей. Вот какова историческая подоплека обаяния Штирлица. Уберите эту подоплеку - и вся "острота" фильма пропадет, останется примитивный детектив.
Таково, на мой взгляд, идейно-тематическое ядро фильма, источник его жизненности. Однако она замаскировано многими остросюжетными линиями и эпизодами, высококлассными актерами, которые привлекают к себе внимание в первую очередь. Интеллектуальные поединки Штирлица с Мюллером, его дружба с Шеленбергом, заочная дуэль с Кальтенбрунером, "беседа по душам" с генералом-попутчиком в купе поезда, интрига с Борманом - все это сделано красиво и естественно. Некоторые эпизоды, правда, натянуты, как, например, убийство Штирлицем своего лучшего агента - провокатора и фантастическое спасение радистки Кэт. Но эти "сомнительные" эпизоды все же не колеблют главной эмоционально-смысловой основы фильма, делающей его событием нашей культурной истории.
Реального лица, подобного Штирлицу, конечно, не могло существовать. Но его образ живет и занимает прочное место в нашем воображении, вызывая восхищение, сочувствие, незабываемое ощущение победы и исторической правоты России в великой мировой схватке.
По разным причинам работа над фильмом растянулась на многие годы. Это способствовало уточнению общей идеи; тщательному подбору актеров даже на второстепенные роли, а также музыки, закадрового голоса, песен, документов - всего того, что позволило правдиво объединить сюжет, мораль, идеологию эпохи оттепели, историческую документалистику и найти всему этому целостное выражение в едином аудио-визуальном ряду. То, что "швы" между сюжетной и историко-фактографической линиями фильма почти не замечаются - тоже большая художественная удача авторов фильма. Чтобы его отснять, нужна была духовно-моральная атмосфера 60-х-70-х годов, когда надежды оттепели, еще неугасшие, уходили вглубь - в философию, коллективное бессознательное, искусство.
Фильм был сначала показан нашим профессиональным разведчикам и единодушно ими одобрен. Его просмотрели члены ЦК Политбюро на своих дачах, руководство КГБ на Лубянке и, наконец, он был представлен народу как сериал, в момент, когда телевидение только входило в быт и воспринималось как событие. "17 мгновений весны" стали, возможно, единственным телефильмом, который был единодушно принят и высоко оценен всеми слоями общества: молодыми и старыми, вольнодумцами и коммунистами, народом и интеллигенцией, идеологами и творческой элитой.
Приступая к анализу кинообраза, отметим, что Штирлиц, если судить по его привычкам, поведению, не является советским, русским человеком, коммунистом, носителем русско-государственной или православной идеи. Все внешние атрибуты "русскости", "советскости", "коммунистичности" как бы "ампутированы" у Штирлица - под предлогом уникальности и экстремальности ситуации, в которой он находится. Но интуиция подсказывает нам, что эти атрибуты и на самом деле должны были отмереть, поскольку Штирлиц так долго живет вдали от Родины, что психологически должен был измениться. Но кто же вырос, проявился на месте "вытесненной" личности Максима Максимовича Исаева - этого, по всей вероятности, мирного, законопослушного себя на Родине человека? Перед нами - образ Супершпиона, персонажа, рожденного нашей эпохой, но имеющего "архетипических" предшественников. В их числе можно назвать демона и ангела-хранителя, образующие вместе некую органическую смесь. Это вариант "светлой нечистой силы", булгаковского Воланда и Мефистофеля. Что-то есть в нем и от традиционного образа пройдохи, авантюриста ("пикаро") - известных уже литературе XVI-XVII в.в. Но в отличие от последнего Супершпион обладает твердыми моральными устоями и имеет своего личного Бога - "Центр", с которым должен время от времени выходить на связь. Супершпион-Штирлиц - интеллектуальный, экзистенциальный авантюрист, а не политический или бытовой. Романтический демонизм и марксистский провиденциализм также просматриваются в этом ницшеанском "сверхчеловеке", играющем "большими задачами".
На первый взгляд, Шпион есть чей-то слуга, орудие какой-то политической силы, об истинной природе которой он может даже ничего на знать. Но такая ограниченность свойственна лишь традиционному и презираемому типу "шпиона-соглядатая". Штирлиц же Супершпион нового поколения. Благодаря непосредственному участию в событиях глобального масштаба он должен лучше, чем кто-либо другой, знать секреты, тайные механизмы своей эпохи. В этом отношении он даже выше, значительней, чем политический лидер, вождь или руководитель внешней разведки, которые не имеют возможности столь глубоко и интимно вживаться во все перипетии международной политики, занимаясь своим делом лишь в рабочие часы. Здесь уместно привести выдержку из романа Юлиана Семенова:
"Штирлиц, когда ночью, да и то изредка, позволял себе чувствовать себя Исаевым, рассуждал так: что значит быть настоящим разведчиком? Собрать информацию, обработать объективные данные и передать их в центр - для политического обобщения и принятия решений? Или сделать свои, сугубо индивидуальные выводы, наметить свою перспективу, предложить свои выкладки? Исаев считал, что... очень плохо, когда разведка полностью подчинена политике: так было со Сталиным, который не поверил Зорге и тем, кто предупреждал о готовящемся нападении Германии на Советский Союз; так было и с Гитлером, когда он не прислушался к осторожным мнениям военных - Россия не так слаба как кажется. И также плохо, когда разведка тщится подчинить себе политику". (1).
Каково же реально-историческое решение этой дилеммы? В перспективе можно ожидать возникновения особой полулегальной профессии политика-разведчика, сближения этих двух персонажей.
Нас интересует, однако, образ Разведчика-Супершпиона в кино, массовом искусстве. Притягательность его связана, по-видимому, с возрастанием разрыва между уровнями политического сознания обывателя и политического деятеля. Речь идет не столько о разрыве в степени информированности, сколько о различиях личных идентичностей. Городской обыватель в глобальном сообществе имеет все меньше времени читать, вдумываться в мировую политику, которая становится для него слишком сложной, противоречивой. Обыватель узко специализирован, политически и культурно "укоренен". Им умело манипулируют газетчики и телевизионщики. Он все хуже представляет себе расстановку сил на мировой арене. Ослабевает его патриотическое, национальное чувство, которое не заменяет сравнительно слабо развитое чувство корпоративной принадлежности. Он, вероятно, ощущает непреодолимую для него архаику своей самоидентичности. Именно поэтому столь привлекателен для него образ всезнающего, всевидящего, вхожего во мировую политическую элиту персонажа, который возвышается над своим и вражеским окружением и все более явственно ощущает себя Гражданином Мира, вершителем исторических судеб. Таким образом, слабый, затерянный в бескрайнем глобальном пространстве человек начинает чувствовать себя участником эпохальной политической драмы. Он осуществляет всегдашнюю свою мечту стать Богом, Сверхчеловеком или, на худой конец, Демоном истории.
Компенсаторный характер образа Шпиона проступает и в популярных героях западной массовой культуры, таких как Джеймс Бонд, и в многочисленных "альтерэго" Шпиона, во всех этих Шерлоках Холмсах, комиссарах Мегре, лейтенантах Коломбо, джентльменах вроде Пуаро, профессия которых - разгадывание замыслов "тайного врага", подозреваемого преступника. В образе Супершпиона есть жизненный реальный компонент, в нем обнажается некая важная экзистенциальная универсалия человека. "Все люди - враги" - название известного романа Р. Олдингтона.
Но почему образ современного Супершпиона - серьезный, а не детективно-развлекательный, возник именно на русско-советской почве?
Наша гипотеза по этому поводу состоит в том, что Штирлиц - этот "народный герой" (ставший, между прочим, героем анекдотов), есть плод экзистенциальной русско-советской тоски. У советского, да и у русского человека дореволюционной поры было много поводов для тоски. Напряженный разрыв между идеалом и реальной жизнью, характерный вообще для русской культуры, (о нем убедительно пишет академик Д.С. Лихачев в работах, посвященных древнерусской литературе) даже увеличился в советское время, хотя и был отчасти замаскирован коммунистической идеологией. Чтобы утолить тоску по многим ценностям, отсутствующим в реальной жизни, русскому человеку нужны были проективные образы.
Возможно, самым глубоким видом русской тоски является тоска по "всечеловечности", мировому человеческому братству, о котором столь часто шла речь в русской философии и литературной критике. Эта ценность акцентировалась и в советской идеологии в форме идей коммунизма и интернационализма. Но как соотносилась она с действительностью? Вместо коммунизма - ожесточенная классовая борьба, вместо интернационализма - невозможность выезжать за рубеж и запрет на контакты с иностранцами. А вот Штирлиц свободно живет за рубежом и постоянно общается с иностранцами. Для него нет ни эллина, ни иудея, нет и классовых перегородок. Он так вжился в чужую культуру, что большая часть его душевной энергии уходит именно на эти общечеловеческие контакты. Нет у Штирлица ни семьи, ни друзей.
Вторая наша тоска - тоска по порядку. "Земля наша богата, а порядка в ней - нет". Склонность к анархии, междоусобицам, неуважение к праву, собственности, достоинству личности, а также необязательность, неаккуратность, пренебрежение служебными обязанностями - это наши русские национальные черты, распространившиеся по всей России. Был ли порядок в советской стране? В некоторых общественных сферах был - взять хотя бы социальную защищенность детства, борьбу с организованной преступностью, отсутствие межнациональной вооруженной борьбы и некоторые другие достижения "командно-административной системы", о которых мы сегодня, в разгар демократических реформ можем только мечтать. Однако во многих сферах жизни в советские времена царил чудовищный беспорядок, а лучше сказать, абсурд. Нищенская жизнь в стране, полной всяческих богатств. Высылка за рубеж и уничтожение мыслящего слоя нации и трудолюбивого крестьянства. Изготовление из прекрасного материала - кожи, сукна - массы ненужных, немодных предметов - обуви, одежды, которые затем списывались в утиль. Печатание каждый год на прекрасной бумаге огромного количества произведений Ленина, которых никто не покупал и не читал и которые сразу же шли в макулатуру. Уничтожение храмов и ценнейших произведений церковного искусства. Деньги, направляемые на поддержку компартий, разбросанных по всему миру, и расходуемые неизвестно на что. Фантастические проекты поворота северных рек на юг. Что это все, как не абсурд, возведенный в ранг государственной политики? Всякий умный русский человек тосковал по порядку, понимая в глубине души, что в России он невозможен. Принятие "беспорядка" как нормы жизни стало у нас критерием понятливости, адекватности, психической нормы. Тот, кто недоумевал, видя, что говорится одно, а делается - другое, считался в 60-е-70-е годы недалеким поверхностным человеком. Нельзя было, оставаясь нормальным, избежать "двоемыслия" в послесталинские времена.
А что же Штирлиц? Как ни странно, но этот русский, советский человек, не эмигрант, не перебежчик, не изгнанник, живет в условиях порядка и не страдает от "двоемыслия". Он открыто и законно получает свою салями, не испытывает притеснений от бюрократии, от глупых начальников. Ему не надо стоять в очередях, ждать целый день какого-нибудь сантехника, у него чисто и прибрано в доме, на улицах нет помоек и свалок, быт его хорошо организован. Он чужеземец, но защищен всей культурой приверженного к порядку германского народа.
Штирлиц живет и действует в рамках немецко-фашистского порядка, причем Кальтенбруннеру он кажется даже более дисциплинированным и идеологически "твердым", чем того требует здравый смысл. Можно возразить, что Штирлиц только "притворяется" правоверным нацистом, но это - поверхностное объяснение. Штирлиц поддерживает фашистский порядок, потому что он ему понятен, выгоден. На фоне этого порядка борьба амбиций и самолюбий в верхушке Рейха дает ему благодатный материал для интриг. Но главное, Штирлиц, через свою профессию, которая с одной стороны, не допускает сомнений в основах личной веры, а с другой - знакомит разведчика с идеологиями, противоположными по содержанию, но примерно равными по силе, должен "деидеологизироваться" и выработать собственное кредо, естественное и требуемое для него, но неприемлемое ни для кого другого. Можно лишь предполагать, в чем это кредо состоит, так как оно ни в чем не эксплицировано.
Во-первых, любовь к риску, к жизни на краю пропасти - мощный и необходимый разведчику жизненный стимул. Во-вторых, вера в какой-то идеал Добра, который выше любой конкретной идеологии. В-третьих, вера в способность своего организма выполнить любую работу.
"Надидеологичность" супершпионов - естественна и она приводит к тому, что самые прославленные из них, например, Азеф, Мата Хари, Парвус, Сидней Рейли были двойными или тройными агентами. И следует согласиться с А. Секацким, который пишет, что многоролевой шпионаж является "могучей преобразующей силой мирового масштаба".
Строго говоря, Шпион высшей квалификации, если ему удастся выжить, должен, в конце концов, научиться выполнять задания всех враждующих сторон, имея при этом свое особое мнение о Высших Целях. Его "сокровище" в том, чтобы "держать руку на пульсе истории", которая ведь одна для всех. Ему нет смысла вникать в "мелкие" идеологические разногласия сторон, если этого не требуется для выполнения конкретного задания.
Третья утоленная тоска - тоска по уму. Она, наверное, самая важная. Многие интеллектуально развитые, одаренные люди испытывали в России "горе от ума". Пушкин писал в одном из своих писем: "Черт догадал меня родиться в России с умом и талантом". "Дураки и дороги" - вот источники наших российских бедствий. Мыслить в полную силу, самостоятельно русский человек чаще всего не мог. Интеллектуальные ресурсы русского народа огромны, но они никогда не были полностью востребованы. Мыслящий, умный человек, если он появлялся у нас, как литературный образ, не персонифицировался как профессионал, мастер, государственный руководитель. Печорин, Рудин - умные люди, но они - "лишние". Умен и Раскольников, но он - убийца, преступник. Умен Обломов, но он - бездеятелен. Мудр отец Зосима, но он - монах, отрекшийся от мира. Князь Мышкин, несомненно, очень проницателен, насквозь видит людей. Но он - "идиот".
И все-же, как это ни парадоксально, именно любовь к свободомыслию, то есть к спонтанному, даже анархическому, без практической нужды "мыслепорождению" - одна из характернейших черт русского человека. Особенности русского характера, негативно проявляющие себя в социальной жизни, оборачиваются достоинствами в жизни умственной, если для нее вдруг открывается свобода. Действительно, "анархия мысли" - это, строго говоря, богатство, широта, разнонаправленность ума, готовность мыслить каждый раз по новому. Неуважение к праву, собственности и авторитету - это проявления огромной свободы в интеллектуальной сфере. Русский человек готов вбирать в себя чужие мысли и вкладывать свои в чужой ум, забывая о первоисточнике. Игнорирование "границ личности" есть способность высказывать публично мысли потаенные, интимные, самые глубокие, придавая им общезначимую форму. Пренебрежение к общественному порядку есть склонность к творчеству, открытость ума к истине, которая важнее любых общественных установок и т.п. В социальном мире русский ум чувствует себя скованным; наталкиваясь на всякого рода каноны, догматы, идеологемы, он предпочитает "дремать". Но попадая в живое духовно-моральное пространства, он просыпается. Русский человек усматривает высший тип жизненной мудрости в образе Иванушки-дурачка, пренебрегая при этом настоятельными задачами практического жизнеустройства. Нам интересно думать о том, как подковать блоху, полететь в космос, повернуть северные реки на юг, стоит ли прогресс слезинки ребенка, но не о том, как наладить в стране производство хороших стиральных машин, башмаков и как утилизовать бытовой мусор. Можно сказать, что именно умствование (часто маниловское, хлестаковское), созерцание, размышление и фантазирование - есть аутентичный способ жизни русского ума, но никак не целенаправленное волевое мышление. Русский ум ориентирован скорее на мечту, а не на реальность; на будущее, а не настоящее. Он интуитивен, а не дискурсивен. Вряд ли какой-нибудь реальный социум даст русскому уму полную свободу. Русскому человек нужно оказаться в экстремальных условиях, чтобы ум его заработал в полную силу.
Изначальная недисциплинированность и асоциальность русского ума, его "антиправовой" характер создавали сложности при формировании русской государственности и слаженной экономической системы уже с древнейших времен. В советский период ум проявлялся в планах и проектах, но отсутствовал при их исполнении или же выдвигались заведомо "неумные" планы ("переделка природы"), которые, однако же, скрупулезно и настойчиво проводились в жизнь. Господствующая в советский период марксистско-коммунистическая идеология была внутренне противоречива, содержала в себе рационально несогласуемые моменты. С одной стороны - плановое хозяйство, централизованное управление, мобилизация всех материальных и человеческих ресурсов, а с другой - подавление естественных мотивов хозяйствования, наращивание паразитического аппарата бюрократии, который был призван заставить трудиться людей, в своем труде не заинтересованных. Теория Марка утверждала принципы исторической необходимости, логичности, разумного исторического процесса, а практика советской власти основывалась на изначальной иррациональности классовой борьбы, на представлении о несогласуемости с помощью разума и компромиссов классовых интересов.
Изъяны русско-советской рациональности, усиливающие исконно русскую "тоску по уму", были следствием многих причин. Так, в советское время повысилась среди населения доля образованных, грамотных и, можно сказать, "мыслящих людей", но выдвижение на командные посты людей "из низов", пролетарского происхождения, с уголовным прошлым, людей, любящих власть, но безответственных и некомпетентных, привело к усилению противоречия между глупостью, невежеством руководителей и крепнущим интеллектом народа.
Сложен и до конца не осмыслен опыт советского тоталитаризма для развития российского ума. Тоталитарный строй, очевидно, усилил воровскую, уголовную, начальническую "рациональность". Совершенствовалась "рациональная" система обращения с людьми как со скотом, с "человеческим материалом". Это, конечно, подрывало этическую мотивацию мышления. Но, одновременно, укреплялась, закалялась и изощрялась внутренняя независимость мысли у тех, кто не принимал "правил игры", навязываемых советским режимом. Массовый террор уничтожал мыслящую элиту страны, но опыт страданий, гонений, социальной неустойчивости, подобно опыту первых христиан, делал даже среднего человека более трезвым, умудренным, чувствительным к проявлениям добра и зла, справедливости, любви и милосердия.
Нарастание, высвобождение духовно-идеологических и интеллектуально-моральных противоречий в советском менталитете 60-х-70-х годов говорит о том, что в период оттепели в СССР назревала своего рода реформация. Она должна была открыть дорогу "новому человеку", который исподволь формировался усилиями советской власти. Эта власть в открытую ничему плохому не учила, но грешила тем, что не претворяли "добрые" идеи в жизнь. Это должен был быть "коммунист с человеческим лицом", "либеральный коммунист", не "левша" и не "подпольный мыслитель", а полноправный мыслящий гражданин, всерьез принявший задачу рациональной переделки общества и мира на гуманных основаниях. Новый тип советского человека явился нам в лице Сахарова, Солженицына, Высоцкого, Шукшина, Окуджавы, о. Александра Меня, других диссидентов и полудиссидентов, но так и был не допущен на легальную политическую сцену.
Теперь мы можем ответить на вопросы: какого рода ум, какая рациональность представлены Штирлицем и почему этот образ способен утолить русско-советскую тоску по уму. Мыслительная деятельность, анализ и разгадывание замыслов врага, немецкого руководства - основной вид занятий Штирлица. В своем мышлении он не стеснен ничьим авторитетом. Стоя "над идеологиями" он имеет возможность применять любые мыслительные ходы. Штирлиц как умственный тип "постоттепельной" застойной эпохи выражает соревновательный характер "двух идеологий" - западной и советской. И он, наконец, представляет новый тип глобального мышления, характерного для работников ООН, Римского клуба, ЮНЕСКО и других международных неправительственных организаций, берущих на себя определенную ответственность за человечество.
Четвертая утоляемая тоска - еще более удивительна. Живя в фашистском тоталитарном государстве, Штирлиц - свободен. Он не мечтает о свободе, о воле, которых не было ни в царской, ни в советской России. Ведь он свободен делать то дело, к которому призван, в которое верит, которое, не побоимся сказать, любит! Ведь свобода - это не удовлетворение мелких и беспорядочных хотений, а возможность найти и реализовать главную творческую потенцию личности. Такая возможность предоставляется не всем и не всегда, но Штирлицу - она дана.
Добавим к этому, что более свободный образ жизни Штирлица в Германии, чем у себя на Родине, связан с рациональностью немецкого политического порядка. Живи Штирлиц в СССР, он мог быть арестован и расстрелян, несмотря на все свои заслуги, то есть погиб бы вполне бессмысленно. Здесь же, если он даже и погибнет, то со смыслом. Помимо официального тоталитарного порядка в СССР было много всякого рода бытовых и психологических ограничений, которые мешали отдельной личности осуществить сколько нибудь широкие мероприятия. Поэтому большинство русских людей привыкло жить в полсилы. Штирлиц имеет возможность жить "в полную силу".
И, наконец, "пятая тоска" советского человека, от которой Штирлиц избавлен, это тоска о том, чтобы пожить настоящим, сегодняшним днем. Менталитет советских людей был скреплен Верой в Будущее, тогда как настоящее - заполненное "временными трудностями" - осознавалось как "переходный период", не имело экзистенциального наполнения. Конечно, была любимая работа, досуг, любимые люди. Советский человек наслаждался рыбалкой, охотой, ходил за грибами, часами философствовал дома в кругу друзей - всего этого у нас, русских людей, было больше, чем у немцев, англичан и французов вместе взятых. Но в политическом и профессиональном плане советский человек чувствовал себя "винтиком" гигантского социального механизма, промежуточным звеном между "темным прошлым" и "светлым будущим". Чем больше он вовлекался в общественную, государственно-партийную жизнь, тем больше оскудевал его досуг и тем больше душевных сил требовало выполнение социальной роли. Преуспевающие и высокопоставленные индивиды в советском обществе ощущали, что общая линия их жизни определяется не их внутренними желаниями и решениями, а кем-то свыше и чем-то, находящимся "вовне". Ощутив это, они старались еще больше "слиться с ролью", так как только она давала чувство общественной и исторической значимости, тогда как "свободные художники", грибники, рыболовы были блаженными анахоретами. Подобно Пастернаку они могли спрашивать у ближних: "Какое нынче тысячелетье на дворе"? Но за это счастье жить настоящим днем они расплачивались тем, что получали лишь минимум благ и имели минимальную защищенность.
Для Штирлица - личная жизнь, работа, историческая миссия - слиты воедино, он не только может, но и должен жить мгновеньями, не отвлекаясь от настоящего ни на минуту. Все силы его души уходят на выполнение Задания, от успеха которого зависят судьбы его Родины, Европы и Человечества. Поэтому его долг - жить Настоящим. Он должен быть предельно открыт, внимателен, восприимчив к Настоящему, тогда как мечта о будущем для него - непозволительная роскошь. Счастливые советские люди имеют время, располагают достаточным душевным простором для того, чтобы мечтать о будущем. Штирлиц же, можно сказать, жертвует мечтой о коммунизме - этим духовным сокровищем советского человека - ради необходимости жить настоящим.
В ряду художественных образов, созданных советским искусством, Штирлиц замечателен "реформированностью" своей идеологии. Реформация советской большевистской квази-религии назревала в Советском Союзе в послевоенный период как в силу внутреннего имманентного ее развития, так и под влиянием изменений в социальной структуре, в уровне культуры населения. Но этот процесс всячески тормозился правящей элитой. Идеология - окостеневала, усиливала либо сухой прагматизм, либо цинизм. Штирлиц же - живой, человек, "коммунист-гуманист", никак не ограничиваемый в своих действиях и развитии застойным политическим окружением. По психологическому типу Штирлица уже можно в какой-то мере судить о "реформированном" коммунизме. Для него должны быть характерны две черты. Во-первых, сближение идеала и действительности, мечты и реальности (Хрущев обещал построить коммунизм уже в 80-е годы), а значит, перенос главных усилий на сегодняшнее жизнеустройство. Во-вторых, связанные с этим "обмирщением" коммунистической мечты утрата Надежды и вторичное "обезбожение" мира (первичным можно считать утверждение атеизма как государственной религии). Штирлиц живет мгновеньями, живет мужественно, достойно, хотя его бытие безнадежно и безблагодатно. Это есть именно "бытие к смерти" - прямо по Хайдеггеру. Штирлиц не надеется на "спасение" ни в каком смысле. Если бы он ждал только той минуты, когда можно будет стряхнуть с себя пыль чужбины и вернуться домой, он не смог бы выполнить своей исторической миссии, которая осуществляется в решающий момент истории и требует абсолютного внимания к настоящему. Штирлицу в этот момент необходимо "вернуться в Берлин", слиться с Германией, с немецким Рейхом в чудовищном военно-любовном симбиозе. Германия - то последнее Реальное, что ему осталось в жизни и что ему предстоит убить. "Центр", с которым он по-прежнему выходит на связь, становится для него лишь точкой, светлым пятном на горизонте Будущего. Это особенно ясно ощущается, когда Штирлиц после вывоза Кэт в Швейцарию возвращается в Берлин уже не по приказу Центра, а добровольно. У него, выходит, уже нет никакого конкретного задания, он вполне свободен и предоставлен самому себе. Вишни, созревшие в саду на Родине, грибные дожди, даже жена, сидящая в пяти метрах напротив, которой он смотрит в глаза несколько мучительных минут - все это грезы, иллюзии, которым не суждено сбыться.
Приходиться признать, что психология Штирлица в канун Победы - вполне кальвинистская. Мы уже отмечали, что в нем нет ни "советскости", ни "русскости", ни "коммунистичности". Теперь добавим, что в нем нет и ничего православного. Штирлиц - полный антипод России. Его кальвинистский облик явственно проступает в его повседневном быту. Он ведет жизнь монаха, не ведая радостей любви и дружбы, не зная праздника. Режиссер и автор хотят нам сказать, что Штирлиц все же празднует День Советской Армии. Но можем ли мы поверить в это? Штирлиц делает глупое лицо и пьет коньяк в своем особнячке. Он имитирует праздник для самого себя и для зрителя. Вообще, вся его физиологическая жизнь редуцирована к чему-то показному, даже если он ест, пьет, заказывает кофе или коньяк, то не просто так, не по внутреннему импульсу, а в ситуации какого-то заданного общения. Он и спать научился по внутреннему "приказу" в течение заданных 20-ти минут. Нет у него никаких излишеств, ничего спонтанного и в духовной жизни. Ни книг, ни театра, ни философии. Никакой маниловщины, обломовщины, хлестаковщины. Возможна ли жизнь, столь чуждая натуре русского человека?
Авторы фильма, искусно перемежая художественные эпизоды с исторической хроникой, не дают зрителю "забыться", насладиться фильмом, как шпионским боевиком. Они постоянно взывают к историческому чувству зрителя, напоминая, что перед ним - решающие мгновенья его недавней национальной истории. Штирлиц оторван от Родины, но он разделяет судьбу рядового участника войны. Напомним последние кадры фильма. Проводив Кэт в безопасную Швейцарию, Штирлиц едет в Берлин. Ведь он, по существу, выдал себя, организовав побег русской радистки. До конца войны - всего несколько месяцев. Исход ее предрешен. Но лицо Штирлица, отдыхающего на обочине, не выражает радости, а только заботу и решимость. И вот наступает День Победы, но мы уже не видим Штирлица в кадре. Что с ним сталось?
Он, как и большинство солдат, сражавшихся на передовой, не вернулся с войны. Не должен был вернуться. Историческая правда вытеснила здесь "правду" шпионского боевика, который всегда имеет счастливый конец. Но физическая смерть Штирлица из-за какого-то просчета также выглядела бы неправдоподобно. Он - мастер своего дела и не мог просчитаться. Нам остается только размышлять о символике эпилога: "ветхий" советский человек не убит, но окончательно умер в конце войны естественной смертью. Родится ли новый советский человек, каким он будет? Кем будет Штирлиц после войны? Грядущее России - таится во мгле и жребий Штирлица на его темном челе - невидим.
Какова же реальная жизненная перспектива для Супершпиона? Что это за фигура, родившаяся путем мутации русского большевика, оказавшегося в экстремальной ситуации, в интимной близости со своим любимейшим Врагом?
Фильм дает повод поразмышлять о том, почему в XX веке шпион - то есть соглядатай, предатель, выведыватель чужих тайн вдруг стал героем, начал вызывать к себе всеобщий интерес. Никогда раньше порядочный, уважающий себя человек не становился добровольно шпионом. Никогда массы, жаждавшие зрелищ, не согласились бы почитать как героя презренного доносчика, нарушителя всех заповедей и моралей ("не убий", "не лги", "молись за врага своего", "не относись к другому, как к средству, но всегда - как к цели"). Почему человек, сделавший своей профессией воровство информации, обман, предательство и вредительство стал фигурой мирового масштаба?
В книге "Герои, почитание героев и героическое в истории" английский писатель и философ Томас Карлейль описал шесть типов героя, которому люди поклонялись, которого выбирали в качестве идеала. Хронологически ряд героев Карлейля выглядит так: Божество, Пророк, Поэт, Духовный пастырь, Писатель, Вождь. Каждый герой имеет свое призвание, обусловленное требованиями эпохи, но суть героизма - всегда одна и та же. Герой - это человек, который благодаря своей духовной силе, мужеству, отзывчивости и, главное, Вере - способен видеть Истину Жизни и возвестить о ней людям. Из глубины своей искренней души Герой обращается к народу с проповедью, призывом, пророчеством. Он рисует перед людьми образ Будущего, пробуждает в них совесть, желание жить Подлинной Жизнью. Он находит отклик в душах, своим словом и действием облагораживает, возвышает Человечество. Но в чем же состоит героика шпионажа, чем облагораживает наши души Супершпион, хотя бы столь добрый и благородный, как Штирлиц? Ведь шпион как раз никого ни к чему не призывает, его жизнь - тайна, он не может знать и проповедовать общую для всех Истину, поскольку он всегда шпионит в пользу кого-то и против кого-то, он всегда пристрастен и партиен.
Но не будем судить сгоряча и попытаемся открыть ту "правду", которую несет миру, человечеству Супершпион. Верно, что моральный кодекс шпиона радикально противоречит рыцарскому кодексу, лежащему в основе европейской нравственности. Верно, что сама профессия шпиона, почти легализованная, является откровенным вызовом "правовому государству", насмешкой над ним. Но можно ли обойтись без шпионов и лучше ли мы будем жить, если запретим шпионаж?
Фундаментальной чертой нового, только еще нарождающегося "мирового порядка" является преобладание в нем информационно-политических, а не военно-силовых взаимодействий и методов решения международных проблем. Это означает, что политика государства может стать эффективной лишь при условии ясного понимания им как собственных целей, так и выгод всех других государств. А поскольку наивно было бы думать, что государства в ближайшем будущем откажутся от своих собственных интересов, во имя процветания Человечества как целого, очень вероятно, что информационная война придет на смену военным вторжениям, бомбардировкам и ракетным ударам.
Более экономно, выгодно и гуманно воздействовать на другие государства, на их правящую элиту, молодежь, трудящиеся массы с помощью явной и тайной пропаганды, а не с помощью оружия. Владея информацией и средствами ее распространения, подвергая критике одни морально-политические и религиозные ценности и возвышая другие, поддерживая и дискредитируя политических деятелей и деятелей культуры, политические партии в другой стране с помощью подкупа, шантажа, захвата влияния в СМИ можно целенаправленно и эффективно влиять на морально-духовное и экономическое состояние государств, возбуждать и гасить в зародыше финансовые кризисы, национальные и социальные конфликты. Армию и военные расходы можно будет сократить до минимума. А энергичный взаимный шпионаж сделать главным инструментом международных отношений. Некоторым это покажется аморальным. Да, аморально и противоправно вести разведывательную работу в "дружественном" государстве, внедрять своих агентов в правящую элиту, стремиться контролировать чужие средства массовой информации. Но кто сказал, что морально втайне от других государств изготавливать ядерное и бактериологическое оружие, засекречивать научно-технические открытия и данные об экологических катастрофах?
Есть некоторая двусмысленность в сегодняшнем отношении к шпионажу (который включает в себя не только разведку, но и целенаправленное информационное влияние на самые различные структуры соперничающего государства). "Полупризнание" шпионажа как нормы говорит о том, что далеко не все вопросы международных отношений, да и внутренней политики можно решить открытым, правовым путем. Отсюда нетрудно заключить о все возрастающем значении профессии разведчика и контрразведчика, о легализации де-факто их деятельности.
Человек, владеющий секретами своего и чужого государства, знающий тайные механизмы принятия важнейших решений, хорошо представляющий себе расстановку сил в глобальном сообществе - такой человек становится ценнейшим кадром для любого государства. Однако Супершпион, хочет он того или нет, рано или поздно в силу особенностей профессии должен выйти за рамки любой идеологии, встать над ней. Разведка и контрразведка становятся игрой глобального масштаба, с самыми большими ставками. И привлекательность такой игры для сильной личности тем больше, чем заметнее омещанивание, обуржуазивание повседневной культуры, чем больше "выветривается" из нее игровой элемент. (Й. Хейзинга).

Литература
Ю. С. Семенов. Семнадцать мгновений весны. Роман. М., Молодая гвардия, 1970.
Ю. С. Семенов. Ненаписанные романы. М., 1989.
Э. В. Соколов. Введение в психоанализ. Спб, Лань, 1998.
А. Секацкий. Шпион и разведчик: инструменты философии. Митин журнал, СПб, 1997, N55

Ваш комментарий о книге
Обратно в раздел культурология